Инферно – вперёд!

С моей стороны не очень обдуманно было заявить вслух о явном сходстве, внешнем и функциональном, кожаных атрибутов этих игр, особенно ошейников, с портупеями.

Глиндвир принудил меня, пропустив ремни для подсумков через паховую область, бегать по траншее. Унижение, испытываемое при этом, усугублялось тем, что как раз ударили крепкие морозы, а ремни эти, одетые крест-накрест, стали единственной одеждой на моём обнажённом теле. К несчастью, мне оставили ботинки, а то бы я непременно подхватил простуду, а то и пневмонию, и, возможно, пропустил бы пару месяцев этой отвратительнейшей из вечеринок, именуемой войной. Процедура не обошлась и без других издевательств, содержание которых я не хочу доверять бумаге…

Бои продолжаются постоянно – они идут на земле, в воздухе, а теперь ещё и под землёй, о чём я особо тебе расскажу ниже. Однажды, пытаясь воспитать во мне воинственный дух, как он выразился, Глиндвир приковал меня на ночь к пулемёту. Мучимый холодом и страхом – как перед противником, так и перед ещё более суровым наказанием, – я был вынужден поддерживать в себе бодрость, периодически выпуская очереди трассирующих пуль в сторону противника. Представляешь, я даже нашёл в этом занятии некоторое удовлетворение!

Полагаю, что все эти события как-то связаны со скукой и бездельем, от которого изнывают «храбрецы» вроде Глиндвира. На нашем участке фронта выдался непродолжительный период затишья, однако потери весьма высоки, по крайней мере, в нашей роте. Из шести взводов осталось только три, да и те укомплектованы едва ли наполовину.

Мы получаем новое оружие. Автоматические винтовки Брюнна и ручные пулемёты системы Стека с ленточным питанием заменят устаревшие пулемёты ап Манчина с барабанными магазинами. Военные – то есть кадровики – очень радуются этим новшествам – говорят, что значительно возрастут: огневая мощь войск, тактическая гибкость, возможность манёвра огнём. Я киваю с умным видом, потому что я тоже фронтовик, хоть и не понимаю ни единого слова из этой белиберды. Нам, однако, выдали три ручных пулемёта Стека, в которые нужно заправлять специальные металлические ленты с гнёздами, в которые вставляются патроны. Затвор, движимый отдачей выстрела, протягивает ленту на ещё одну ячейку, и патрон входит в патронник, где по нему лупит подпружиненный боёк. До чего чудесная игрушка, правда? Не знаю, чем именно «стеки» лучше пулемётов ап Манчина, но все наши ребята просто в восторге – скорострельность у них просто феноменальная. Хотя я не знаю, где взять столько патронов, чтобы прокормить эти ненасытные чудовища…

Винтовки Брюнна, которые выдали из расчёта одна на отделение, тоже весьма хороши, хотя это слово следовало бы писать в кавычках – при стрельбе очередями отдача настолько сильная, что человека послабее может запросто сбить с ног. Считалось, что винтовку Брюнна дадут самому физически сильному солдату, который при необходимости сможет оказать существенное воздействие на противника, прикрывая остальных бойцов своего отделения, но Глиндвир и его приятели присвоили это оружие себе; они хотят стать кем-то вроде военных полицейских и удерживать нас в узде под страхом автоматического огня.

Интересно, что движущиеся части «стеков» и «брюннов» украшены письменами фоморов, как и новые пули – говорят, при стрельбе возникают комбинации рун, которые вроде как осуществляют какие-то магические действия. Не знаю, по-моему, это глупо – прикрываться от противника какими-то надписями, тем более, на его же языке, но едва ли меня захотят слушать. Знаешь, война вообще глупое дело.

Теперь пришло время рассказать тебе об изменениях в вооружении и тактике противника, так как желание поделиться хоть с кем-нибудь этими, вызывающими непреходящий страх, событиями, участником которых я стал, и послужило главной причиной, по которой я решил написать тебе. Мне трудно удержать в себе столь ужасную тайну; пережитое вынуждает меня то и дело содрогаться и напряжённо, до болей в голове, прислушиваться к происходящему вокруг.

Я страшусь того, что могу вновь услышать этот звук. Мне трудно сказать, когда я услышал его впервые; вполне вероятно, он раздавался где-то у самого порога слышимости уже достаточно долгое время, однако мы не воспринимали его, поскольку давно наполовину оглохли от грохота то и дело рвущихся повсюду снарядов. И всё-таки шум этот, назойливый и зловещий – он давно втайне подтачивал наши душевные силы, исходя от тех, что не дремлют, от наших древних врагов.

Первым, кто смог вычленить некие новые, непривычные звуки в той адской какофонии, что ни на миг не умолкает вокруг, стал твой преданный друг Рийг Каддх. Вероятно, сказалось моё тренированное восприятие художника, живо воспринимающее окружающую обстановку, а может, просто вся эта история с ремнями для подсумков сказалась на моих, и без того утомлённых воинской службой, нервах. Не знаю наверняка, но слух мой обострился настолько, что я порой отчётливо слышал приглушенные разговоры, которые велись полушёпотом в дуодуазе70 шагов и более.

Со временем мне стало казаться, что я, поддавшись игре воображения, схожу с ума – тогда-то до моих ушей и донеслось это – постоянный, не умолкающий ни на минуту, шорох. Его издавали какие-то невидимые существа, скребущиеся в стены – как поначалу мне казалось, в стены моей черепной коробки, – скребущиеся с озадачивающей, необъяснимой настойчивостью. Шум этот не отпускал меня по ночам, мешая спать, преследовал днём повсюду, куда бы я ни пошёл. В этом последнем правиле имелось одно исключение: стоило мне углубиться в ход сообщения, ведущий в юго-западном направлении, то есть в сторону нашего тыла, всего лишь на какой-нибудь масс шагов, как всё стихало.

Я, конечно, обратился к врачу – какому-то бывшему студенту медицинского факультета, исключённому за неуспеваемость, – заранее зная, какой ответ мне предстоит услышать. Конечно, он сказал мне, что я – просто паникёр, в лучшем случае – слегка тронулся умом, потому что паникую подсознательно. Ты же знаешь, я – не герой, и, поразмыслив, я был вынужден согласиться с доводами эскулапа. Он дал мне таблетки от страха, какой-то стимулятор, от которого я действительно стал чувствовать себя много лучше, и снотворное, чтобы мне крепче спалось по ночам.

Однако днём я всё равно слышал шорохи – даже с большей чёткостью, чем раньше.

Я решил не обращать на этот феномен внимания, благо он перестал меня волновать – и проводил час за часом, оживлённо болтая на разные темы; я находился в приподнятом настроении, ощущая неестественно продолжительную бодрость, которую давал мне наркотик. Тем не менее, звуки шорохов становились всё громче, и я заподозрил: дело отнюдь не в моих расшатанных нервах, а в чём-то другом.

Ты знаешь Глиндвира – он высмеял меня, причём весьма жестоко. «Смотрите-ка на этого труса! – патетически, как дешёвенький актёр, указывал он на меня. – Родная мать носила его под сердцем девять месяцев, растила – а он, стервец, испугался настолько, что спешит сбежать с фронта и бросить её, да и всех остальных матерей и жён, на растерзание клыкунам!».

Это было просто отвратительно; я уже имею неприятный опыт споров с начальством, и поэтому промолчал о том, что Глиндвир только что слово в слово повторил весь тот бред, которым нас потчуют пропагандисты. Промолчал я и о том, в чём вся рота уверена: самого Глиндвира мать носила не под сердцем, а совсем в другом месте, причём не девять месяцев, а гораздо меньше. Я отделался достаточно легко: он отправил меня чистить сортир, как вообще делает всегда, когда я попадаюсь ему на глаза. Сортир у нас сейчас устроен в боковом ответвлении от хода сообщения, и мне по-настоящему повезло, что я там убирался, когда всё началось.

Было около шести часов вечера, и уже стемнело; видимость – хоть глаз выколи, далее полудюжины шагов ничего не разобрать. Даже если бы эти светила армейской вселенной – генеральские звёзды – вдруг заблестели в темноте хоть и в полудюжине шагов, я бы их не различил. Причём сия непоправимая трагедия случилась бы не только по причине постепенно развивающейся куриной слепоты, которая приходит ко всем, кто недоедает, но и по той причине, что я был слишком занят и не мог отвлекаться на каких-то там генералов.

Сам понимаешь, уборка нужника – дело настолько унизительное даже по нашим меркам, что нельзя расслабляться ни на мгновение: один-единственный неверный шаг на неровной, обледеневшей земле – и всё содержимое помойного ведра выплеснется. Тогда Глиндвир моментально всё унюхает, на такие вещи у этой помойной крысы чутьё весьма развито.

Я порой предаюсь размышлениям на тему: кем же он всё-таки был до армии? Мы от него всякого наслушались, он строит из себя важную в уголовных кругах птицу… но почему же он тогда выбрал армию, а не тюрьму? Готов побиться об заклад на его новенькие офицерские погоны: он жил на какой-нибудь фабричной помойке, побирался и ел то, что находил в навозной куче. Хокни сделал из него человека и офицера только потому, что Глиндвир – полнейшая противоположность многим из нас.

Так военная полиция получила абсолютную гарантию того, что наша «гусыня» уничтожит любого, кто умнее, интеллигентнее, благороднее и честнее её. В общем, мы или опустимся ещё ниже, до уровня насекомых, или погибнем. Я, как ты знаешь, предпочёл жизнь… Иногда я жалею о таком выборе, хотя события того вечера дали мне некоторый, пусть и недостойный, повод для утешений, ведь, согласись, это недостойно – испытывать злорадство в столь удручающих обстоятельствах.

Ты уже, видимо, понял, что многие из тех, кого ты помнишь, ушли из жизни. Впрочем, я-то как раз предупреждал их – и, подобно вещему Лаокоонту, поплатился. То, что, подвергнув меня несправедливой каре, они таким образом невольно спасли жизнь твоему покорному слуге, только подтверждает прописную истину: высшая справедливость всё же существует. К сожалению, смерть забрала и тех, о ком стоило бы печалиться…

Однако вижу, что, углубившись в морализирующие сентенции, я упустил нить повествования. Возможно, тому причиной ужас, память о котором до сих пор и жжёт, и сковывает меня, а отнюдь не стремление найти кого-то, кому можно поплакаться в плечо. По крайней мере, мне трудно описать словами то, что я пережил, став участником кошмарных событий, что произошли с нашей ротой в последующие минуты. Так, заглянув в бездну, не имеющую дна, называешь её тёмной пропастью, однако же она не имеет цвета, даже тёмного, и у пропасти этой отсутствуют очерчивающие её стены ущелья. Поэтому пустой тщетой представляется мне пытаться описать нашими обыденными словами то, что имеет совершенно неземные свойства и сокровенную суть, понять которую нам не дано.

Всё же, смею тебя заверить, кое-что мне открылось, и это «кое-что», пожалуй, стало главной причиной, по которой я решился написать тебе. Полагаю, такие вещи нельзя скрывать, иначе, оставшись с подобной тайной наедине, можно лишиться рассудка. Тебе же, когда ты вернёшься на фронт, полезно будет знать о том, что здесь тебя ожидает.

Повторюсь: я как раз вышел из нужника с ведром в руке и начал свой путь в глубину наших позиций. Там, если ты помнишь, есть глубокая балка, словно сабельный шрам прорезающая фронт на глубину двух миль под острым углом. Капитан Глайнис (бывший капитан, надеюсь, военная полиция, читающая все наши письма, простит мне эту оговорку) утверждает, что когда-нибудь начальство откажется от глупой, порождённой исключительно чванством, стратегии, требующей удерживать идеально ровную, как географическая параллель, линию обороны. Вписав наши укрепления в рельеф – то есть использовав естественные преимущества, которые даёт, к примеру, эта же балка и ещё ряд складок местности, – мы могли бы спасти множество жизней. Впрочем, это вопрос будущего – сейчас же балка, скорее, препятствует генералам чертить свои, безупречные с точки зрения геометрии, линии. Она пустует, и я хожу сливать туда наши отходы. Впрочем, вернее сказать – ходил, поскольку наша рота, несмотря на то, что отважно сражалась, не смогла удержать занимаемые позиции.

Я осторожно, шаг за шагом, ступал, стараясь не расплескать свой «драгоценный» груз, когда услышал за спиной крики и треск винтовочных выстрелов. Должен сказать, что все мы уже сталкивались с клыкунами, как и с оживлёнными чёрной магией фоморов мертвецами, и нотки потрясения в голосах наших товарищей, соединённые в единое агонизирующее целое с физической болью и не поддающимся контролю страхом, прозвучали крайне непривычно. Рык клыкунов, к которому примешивались незнакомые мне ещё взвизгивания, наводил на мысль, что среди нападающих есть представители какого-то нового, ещё неизвестного нам вида.

Обернувшись, я тут же пожалел об этом. Лучше бы я был примерным солдатом и выполнил свой долг, уделив все свои силы и внимание той стратегической миссии, о которой я тебе уже сообщал. Возложенная на меня командиром роты временным вторым лейтенантом Глиндвиром, она провалилась в тот же миг, поскольку, поражённый увиденным, я не смог удержать ведро в руке, и оно упало, расплескав своё содержимое. Уверен, эта смесь содержала и куски нашего командира, представляющие собой наибольшую ценность для вооружённых сил.

Впрочем, моей оплошности имелись серьёзные причины. Взору твоего доброго друга старины Рийга предстала картина, достойная куда более искусной, нежели его, кисти. Я сделал несколько набросков, которые едва ли удовлетворительны, поскольку не передают и малой толики того сковывающего движения ужаса, который вызвали в моей душе невиданные ранее существа.

Они вылезли из-под земли. Да, они действительно осуществляли подкоп всё это время, пока я слышал те странные звуки! Наша траншея обвалилась более чем в дюжине мест, превратившись в подобие рецийского сыра, если только тот способен сгнить до такого состояния, чтобы стать совершенно чёрным, наполненным отвратительного вида бледными, в бурых пятнах, клыкунами.

К сожалению, отнюдь не клыкуны стали причиной того, что у твоего, ещё совсем молодого, товарища прибавилось седых волос. Наибольший страх внушали не они, а те существа, которые проложили им путь. Кожистые, совершенно безволосые, они походили на людей – только отличались куда более длинными, свисающими ниже колен руками, с сильно развитыми пальцами, заканчивающимися тупыми когтями. Живот выпирающий, ноги очень короткие, кривоватые, также с когтями. Выпученные, как у обитателей морских глубин, глаза их очень чувствительны к свету и позволяют видеть в темноте, хотя, предполагаю, днём они слепы, как кроты, поскольку ведут такой же образ жизни.

Любопытнее всего оказалось то, что они, похоже, сами искали спасения от клыкунов. Им явно недоставало разума понять: мы можем стать их союзниками. Бессмысленный взгляд страшных, навыкате, глаз вызывал озноб. Эти существа истошно визжали, безуспешно отбиваясь от навалившихся на них клыкунов, для которых, они, видимо, являлись привычным лакомством. Жалобный крик, заглушивший на краткое, наполненное ужасом, время все остальные звуки, до сих пор стоит у меня в ушах.

Одновременно чешуйчатые клыкуны, количество которых, казалось, превосходило пределы всякого воображения, атаковали и нас. Беспорядочная стрельба, предсмертные крики, разрывы ручных гранат, сопровождающиеся яркими жёлтыми вспышками – всё это смешалось в одну ужасную кровавую симфонию. Я также взял несколько нот, успев расстрелять одну обойму, прежде чем меня смёл поток солдат нашей роты, спасающихся бегством. Уносимый этим спасительным течением, которое возглавлял, конечно же, Глиндвир, я ещё успел заметить, как кожистые, полуслепые существа, окружённые клыкунами, пали под их хищным натиском.

Мы сохранили свои жизни; это единственное, что сближает меня и Глиндвира и ему подобных. Многие остались навсегда в той, отрезанной от своих, траншее, по которой сразу же был открыт заградительный огонь из миномётов и четырёхдюймовых гаубиц. Последняя мера стала тем, что спасло нас от неминуемой гибели.

Как только я пришёл в себя, то сразу же выпросил у одного из штабных бумагу и карандаш и начал рисовать. Отбрасывая листок за листком, на которых мне никак не удавалось воспроизвести нечеловеческий облик этих новых существ, я далеко не сразу понял, в чём дело.

Поразительная, внушающая дрожь, догадка осенила меня: их облик как раз являлся человеческим! Ещё не веря в это предположение, я тем не менее, понял, что иначе быть просто не может: это действительно потомки людей, вероятнее всего, окончательно утратившие разум и загнанные клыкунами под землю. Управляя и теми, и другими при помощи телепатии, фоморы руководили прокладкой подземных туннелей, как то делают горные инженеры, подгоняющие нерадивых угрозой штрафа или иного наказания. Однако в данном случае речь идёт не о дисциплинарных взысканиях – ставкой в игре служила сама жизнь, поскольку речь шла о подлинной борьбе за выживание.

Впрочем, самое ужасное, отвратительная правда о фоморах, ещё впереди. У меня не осталось ни малейших сомнений, что мы имели дело с ними самими, вернее с их человеческими телами, которые они бросили много поколений назад, чтобы вести жизнь бесплотных духов. Бездушные тела, постепенно деградируя, скатились вниз по лестнице эволюции – и даже стали объектом такого извращённого развлечения, как охота, для чего использовались нарочно выведенные клыкуны. Единственное, к чему ещё оставались пригодными эти потомки человеческой расы – это форсированная, самоубийственная прокладка подземных тоннелей.

Более глубокую, выступившую даже против законов природы, ненависть ко всему человеческому, включая собственное тело, трудно себе представить.

Теперь я – да и ты тоже – знаю правду о фоморах. Если и есть кто-то, разделяющий нелепую веру в возможность достижения мира, то пусть он приедет сюда и посмотрит, что эти предатели рода людского сделали с самими собой!..».

Глава

XXII

Ансгер, аккуратно переписывавший содержание древних документов, отложил уже высохшее, начавшее царапать пергамент, перо в сторону и устало потянулся. Уже перевалило далеко за полночь. Голоса, обсуждавшие детали предстоящего набега на пост наёмников Могущественных, стихли – воины Человека-без-Имени улеглись спать.

– Странным именем ты меня называешь, старик, – послышался откуда-то из-за спины голос, который мог принадлежать только одному человеку. Ансгер вздрогнул: не столько по причине того, что его мысли читают – эта способность незваного гостя давно не являлась тайной для него, – сколько из-за неожиданности.

– Я даже не слышал, как ты вошёл, – сказал он, наконец, совладав с волнением, и обернулся. Человек-без-Имени, стоявший, заткнув большие пальцы рук за пояс, снисходительно улыбался.

– Я вхожу туда, куда захочу и когда захочу, – ответил он. – Не всем после этого, однако, выпадает счастливая возможность беседовать со мной так мило, как сейчас разговариваем мы с тобой.

Ансгер промолчал; чувствуя, что его руки вспотели, он вытер их, преодолевая дрожь, о штанины. Рассказы о расправах, учинённых Человеком-без-Имени и по его приказу, передавались из уст в уста и вселяли в сердца жителей Хэксема неподдельный страх. В этом он мог соперничать со своими заклятыми врагами, Могущественными, и их прислужниками, Ночными Посланцами.

Когда Ансгер решился поднять взгляд, в глаза ему вновь бросился меч, висевший на поясе у его гостя.

Длинная рукоять, испещрённая мелкими, едва заметными глазу, рунами, нанесёнными на хитроумно переплетённую проволоку – железную, медную, серебряную и ещё каких-то, неизвестных Ансгеру, металлов, – играла роль магического жезла. Присоединённая к клинку, она превращала тот в поистине смертоносное оружие – удерживая оружие тем или иным хватом, Человек-без-Имени пускал в ход различные комбинации рун, позволявшие ему творить заклинания, энергия которых концентрировалась на кончике меча. Клинок этот, по слухам, стал уже причиной смерти дюжин Могущественных, не говоря уже об их приспешниках.

Поговаривали, будто Человек-без-Имени дал клятву не опускать меч, пока последний фомор не будет изгнан, даже если обречёт себя тем самым на вечные адские муки. В отличие от пьяниц, великое изобилие которых, готовых дать какую угодно клятву ради дармовой выпивки, собирается по вечерам в тавернах, Человек-без-Имени прекрасно понимал цену подобным обязательствам. Сам он прожил необычно долгую для смертного жизнь – ещё отец Ансгера помнил его таким же молодым, а ведь с тех пор прошло не менее секстдуаза71 лет.

Солнце и луна давно не могли служить надёжными ориентирами при измерении времени, как и смена времён года, ведь в мире, озаряемом малиновым Свечением Могущества, многое переменилось. Тем не менее, люди рождаются, стареют и умирают, и это даёт возможность старикам, ведущим летосчисление по количеству суток в году – продолжительность которых также меняется, подчиняясь каким-то высшим, недоступным людскому пониманию, законам, – говорить, что «прошло столько-то лет». Ансгер, долгое время принадлежавший к теорам, также разработал одну из систем летоисчисления, однако она вскоре, всего через квинклетие72 , дала явный сбой, принудив его забросить это безнадёжное дело и раз и навсегда отказаться от каких-либо попыток постичь магию при помощи логики.

– Ансгер, сын Колла, ты приговорён к смерти и должен умереть не позднее рассвета. – Весть эта, подобно грому, обрушившаяся на старика, принудила его тяжело опуститься на стул; промахнувшись, он едва не упал. Беспомощно вдыхая воздух, как рыба, выброшенная на берег, Ансгер уставился в своего гостя испуганным и непонимающим взглядом. Тот, однако, сохранял неумолимое выражение лица и повторил свои слова:

– Этой ночью тебя казнят. – Обнаружив за своей спиной табурет, Человек-без-Имени откинул полу плаща, предоставив Ансгеру возможность полюбоваться его мечом в ножнах из дерева и чёрной кожи, украшенных бронзовыми бляшками с изображениями волшебных рун. Ансгер и сам потратил немало времени на изучение магии, добившись даже некоторых, весьма скромных, успехов, однако он чувствовал уверенность, что символы на рукояти и ножнах никогда не встречались ему ранее. Это и неудивительно, ведь познавший многие сокровенные тайны колдовского искусства Человек-без-Имени по праву считался одним из наиболее искушённых магов современности.

– Прежде чем ты умрёшь, я расскажу тебе кое-что, Ансгер. – Голос Человека-без-Имени смягчился. – Ты всей душой любишь знание, и, дабы облегчить тебе уход в мир иной, я поделюсь своей историей. Конечно, моя тайна всегда вызывала у тебя живой интерес; к тому же твоё повествование, как я заметил, как раз приблизилось к событиям, в которых я принимал непосредственное участие.

Человек-без-Имени загадочно улыбнулся Ансгеру; могильным холодом веяло от этой улыбки, и старик, чувствуя приближение смерти, начал читать про себя слова молитвы, которую выучил по тексту, обнаруженному в одной из древних книг.

– Ни Эзус, ни Свечение Могущества, ни легендарное оружие теоров, стреляющее пламенем и свинцом, даже если бы оно оказалось здесь и пребывало в рабочем состоянии, не помогут тебе, Ансгер. Я смогу убить тебя, даже не вынимая меч из ножен, единственным словом и прикосновением руки. – Человека-без-Имени улыбнулся, не скрывая чувства собственного превосходства. – Но я хочу, чтобы ты услышал мою историю, прежде чем умрёшь, поскольку и мне охота поделиться ей с человеческим существом. Итак, давным-давно…

В глазах Человека-без-Имени, совсем ещё юных, промелькнула прожитая им череда бесконечных лет, и его губы изогнулись, придавая не сходящей с его лица усмешке циничный оттенок. Ансгер имел возможность едва ли не впервые рассмотреть внешность того, кто долгие годы находился рядом с ним незримым призраком, направляя его руку, взявшуюся, в конце концов, за написание исторического труда.

Вопреки своей устрашающей репутации, Человек-без-Имени обладал отнюдь не демоническим обликом – скорее, наоборот, он более походил на сурового херувима, облачившегося в рясу военно-монашеского ордена. Светлые, нуждающиеся в ножницах и бритве, волосы оттеняли немного выпуклый, сужающийся кверху лоб. Тонкий, отличающийся изяществом, нос располагался между густых, изогнутых наподобие лука, бровей, под которыми светились умом большие, округлые зелёные глаза.

Ансгер, глядя на своего гостя, не мог отделаться от впечатления, что тот, несомненно, красив – пожалуй, даже слишком красив для посланца небес. Было во внешности этого человека – нет, поправил себя летописец, существа – нечто, роднившее его с падшими ангелами, Туатх де Дананн. Те также обладали необычайно привлекательной внешностью, пользуясь ею для совращения нетвёрдых характеров. Ансгер напомнил себе: перед ним – дьявол, слуга фоморов, явившийся за душой того, кто некогда имел неосторожность заключить с ним сделку.