Полное собрание сочинений в одном томе

– Этого мы не прорабатывали.

– Ах, так! А каковы признаки делимости на три?

– Вы кушайте, – сказала сердобольная мама. – Вечно у них эти споры.

– Нет, пусть он мне скажет, что такое полуостров? – кипятился папа. – Пусть скажет, что такое Куро-Сиво? Пусть скажет, что за продукт был Генрих Птицелов?

Загадочный мальчик сорвался с места, дрожащими руками запихнул в карман рогатку и выбежал на улицу.

– Двоечник! – кричал ему вслед счастливый отец. – Все директору скажу!

Он наконец взял реванш.

1934

Человек умер

Давайте условимся. Если у человека, у гражданина умерла жена, или мать, или сын, или бабушка, одним словом кто-нибудь из членов семьи, и он хочет его похоронить, то в этом стремлении нет ничего неестественного и противозаконного.

Просто произошло несчастье. Человек умер. Снимем шляпы, опустим на минуту головы, дружески обнимем сироту и с печалью предадим тело земле. И все.

Но выполнить этот незатейливый план-минимум в г. Свердловске удается не всем.

У доцента кафедры математики Промакадемии в Свердловске Н. Захарова умерла мать. Смерть последовала от старости, что подчеркивало отсутствие какого бы то ни было подвоха со стороны доцента по отношению к местным коммунальным органам.

Снимем шляпы. Пожмем доценту руку. Искренне посочувствуем его горю.

«Может ли быть на свете, – думал он, – несчастье большее, чем смерть матери?»

И не успел он так подумать, как выяснилось, что может. И еще как может!

Заключалось это несчастье в том, что в загсе 3-го района города Свердловска доценту не дали разрешения похоронить свою мать. Не дали, потому что он не предъявил продовольственной карточки покойной. Старушка, по-видимому, перед смертью так запрятала этот скромный документ, что никто не мог его найти. Искали всем домом и не нашли. А где только не искали! И в столах, и в шкатулках, и под диваном, и в щелях плинтусов, и на шкафах, и в книгах – всюду.

Тут бы нужна тишина, подобающая случаю, чистота, торжественность. А вместо всего этого стучали ящиками, все перевернули, перерыли, насорили во всей квартире.

Хотелось бы погрустить, вспомнить детство, перебрать в памяти жизнь свою и мамину. А пришлось метаться, ползать на четвереньках под кроватями, искать и искать.

В довершение всего надо было бежать объясняться, вести идиотические разговоры.

– Представьте себе, не нашли. Ну, пропала!

– Все говорят, что пропала. Вы все-таки поищите, гражданин. Может быть, где-нибудь найдется.

Это было сказано с такой скверной миной, что доцент понял, кем его считают. Его считали жуликом, бессовестным мошенником, у которого только и мысли, что зажилить до конца месяца лишнюю карточку.

– Так вот! – закричал он. – Я – не вор-рецидивист и не бродяга. Я – доцент Промакадемии. Ну, подумайте сами, стану я вам врать?

Собеседник подумал, и на его лице отразилась чугунная уверенность в том, что доцент именно станет врать и даже уже врет. И что вообще все врут.

Старуха-мать лежала без погребения в майскую жару трое суток.

Доценту пришлось заготовить в Промакадемии специальную справку о том, что его матери карточку вообще не успели выдать. Только так удалось похоронить покойницу на четвертый день.

Конечно, удобнее всего было бы, чтоб старушки умирали в Свердловске 30-го или 31-го числа каждого месяца. Это значительно упростило бы похоронный обряд и связанные с ним формальности. Но добиться в этом деле устранения самотека пока еще не удается. Умирают как попало и когда попало, совершенно не считаясь с канцелярскими традициями районного загса.

А вот действительно хорошо было бы, если б людям больше верили. Кому, в самом деле, придет в голову прятать карточку, притворяться и врать, когда в комнате находится еще не остывшее тело матери или сына?

Чересчур скептические люди сидят в свердловском загсе.

1934

Чудесные гости

Редакция газеты «Однажды вечером» находилась в смятении. Сотрудники часто выскакивали на лестницу и смотрели вниз, в пролет, уборщицы в неурочное время подметали коридор, ударяя щетками по ногам пробегающих репортеров, а из комнаты, на дверях которой висела табличка «Литературный отдел и юридическая консультация», исходил запах колбасы и слышался отчаянный стук ножей. Там засели пять официантов и метрдотель в визитке. Они резали батоны, раскладывали по тарелкам редиску с зелеными хвостами, колесики лимона и краковскую колбасу. На рукописях стояли бутылки и соусники.

Сотрудники, которые в ожидании банкета нарочно ничего не ели, часто заглядывали в эту комнату и, вдохновившись сверканием апельсинов и салфеток, снова устремлялись на лестницу.

Заведующий литературным отделом стоял перед редактором и, нервно притрагиваясь к своим маленьким усикам, говорил:

– Сейчас у них обед с народными и заслуженными артистами, потом они поедут на завтрак в ЦУНХУ25, оттуда минут через десять – на обед со знатными людьми колхозов, а там уже стоит наш человек с машинами, схватит их и привезет прямо сюда закусывать.

– И капитан Воронин будет? – с сомнением спросил редактор.

– Будет, будет. Челюскинцами я редакцию обеспечил. Можете не сомневаться.

– А герои? Смотрите, Василий Александрович!

– Героями я редакцию обеспечил. У нас будут: Доронин, Молоков, Водопьянов и Слепнев.

– Слушайте, а их не перехватят по дороге? Ведь они подъедут со стороны Маросейки, а там в каждом доме учреждение.

– С этой стороны мы тоже обеспечены. Я распорядился. Наш человек повезет их по кольцу «Б», а потом глухими переулками. Привезем свеженькими, как со льдины.

– Ой, хоть бы уж скорей приехали! – сказал редактор. – С едой там все в порядке? Смотрите, они, наверно, голодные приедут.

По телефону сообщили последнюю сводку:

– Выехали из ЦУНХУ, едут к знатным людям.

Известие облетело всю редакцию, и ножи застучали еще сильнее. Метрдотель выгнул грудь и поправил галстучек. На улице возле дома стали собираться дети.

Час прошел в таком мучительном ожидании, какое едва ли испытывали челюскинцы, ища в небе самолетов. Василий Александрович не отрывался от телефона, принимая сообщения.

– Что? Едят второе? Очень хорошо!

– Начались речи? Отлично!

– Кто пришел отбивать? Ни под каким видом! Имейте в виду, если упустите, мы поставим о вас вопрос в месткоме. Может, вам нужна помощь? Высылаем трех на мотоциклетке: Гуревича, Гуровича и Гурвича. Поставьте их на пути следования.

Наконец было получено последнее сообщение:

– Вышли на улицу. Захвачены. Усажены в машины. Едут.

– Едут, едут!

И в ту же минуту в кабинет редактора ворвался театральный рецензент. В волнении он сорвал с себя галстук и держал его в руке.

– Катастрофа! – произнес он с трудом.

– Что случилось?

– Внизу, – сказал рецензент гробовым голосом, – на третьем этаже, в редакции газеты «За рыбную ловлю», стоят банкетные столы. Только что видел своими глазами.

– Ну и пусть стоят. При чем тут мы?

– Да, но они говорят, что ждут челюскинцев. И, главное, тех же самых, которых ждем мы.

– Но ведь челюскинцев везут наши люди.

– Перехватят. Честное слово, перехватят! Мы на четвертом этаже, а они на третьем.

– А мы их посадим в лифт.

– А в лифте работает их лифтерша. Они все учли. Я ее спрашивал. Ей дали приказ везти героев на третий этаж – и никаких.

– Мы пропали! – закричал редактор звонким голосом. – Я же вам говорил, Василий Александрович, что перехватят!

– А я вам еще полгода назад говорил не сдавать третий этаж этой «За рыбную ловлю». Сдали бы тихой Медицинской энциклопедии, теперь все было бы хорошо.

– Кто же знал, что «Челюскин» погибнет! Ай-яй-яй! Пригрели змею на своей груди.

– А какой у них стол! – кипятился рецензент. – Это ведь рыбная газета. Одна рыба. Лососина, осетрина, белуга, севрюга, иваси, копченка, налимья печень, крабы, селедки. Восемнадцать сортов селедок, дорогие товарищи!

Несчастный редактор газеты «Однажды вечером» взмахнул руками, выбежал на лестницу и спустился на площадку третьего этажа.

Там, как ни в чем не бывало, мелкими шажками прогуливался ответственный редактор газеты «За рыбную ловлю». Он что-то бормотал себе под нос, очевидно репетируя приветственную речь. Из дверей выглядывали сотрудники. От них пахло рыбой.

Сдерживая негодование, редактор «Однажды вечером» сказал:

– Здравствуйте, товарищ Барсук. Что вы тут делаете, на лестнице?

– Дышу воздухом, – невинно ответил рыбный редактор.

– Странно.

– Ничего странного нет. Моя площадка – я и дышу. А вы что тут делаете, товарищ Икапидзе?

– Тоже дышу свежим воздухом.

– Нет, вы дышите свежим воздухом у себя. На площадке четвертого этажа.

– Ой, товарищ Барсук, – проникновенно сказал «Однажды вечером», – придется нам, кажется, встретиться в Комиссии партийного контроля.

– Пожалуйста, товарищ Икапидзе. К вашим услугам. Членский билет номер 1293562.

– Я знаю, – застонал «Однажды вечером», – вы ждете тут наших челюскинцев.

– Челюскинцы не ваши, а общие, – хладнокровно ответил «За рыбную ловлю».

– Ах, общие!

И редакторы стали надвигаться друг на друга. В это время внизу затрещали моторы, послышались крики толпы и освещенный лифт остановился на третьем этаже. На площадку вышли герои. Рыбная лифтерша сделала свое черное дело.

«Однажды вечером» бросился вперед, но тут беззастенчивый Барсук стал в позу и с невероятной быстротой запел:

– Разрешите мне, дорогие товарищи, в этот знаменательный час…

Дело четвертого этажа казалось проигранным. Хитрый Барсук говорил о нерушимой связи рыбного дела с Арктикой и о громадной роли, которую сыграла газета «За рыбную ловлю» в деле спасения челюскинцев. Пока Барсук действовал таким образом, «Однажды вечером» нетерпеливо переминался с ноги на ногу, как конь. И едва только враг окончил свое торжественное слово, как товарищ Икапидзе изобразил на лице хлебосольную улыбку и ловко перехватил инициативу.

– А теперь, дорогие гости, – сказал он, отодвигая плечом соперника, – милости просим закусить на четвертый этаж. Пожалуйста, пройдите. Вот сюда, пожалуйста. Что вы стоите на дороге, товарищ Барсук? Нет, пардон, пропустите, пожалуйста. Сюда, сюда, дорогие гости. Не обессудьте… так сказать, хлеб-соль…

И, ударив острым коленом секретаря «Рыбной ловли», который самоотверженно пытался лечь на ступеньку и преградить путь своим телом, он повел челюскинцев за собой.

Чудесные гости, устало улыбаясь и со страхом обоняя запах еды, двинулись в редакцию вечерней газеты.

В молниеносной и почти никем не замеченной вежливой схватке расторопный Барсук успел все-таки отхватить и утащить в свою нору двух героев и восемь челюскинцев с семьями.

Это заметили, только усевшись за банкетные столы. Утешал, однако, тот радостный факт, что отчаянный Василий Александрович дополнительно доставил на четвертый этаж по пожарной лестнице еще трех челюскинцев: двух матросов первой статьи и кочегара с женой и двумя малыми детками. По дороге, когда они карабкались мимо окна третьего этажа, рыбные сотрудники с криками: «Исполать, добро пожаловать!» – хватали их за ноги, а Василия Александровича попытались сбросить в бездну. Так по крайней мере он утверждал.

А дальше все было хорошо и даже замечательно. Говорили речи, чуть не плакали от радости, смотрели на героев во все глаза, умоляли ну хоть что-нибудь съесть, ну хоть кусочек. Добрые герои ели, чтоб не обидеть. И на третьем этаже тоже, как видно, все было хорошо. Оттуда доносилось такое сверхмощное ура, что казалось, будто целый армейский корпус идет в атаку.

После речей начались воспоминания, смеялись, пели, радовались. В общем, как говорится, вечер затянулся далеко за полночь.

Так вот, далеко за полночь на нейтральной площадке, между третьим и четвертым этажами, встретились оба редактора. В волосах у них запутались разноцветные кружочки конфетти. Из петлицы Барсука свисала бывшая чайная роза, от которой почему-то пахло портвейном № 17, а Икапидзе обмахивал разгоряченное лицо зеленым хвостиком от редиски. Лица у них сияли. О встрече в Комиссии партийного контроля давно уже не было речи. Они занимались более важным делом.

– Значит, так, – говорил Икапидзе, поминутно наклоняясь всем корпусом вперед, – мы вам даем Водопьянова, а вы нам… вы нам да-е-те Молокова.

– Мы вам Молокова? Вы просто смеетесь. Молоков, с вашего разрешения, спас тридцать девять человек!

– А Водопьянов?

– Что Водопьянов?

– А Водопьянов, если хотите знать, летел из Хабаровска шесть тысяч километров! Плохо вам?

– Это верно. Ладно. Так и быть. Мы вам даем Молокова, а вы нам даете Водопьянова, одного кочегара с детьми и брата капитана Воронина.

– Может, вам дать уже и самого Воронина? – сатирически спросил Барсук.

– Нет, извините! Мы вам за Воронина, смотрите, что даем: Слепнева с супругой, двух матросов первого класса и одну жену научного работника.

– А Доронин?

– Что Доронин?

– Как что? Доронин прилетел из Хабаровска на неотепленной машине. Это что, по-вашему, прогулка на Воробьевы горы?

– Я этого не говорю.

– В таком случае мы за Доронина требуем: Копусова, писателя Семенова, двух плотников, одного геодезиста, боцмана, художника Федю Решетникова, девочку Карину и специального корреспондента «Правды» Хвата.

– Вы с ума сошли!.. Где я вам возьму девочку? Ведь это дитя! Оно сейчас спит!

И долго еще эти два трогательных добряка производили свои вычисления и обмены. А обмен давно уже устроили без них. Героев водили снизу вверх и сверху вниз, и вообще уже нельзя было разобрать, где какая редакция.

Ночь была теплая, и на улице, в полярном блеске звезд, возле подъезда обеих редакций в полном молчании ожидала героев громадная толпа мальчиков.

1934

Любители просят слова

Представьте себе, что братья Старостины, все четыре, или, скажем, братья Бутусовы, сам-три, или заслуженный хавбек Привалов стали бы вдруг писать критические статьи о литературе. Какие бы правильные мысли они ни высказали, писатели все равно обидятся, начнут роптать.

– Что это они, в самом деле? Мало нам Селивановекого или Новича, что ли? Играли бы себе в свой футбол – и все!

Точно так же обидятся, вероятно, на нашу статью и футболисты.

– С ума они посходили! Мало на нашу голову Колодного или Кассиля? Писали бы себе свои художественные произведения и прочие штучки. Пижоны!

Ну что ж, скрывать нечего, мы действительно пижоны. И играем только в волейбол. Тайно. Где-нибудь на даче, чтоб никто не увидел. Обливаясь потом, мы мечемся по площадке, сбивая друг друга с ног и оглашая сосновые дали глупыми криками:

– Хватайте мяч! Мяч хватайте! Тушите! Гасите! Ах, черт, так и знал!

Однако пижоны просят слова. Дайте пижонам высказаться. Они тоже люди и любят спорт не меньше, чем товарищ Лев (МСФК).

Есть важный разговор, товарищи.

Когда на поле идет интересная игра, зрители не смотрят на пролетающие над стадионом самолеты. При всей своей любви к авиации, они в эту минуту не обращают на нее никакого внимания. Они заняты, они болеют. Переживают каждый удар по мячу, протяжно стонут и в увлечении толкают локтями соседей.

На матче Москва – Харьков ничего этого не было. Зрители с удовольствием отвлекались от созерцания вяло летающего по полю мяча, чтобы посмотреть на самолеты и степенно, основательно обсудить, какой они марки, какой имеют полетный вес и куда, собственно, направляются в данный момент.

Неслыханное дело – болельщики, знаменитые, столько раз описанные очеркистами московские болельщики скромно сидели на своих местах. Глаза у них не были расширены, пульс бился нормально (72 удара в минуту), дыхание было ровное, нервного тика не наблюдалось, печень – норма, сердце – норма, душа – норма.

А это очень плохо, товариши, когда болельщики не болеют. Это показатель какой-то болезни…

Извините, пожалуйста, но нам двадцать четвертого ряда севернц-трибуны показалось, что играть стали хуже, что класс игры в футбол немножко понизился.

Игру оскверняли бессмысленные свечки и старомодные копштосы, не вызывавшиеся необходимостью. Было много суеты и мало спаянности. При этом игроки все время кричали, подавая друг другу советы громовыми голосами.

– Держи Ильина!

– Бей по голу! По голу бей!

– Что ж ты мне не дал?

Хорошо еще, если бы после дружеского наставления бить по голу мяч действительно попадал бы в ворота. Но именно по воротам били весьма неточно.

Это очень провинциальная манера – кричать на поле. И если спортивная дисциплина будет оставаться на том же уровне, то мы скоро услышим во время матча длинные, полные драматизма шекспировские диалоги.

– Куда же ты бьешь?

– Не давай ему, он смажет. Он всегда мажет. Я говорил, чтоб его не брали в сборную. Не послушали.

– А погодка сегодня ничего.

– Ну, как жена? Все еще на даче?

– На даче. Тебе корнер бить.

– Я, знаешь, перехожу к пищевикам.

– Да ну! А Коля?

– Коля в Киев переходит. Осторожнее – мяч!..

Мы тоже кричим, когда играем в волейбол. На то мы и пижоны. И слышат нас только знакомые, которые приехали на дачу обедать и поэтому все прощают хозяевам.

Но здесь ведь «Динамо», один из лучших стадионов мира. Место, обязывающее к очень многому.

Может быть, мы чересчур уж набросились на наших футболистов? Они такие, и этакие и по воротам бьют неважно, и темп берут не быстрый, и все такое.

В сущности, это очень хорошие игроки выносливые, смелые, отчаянные в защите и неутомимые в нападении. Их обожает Москва.

Но Москва хочет, чтоб футболисты не отставали от общего движения советского спорта к мировым достижениям, чтоб они играли не только хорошо, чтоб они играли замечательно, лучше всех в мире.

Это тем более важно, что достигнуть цели нелегко.

Беда в том, что наши футболисты ослаблены многолетними международными встречами с чрезвычайно посредственными, если не считать Турции, командами.

Но даже класс турецких игроков – это не тот класс, на который должны равняться советские футболисты. А ведь мы выигрываем у Турции с трудом, а в прошлом году один матч даже проиграли.

Нужно добиться встреч с выдающимися мировыми командами (Чехословакия, Италия, Испания, Уругвай). Пусть нас побьют. Что говорить, это будет неприятно. Болельщикам придется пережить несколько мрачных часов. Ничего не поделаешь. Гораздо неприятнее будет оставаться в задних рядах футбольных команд мира в то время, как в других областях советский спорт имеет уже несколько мировых рекордов.

Хотелось бы в заключение сделать то, что делается обычно во всех спортивных отчетах и фельетонах. Описать свалку у трамвайных вагонов, облака пыли, садящейся на счастливые потные лица бредущих в город болельщиков, описать милиционеров, которые не могут утихомирить фанатиков футбольного дела.

Но приходится обойтись без этой высокохудожественной концовки. Дороги были хорошо политы, вагонов и автобусов было совершенно достаточно и все граждане вели себя так хорошо, что милиционеры белыми перчатками утирали слезы радости.

В этом смысле европейский класс был достигнут.

1934

Дух наживы

Разумеется, роман Жюля Верна о полете вокруг луны – штука более интересная, чем статья об отдельных неполадках, как говорится, изредка имеющих место в некоторых звеньях товаропроводящей сети. И читать его, конечно, очень приятно. Но ничего не поделаешь. Некоторые звенья кооперации, к сожалению, находятся не на луне, а на земле. И время от времени нужно вскрывать их недочеты и в художественной форме давать отдельным негодяям по рукам.

Существует, разумеется, положительный тип кооператора и снабженца. И он, несомненно, найдет свое отражение в современной литературе. Ну, может быть, к пятнадцатому августа, к съезду писателей, отразить не успеют, но, безусловно, отразят уже в скором времени, скажем, к следующему съезду. И об этом беспокоиться не надо.

А вот что касается отрицательного типа кооператора, то тут ждать решительно невозможно. Если его не отобразить сию же минуту, то он все украдет, и нам с вами, дорогие читатели и пайщики, нечего будет покупать.

До последнего времени утехой кооперативных шакалов были усушка и утруска. За усушкой и утруской, конечно, следовали встряска и взбучка. Но все-таки это было выгодно. Взбучка бывала маленькая, а утруска большая. Шакалы наловчились и крали, в общем, незаметно. Сейчас пошли новые веяния. Стали воровать открыто и нагло.

К усушке и утруске прибавились обвешивание, обмеривание и обсчитывание.

За прилавком идет бойкая работа – подпиливаются гири, укорачиваются метры, самовольно повышаются цены. Это уж не магазин, а комната чудес.

Стремительно качаются чашки весов, летает метр, коротенький, как аршин, и продавец опытной рукой изо всех сил растягивает ткань (прием, если вдуматься, довольно простой). В толкотне и шуме ничего нельзя понять. И только придя домой, покупатель замечает, что его обокрали.

Это стало обычным.

В рабочих районах Харькова кило хлеба весит меньше, чем кило. И намного меньше. Хотелось бы, чтобы этот удивительный факт заинтересовал не только Палату мер и весов, но и другие учреждения, любящие точность.

В распределителях Электромеханического завода № 57 и № 32 постоянно недовешивают от 10 до 40 граммов хлеба.

Такая же воровская норма существует и в магазине № 54 ОРС Южных железных дорог.

В киоске Хаторга № 530 продавщица Резцова установила 30 июня новый всесоюзный рекорд обвеса – недодала покупателю Овчаренко 50 граммов хлеба, Смолину – 100 граммов и Пелехатному – 230 граммов.

Бедный Пелехатный! Подошел человек к киоску и вдруг подвергся ограблению.

Этот случай не мог остаться незамеченным. Ударники «Правды» отправились к заведующему Хаторгом Безземельному с просьбой разрешить им проверить весы. Казалось бы, в этом не было ничего обидного ни для города Харькова в целом, ни для самого Безземельного персонально.

Но главнокомандующий Хаторгом оказался чрезвычайно щекотливым в вопросах чести. Он поступил, как молодая девушка, которой неожиданно сделали грязное предложение. Он разгневался и прогнал ударников. Хорошо еще, что он не кинул им вдогонку гири. Правда, гири в Хаторге подпиленные, но даже и в этом виде они представляют собой грозное орудие обороны.

Под защитой столь вспыльчивых и благородных начальников происходит массовый обман покупателей. В большинстве харьковских магазинов продукты взвешиваются гирями клеймения 1930 года, облегченными на каждое кило по десять и пятнадцать граммов.

Так и живут. Не ходить же в магазин со своими гирями.

За кооперативными карманниками и домушниками из госторговли сплоченной группой движутся спекулянты. И это не какие-нибудь лишенцы, жалкие остатки некогда великих частников. Тут дело серьезнее. Спекуляцией занимаются руководители учреждений, бодрые члены профсоюза, иногда члены партии.

Это люди, совершенно потерявшие советское достоинство. Дух наживы овладел ими.

ЗРК завода в Одессе продает горох из своего же пригородного хозяйства своим же рабочим гораздо дороже, чем он стоит на рынке. Путем своих темных коммерческих приемов ЗРК накопил около пятнадцати тысяч рублей прибыли. Никому из этих людей даже и в голову не пришло, что их поставили для улучшения рабочего быта, а не для извлечения ростовщических прибылей.

Есть в Одессе прекрасное по замыслу учреждение – Горпотребсоюз. Еще рочдельские пионеры26, основоположники кооперации, мечтали о таких потребсоюзах.

У заведующего производством этого прекрасного, повторяем, учреждения Канторовича было два сорта камсы: маринованная – по четыре рубля, и соленая – по два рубля двадцать копеек.

И Канторович сделал то, от чего рочдельские пионеры до сих пор, наверно, переворачиваются в своих прочных дубовых гробах, – облил соленую камсу уксусом и продал ее по цене камсы маринованной. Находчивость, которой позавидовали бы старые одесские спекулянты, известные миру крайней неразборчивостью своих торговых операций.

Дело Канторовича секретарь горкома партии т. Бричкин снял с повестки бюро и передал прокурору, не задумавшись ни на минуту о его принципиальном значении. Этим и ограничилось руководство горкома политикой цен. Что же касается прокурора, то он под всевозможными предлогами затягивает расследование чуда с камсой.

Но Канторович, в общем, дитя и легкомысленный мотылек в сравнении со своими магнитогорскими собратьями по профессии.

Тут масштабы, горизонты, размах.

Трест Нарпит получил восемьсот шестьдесят восемь тысяч рублей чистой прибыли.

Прибыль огромная, но, к несчастью, не такая чистая, как это кажется директору треста Пастухову и начальнику сектора заготовок Левину.

Она сложилась из ежедневного систематического обворовывания потребителя на харьковский и одесский манер, но в магнитогорском размере.