Полное собрание сочинений в одном томе

– Пока вы дожидаетесь общего собрания, все квартиры расхватают! Идемте, идемте, товарищ хозяин! Идемте, господа! Я вам покажу!

И мадам Сенкевич устремилась вниз по лестнице. Стеклянный ятаган на ее шляпе сверкал. За ней нестройной толпой побежали разозленные пайщики.

У двери квартиры № 3 они остановились.

– Ну, хозяин, – радостно сказала Сенкевич-жена, – войдите в вашу квартиру. Смелее, смелее!

Усач для удобства переложил ребеночка на другую руку и осторожно, словно ожидая, что его ударит электрический ток, прикоснулся к дверной ручке. Квартира действительно была заперта.

Обомлев, усач отошел в сторону.

Его место занял Сенкевич-муж. Он расстегнул пальто, взялся за дверь обеими руками и потянул ее с силой. Но дверь не открылась. Жалко улыбаясь, Сенкевич быстро застегнулся и уступил место кастрюльному гражданину.

Один за другим подходили пайщики к железной ручке и пробовали силу с таким надменным видом, с каким в душистый воскресный вечер гуляющие на бульваре тянут руку силомера «Мускулатор».

Когда последний пайщик, рабочий с фабрики военнопоходных кроватей, познал тщету своих усилий, толпа раздвинулась и пропустила дворника, подталкиваемого проворной Анжеликой.

– Надеюсь, господа, вы мне теперь поверите, – молвила она. – У кого ключ, Афанасий? Ну! Скажите им то, что вы говорили мне на дворе.

Дворник, которому еще никогда не доводилось выступать перед такой большой аудиторией, снял шапку и долго молчал. А потом сообщил, что квартиру № 3 уже давно захватил производитель работ и специально для себя отделал ее роскошнейшим образом.

– Целый месяц для себя паркетины отбирал, – заключил дворник, усмехаясь.

Сообщение дворника привело пайщиков в полнейшее уныние. Оцепенела даже Анжелика, столь энергично действовавшая до сих пор.

Толпа молча стояла на лестнице, невольно прислушиваясь к шуму, который производил ветер, хозяйничавший в пустых комнатах. Снег залетал в открытые окна лестничной клетки. Шероховатые, покрытые инеем розовые стены казались сделанными из мармелада.

Погруженным в глубокое раздумье пайщикам квартира производителя работ представлялась необыкновенно прекрасной. Каков там, должно быть, замечательный отборный паркет. Каждая паркетина сухая и гладкая, как английская галета. Какая там электрическая проводка! Каждый шнур как венчальная свеча. Какая там ванна, толстая, скользкая, сделанная из лучшего фаянса. Как хороши там краны, шпингалеты и замки. Все это, вероятно, высокосортные изделия, какие могут быть только на военном корабле!

– Мерзавцы! – визгливо закричал вдруг молодой человек в технической фуражке. – Мерзавцы! Негодяи! Почему это так? К чертовой матери! Я ночую на Курском вокзале! На Курском! Четыре месяца я сплю на каменной скамье! А они… Почему заперли?!

Вокруг молодого человека внезапно образовалось пустое пространство. Теперь он был хорошо виден всем. Лицо его сразу переменило свет, сделалось лиловатым, анилиновым, и все увидели, что молодой человек нищ, несчастен, плохо выбрит и что у него грязные уши.

Он стоял посреди площадки в своем изжеванном пальто и жестикулировал. Он хотел много говорить, бичевать, требовать, но ему не хватало дыхания. Тогда он подскочил к двери и стал теребить ее за ручку, бормоча:

– Почему заперли?

Может быть, иная дверь и поддалась бы натиску, вызванному беспредельным отчаянием. Но дверь квартиры № 3, построенная под особым наблюдением производителя работ, была крепка, как дверь стального банковского подвала.

Молодой человек принялся лягать ее ногами. Он боролся с дверью так, словно именно она была виновницей всех его несчастий. Не оглядываясь на пайщиков, которые ошалело отодвинулись в сторону, молодой человек ударял по двери кулаками. Но дверь только слегка вздрагивала и отвечала тонким спокойным звоном.

Потеряв силы, он сел под дверью и заплакал.

– Что же, господа, – сказала Анжелика Сенкевич, – ему дурно. Мужчины, принесите хоть стакан воды.

Пока молодого человека приводили в чувство, среди пайщиков поднялся ропот. Кричали, что этого оставить нельзя, что нужно писать коллективное заявление, куда-то жаловаться, выбрать делегацию. Неведомо откуда пошел слух, что квартиры уже давно распределены между членами правления и их прихвостнями и что общее собрание будет только ширмой. Приводились примеры, рассказывались случаи.

В ту минуту, когда разговоры приобрели страстность, какая бывает в разгаре диспута на тему «Существовал ли Христос», и отдельных слов уже нельзя было разобрать в общей трескотне, на лестнице показался производитель работ товарищ Маляриков. Появление Христа на антирелигиозном диспуте не могло бы произвести большего впечатления.

Смятение было настолько велико, что даже молодой человек пришел в себя, подобрал валявшуюся под дверью фуражку с зелеными кантами и притаился в арьергарде пайщиков. Крамольные речи застыли на устах. Гневные морщины разгладились, и на свет божий выползли нафталиновые улыбки, приводя в движение усы, щеки и уши членов-пайщиков.

Товарищ Маляриков бросил на толпу блудливый взгляд и вежливо поздоровался. В ответ раздался хор сердечных голосов. В этом хоре угадывалось приветствие, похожее на «здравия желаем» и «премного благодарны».

Пайщики сразу же повели себя нехорошо. Народные трибуны, Стеньки Разины и Мараты, еще минуту назад призывавшие к бунту охваченную кооперацией массу, сплотились вокруг производителя работ с самым дружественным видом.

Они боялись Малярикова. Они боялись всех членов правления, управдома и даже дворника. Они были убеждены, что каждый из этих людей может сделать все: может дать комнату и может ее отобрать. Во всех они видели начальство. Даже Человецкий, которого каждую минуту могли сдать в дворники, казался им значительной персоной. Они и представить себе не могли, что Маляриков не меньше ихнего боится проворонить квартиру, которую он действительно отделал с большой любовью, и с трепетом ждет общего собрания, где должна была решиться его судьба.

– Ей-богу, – сказал Сенкевич-муж, в котором раболепные чувства пробудились стремительнее, чем у других, – прекрасный дом. Стекло и бетон. Вам, вероятно, будет приятно здесь жить.

– Да мне еще могут и не дать квартиры, – ответил Маляриков, беспокойно улыбаясь.

– Что вы! – раздались воодушевленные крики. – Это вам-то! Своими руками строили, и вдруг не дадут! Быть этого не может.

И пайщики в единодушном порыве заявили, что если только на земле существует справедливость, то в первую очередь квартиру должен получить товарищ Маляриков.

Производитель работ выслушал это верноподданническое заявление с достоинством и, повеселев, пошел на склад за розетками для квартиры № 3. Молодой человек в технической фуражке, долгое время крепившийся, послал вдогонку ему жалобную фразу:

– В порядке неимения жилплощади…

Он с большим трудом удержал себя от желания пасть на колени.

Едва Маляриков скрылся, чувства пайщиков снова переменились.

– Видали? – спросил помалкивавший до сих пор бывший австрийский военнопленный.

Вслед за этим народные трибуны, Мараты и Стеньки Разины, подняли невообразимый шум. Малярикова называли подлецом. Особенно досталось организатору кооператива. Еще не знали, чем он провинился, но не сомневались в том, что он виноват.

– Я его знаю, – воскликнула Сенкевич-жена, – он весь этот кооператив выдумал, чтобы получить комнату.

Но это был уже последний пароксизм. Истомленные переживаниями пайщики группами вывалили на улицу, где ледяной ветер заткнул им глотки.

А новый дом погрузился в тишину, ожидая своих жильцов, судьба которых должна была определиться в решительном бою на общем собрании.

1933

Листок из альбома

Теперь уже окончательно выяснилось, что юмор – это не ведущий жанр. Так что можно наконец поговорить серьезно, величаво. Кстати, давно хочется застегнуться на все пуговицы и создать что-нибудь нетленное.

Не сразу, конечно.

Здесь покуда приводятся только черновые записи, суждения, слова, подхваченные на лету, некоторым образом еще не отшлифованные алмазы.

Самый страшный персонаж в плохой современной пьесе – это так называемый пожилой рабочий.

Зрители трепеща ждут его появления. И вот он выходит на сцену. И вот, под громовой кашель публики, начинает вырисовываться его характер.

О, это сложная фигура, рядом с которой шекспировский венецианский купец кажется неизящной провинциальной схемой.

Разумеется, пожилой рабочий уж не молод (56 лет). Обязательно носит сапоги на высоких скороходовских каблучках. Разумеется, на нем стальные калининские очки, сатиновая косоворотка под пиджаком, и усы, о которых прейскуранты театральных парикмахерских сообщают кратко и нагло: «Усы колхозные – 80 коп.».

Пожилой рабочий всегда и неукоснительно зовется по имени-отчеству: Иван Тимофеевич, Кузьма Егорыч, Василий Фомич.

Пожилой рабочий – беспартийный, но обладает сверхъестественным классовым чутьем, хотя до некоторой степени находится в тисках прошлого (икону сбрасывает со стены только в третьем действии). Как правило, пожилой рабочий обожает свой станок. Пожилой рабочий часто ворчит и жалуется на кооперацию, но этим он никого не обманет – под грубой оболочкой ворчуна скрывается верное сердце.

Никаких отступлений от этого художественного образа драматурги себе не позволяют. И едва только под огнем рампы сверкнут стальные очки пожилого – суфлер спокойно может идти из своей пыльной будки в буфет, – публика сама подскажет Кузьме Егорычу его реплику, если он ее забудет.

Таков старожил советской сцены, чудно вычерченный в литературных канцеляриях.

– Все хотят писать пьесу на конкурс.

– А как писать?

– Ну, это просто. Чтобы было значительно и в трех актах.

– И подымут на щит?

– Могут поднять.

– Интересно, должно быть, на щите, а?

– О-о-о!

– Завидую Шолохову.

– А вы напишите хороший роман, вас тоже подымут на щит.

– Что роман! Вы сначала подымите, а я потом напишу.

– Вы, однако, не глупый.

– О, я далеко не глупый. Там и буду писать. На щите. Свободно, просторно, никто не мешает.

Почему население так не любит критиков? Надо полагать, причины есть. Не стоит об этом распространяться.

Но во всяком деле, даже в таком интересном, как травля критиков, надо сохранять меру, такт, наконец профсоюзную дисциплину.

Между тем с недавнего времени в этой области наблюдается известное излишество, граничащее с заезжательством, заушательством и заштукатуриваньем собственных недочетов, коих ох как много, наряду с достижениями. Завелись грубые чикагские манеры, какой-то такой аль-капонизм в действии, начались похищения среди бела дня.

Стоит критику неблагоприятно отозваться то ли о выставке картин, то ли о новой пьесе, как заинтересованная сторона увозит его к себе на заседание и там начинает пытать повесткой дня:

1. О подлом, хамском, мерзком, дерзком выпаде критика N.

2. Дача отпора указанной газетно-журнальной шавке N.

3. Разное.

И сидит бедная шавка среди разъяренных творцов, с ужасом ожидая пункта третьего. Он не ждет добра от «разного». По этому пункту критику забивают под ногти резолюции и канцелярские скрепки, вымогая у него отречение от рецензии.

Травля критиков – дело, конечно, безумно увлекательное, но нельзя же, товарищи, такое Чикаго.

– Слушайте, где здесь подымают на щит?

– Кажется, в двенадцатой комнате.

– Да нет, я там был. Насилу вырвался. Там приносят в жертву.

– Тогда обратитесь в девятую.

– А там очередь. На три года хватит. Нельзя ли как-нибудь сбоку, по блату? Я могу представить удостоверение о болезни.

– Нет, на щит по блату не подымают.

– Черт знает что! Безобразие!

Жил на свете автор. Был он молод, неизвестен, но дьявольски опытен. Вот он и написал пьесу в семи картинах с прологом, под названием «Первые этажи».

Пролог неинтересен, семь картин тоже не разгорячают воображение (мол. инж., изобр., лесопил., комбайн, но вылаз, клас. враг., порт. маш. Раб. выдв., встречи, пл. Варьянт. невозможн.). Отдыхает глаз лишь на списке действующих лиц.

Парфил – раскулаченный. Вредитель под маской ударника.

Силантий – недавно из деревни.

Здесь зал уже может подхватывать рифму. Поскольку наивный Силантий недавно из деревни, он… Ну, угадайте! И зал гремит ликующим хором: «Находится под сильным влиянием Парфила».

Но вот новинка драматургической техники.

Профорганизатор. Одутловат.

Что такое? Почему он одутловат? Это неспроста. Молодой специалист Соколов, тот, например, не одутловат. Напротив, он «энтузиаст». Так написано. Уборщица Власьевна тоже не одутловата, хотя «старушка очень уважает директора. Пуглива». И тут нет никаких горизонтов. Все уборщицы – старушки, все пугливы. Профессор Горбунов – «близорук». Тоже все понятно. Работник умственного труда. Испортил зрение за учебой. В общем – все по Бомарше и Мольеру. Один только профорганизатор мучит, волнует, заставляет сердце тревожно биться. Почему он одутловат?

Добираешься до первой его реплики:

Профорганизатор… Десять минут на шамовку, остальные на храпака…

Так вот оно как! Он одутловат потому, что любит спать! Это сатира (знаете – «местком спит»).

Здесь автор подымается до высот подлинной сатиры, заостряя свое оружие против бездеятельной профорганизации.

Кончаются «Первые этажи» оптимистической ремаркой: «Машина начинает сильнее грохотать». Будто бы она недостаточно грохотала в течение всех семи картин! Ах, как грустно!

Издал книгу ГИХЛ. Тираж – 6000, чтобы поосновательней насытить рынок. Подписана к печати 19 авг. 1932 года. Кого же вы найдете в ГИХЛе в чудном отпускном августе месяце? Безусловно, подписывал книгу к печати дворник дома № 10 по Никольской улице. А не то какая-нибудь гихловская Власьевна (очень уважает пьесы с машинной идеологией, пуглива).

Ужасно грустно!

– Прохожу мимо оргкомитета, слышу какой-то бранный звон. Заглядываю в окно, прямо сердце дрогнуло. Подымают на щит Новикова-Прибоя. До чего стало завидно.

– Почему завидно?

– А за что его подымать? Никогда не высказывается, в прениях не выступает, в анкетах участвует недостаточно регулярно. Так… Написал что-то морское.

– И вы напишите морское.

– Я морского не знаю.

– Ну, сухопутное что-нибудь напишите.

– Сухопутное у меня не выходит, как-то не рождается.

– Что ж вы хотите?

– Хочу на щит. Честное слово, буду жаловаться. У меня все права. Если уж кто щитовик, то это я. Ни одного заседания не пропустил. Одному Цвейгу написал триста писем. Наконец, только недавно публично отрекся от своей мещанской сущности. Подымите меня! Слышите! Я категорически требую. Подымите!

– Что же я могу сделать! Напишите все-таки что-нибудь! Кроме того, сегодня вообще неподъемный день. Приходите после съезда. И не забудьте захватить с собой рукопись, где в художественной форме изобража…

– Вот это самое «изобража» у меня и не изобража…

Очень приятно поговорить серьезно, застегнувшись на все пуговицы.

1933

Необыкновенные страдания директора завода

Просматривая утреннюю почту, директор Горьковского автозавода натолкнулся на письмо, полное оптимизма.

«Дорогие товарищи, – читал он. – Для большевиков нет ничего невозможного, и вот мы решили своим рабочим коллективом в сезон 1933 года выработать сверх плана 10 тонн арбузного цуката не дороже 4 рублей 50 копеек за килограмм, являющегося в нашей кондитерской промышленности прекрасным предметом ширпотреба…»

– Что это такое? Иван Васильевич, зачем вы мне это дали? При чем тут наш завод? Это, наверно, адресовано в какой-нибудь верховный кондитерский трест. Давайте следующее письмо.

«Наша республика – бывшая царская колония… При царизме в Дагестане не было ни одного исследовательского учреждения, теперь – десятки…»

– Хорошо, а при чем тут мы?

«Конкретной задачей нашей Дербентской опытной станции по виноградарству и овощам является доведение дешевого и хорошего качества винограда до рабочего стола…»

– Иван Васильевич, что вы со мной делаете? Я же не против доведения винограда до стола. Пусть производят свои головокружительные опыты. Но какое это имеет отношение к производству автомобилей?

– Вы прочтите до конца. Там дальше есть и про автомобили.

– Где?

– А вот: «… Дагестан по богатству природных условий может быть назван советской Калифорнией…»

– Это какая-то глупая география!

– Они всегда начинают с географии. Вы слушайте: «… Огромным злом является малярия. Единственное спасение от малярии – это выехать ночью, когда появляется комар, из малярийной местности в город, где больше принято профилактических мер…» Видите? Мы уже дошли. Вые-хать! А на чем выехать? На извозчике от быстроходного комара не убежишь. Нужен автомобиль.

– Да, но ведь с малярией борются другими средствами. Что-то я помню, хинизация, нефтевание водоемов…

– Теперь это уже отменено. Директор станции товарищ Улусский считает, что от малярии можно спастись только на автомобиле. Понимаете?

– Не понимаю.

– А между тем все очень просто. Они предлагают нам, хотят, так сказать, довести до нашего стола один вагон ранней капусты, один вагон ранних томатов и один вагон винограда и взамен просят один автомобиль.

– Знаете что, – мрачно сказал директор, – доведите это письмо до мусорной корзинки.

В кабинет вошел курьер и, странно улыбаясь, поставил на стол тяжелый ящик.

– Цукаты, – сообщил секретарь кратко.

– Какие цукаты?

– Арбузные. Вы же только что читали: являются прекрасным предметом ширпотреба. Где первое письмо? Вот видите: «Посылая одновременно вам образцы нашей продукции, просим обсудить наше предложение». А предложение вы знаете. Они – Дубовской арбузопаточный завод-совхоз – нам десять тонн чудного цуката, этого роскошного ширпотреба, а мы мм… шесть автомобилей.

Через час начался прием посетителей.

В дверях сразу же застряли три человека: двое штатских и третий тоже штатский, но с морским уклоном в одежде. На нем был черный пиджак с золотыми торговыми пуговицами. Произошла короткая схватка, в результате которой усеянный пуговицами морской волк был отброшен в переднюю, и перед директором предстали двое просто штатских. Они были возбуждены борьбой и начали, задыхаясь:

– Мы из Ленинграда, – сказал первый штатский.

– От Государственного оптико-механического завода, – сообщил второй.

– Это товарищ Дубно, помощник директора, – представил первый.

– Вот товарищ Цветков, секретарь комитета ВЛКСМ, – представил второй.

– Мы вам два звуковых киноаппарата последней конструкции инженера Шорина для культурного обслуживания рабочих и ИТР, – начал первый.

– А вы нам два автомобильчика, – закончил второй.

– Уходите, – кротко сказал директор.

– Нас прислал треугольник.

– Все равно уходите.

– А автомобильчики?

– Я вам покажу автомобильчики! Знаете что? Поезд в Ленинград отходит ровно в восемь. Не опоздайте.

На пороге кабинета сверкнули золотые пуговицы.

– Я – Гнушевич, – сказал вошедший.

– Что?

– Гну-ше-вич. Из Черноморского управления кораблевождения. Нашему управлению кораблевождения стало известно, что ваш комсостав страдает от отсутствия часов. И вот управление кораблевождения считает своим долгом моряков, хранящих славные традиции управления и кораблевождения, обеспечить весь автозаводской комсостав импортными хронометрическими часами системы Буре. Управление кораблевождения…

– Подождите, у меня головокружение.

– Управление кораблевождения…

– Что вам надо?

– Три машины, – застенчиво прошептал Гнушевич, – три крохотных машинки. Они у вас так здорово получаются.

Директор поднялся и исторг из груди глухой звук, что-то среднее между «брысь» и «пошел ты со своими машинками, знаешь куда!»

– Спокойно, – сказал Гнушевич, выбегая из кабинета, – я не спешу.

На производственном совещании директора постиг новый удар. Во время рассмотрения вопроса о работе малого конвейера в комнату ворвался молодой энтузиаст из завкома. Щеки его пылали. В руке он держал письмо.

– Товарищи, необыкновенно приятное известие! Севастопольский институт физических методов лечения хочет изучить наши организмы. Да, да. Он проявляет исключительный интерес к исследованию физического состояния рабочих автомобильного производства. Так они пишут. Именно автомобильного. Они хотят установить систематическое наблюдение за изменениями, происходящими в организмах наших ударников. Ура! И вы знаете, они отводят нам у себя в санатории пять постоянных коек. Совершенно бесплатно! Ура!

– А автомобили они просят?

– Нет.

– А ты посмотри хорошенько там, внизу…

– Да, просят, – пробормотал энтузиаст. – Две штуки.

– Нас не любят бескорыстно, – промолвил директор со слезами на глазах, – нас любят только по расчету.

Когда он проходил по коридору, к нему подошел неизвестный гражданин и, таинственно шевеля усами, спросил:

– Вам не треба ширпотреба?

Директор молча пихнул его локтем и прошел дальше.

Он уже садился в автомобиль, чтобы ехать домой, как ему подали телеграмму и маленький розовый конвертик. Телеграмма была такая:

«Вперед светлому будущему шлите одну машину расчет возможности пятьдесят процентов продуктами Алма-Ата Райпартком».

Директор уронил телеграмму и бессильно повалился на сиденье автомобиля. Только через несколько минут он вспомнил про конвертик. Там была записка. Она благоухала.

«Я люблю вас. Вы такой интересный, непохожий на других директоров. Буду ждать у почтамта в шесть часов. В зубах у меня будет красная роза. Придете? Приходите! Ваша Женевьева».

А было как раз шесть часов. А путь как раз пролегал мимо почтамта. А чужая душа – потемки. А сердце – не камень. А директора – тоже люди. Так устаешь от бездушного отношения. И мы же, в общем, не монахи, так сказать, не игумены. А тут, кстати, весна, и вскрываются реки, и гремит лед, и дует какой-то бешеный ветер. И директор попросил остановиться у почтамта.

На ступеньках почтамта с красной бумажной розой в перламутровых зубах стоял Гнушевич.

Уносясь в пепельную весеннюю даль, директор долго еще слышал позади топот и страстные крики:

– П-с-с-с-т! Подождите! Полное великих традиций управления и кораблевождения, наше управление кораблевождения…

«И я поверил, – думал директор в тоске. – Тоже. Ария Хозе из оперы Бизе. Так мне и надо».

Вечер прошел сравнительно спокойно. Одна из фабрик Москвошвея дозналась, что рабочие и ИТР автозавода сильно «обносились», и по доброте душевной предлагала шефство, – конечно, не даром, а, так сказать, в обмен на… Кроме того, на кухне поймали представителя Сормовской судоверфи, который за автомобиль предлагал буксирный пароход. Только и всего.

Зато в два часа ночи в директорской спальне со звоном вылетела рама, и на подоконнике контражуром обрисовалась фигура человека.

Директор выхватил из-под подушки револьвер.

– Не надо, – сказала фигура. – Не стреляйте в меня. Выслушайте сначала стихи. Я член горкома писателей.

И он закаркал, как радио в час «рабочего отдыха»:

Шуми, шуми, железный конь.Пылай в конвейере, огонь!Лети, мотор, в час по сто миль…

– Я вижу, вам автомобиль? – спросил директор, невольно впадая в размер стиха.

– Да, – удивился поэт. – А что?

– Стреляю, – чопорно ответил директор.

– А вот не надо! – сказал служитель муз, поспешно выпрыгивая на улицу.

Наутро директора посетил кошмар. Привиделись ему тридцать три пожарных и с ними дядька-брандмайор. Они покачивали медными касками и несли совершенную уже чушь:

– Вы нам автомобильчик вне плана, а мы вам пожарчики будем тушить вне плана, вне всякой очереди!

К директору вызвали врача.

– Что с вами такое? – спросил врач.

– Да понимаете, – заволновался директор, – каждый выпущенный автомобиль распределяется в строго централизованном, плановом порядке… А тут всякие типы…

– Не волнуйтесь… А ну-ка вдохните… Так… Теперь выдохните.

– Неужели они никак не могут вбить себе в голову, что автомобили направляются в первую очередь туда, где этого требуют интересы социалистического хозяйства?..

– Нервочки, нервочки… Дайте-ка пульс… Вот у нас, у врачей, то же самое. Ходишь от больного к больному. Устаешь…

– Ведь это же чистая цеховщина, прикрываемая громкими словами об энтузиастах…

– Спокойней, спокойней. Покажите язык. Вот и я говорю, устаешь от этой ходьбы по больным. Если б вы мне автомобильчик, я бы вам… не закрывайте рот!.. Двухмесячный отпуск вне планчика. А?

– Знаете, доктор, – сурово сказал больной, – вас надо лечить.

Мы приносим глубочайшие извинения директору Горьковского автозавода за то, что сделали его невольным участником этой правдивой истории, украшенной лирическими авторскими отступлениями. Мы также выражаем всем руководителям завода свое сочувствие, так как в связи с выпуском легковых машин предложения африканского товарообмена (мы вам бусы, а вы нам слоновую кость), конечно, усилятся, если только не будут приняты свирепые меры.