Точка слома

Майор взял бумажку, пожал Летову руку и уехал. Как показалось бывшему старшему лейтенанту, майор об этом уже знал.

Глава 10.

«Я грешный человек, но объясните мне, 

Как можно жить и не отбрасывать теней». 

--В.Волков, «Грешный человек».

…-Какого хрена ты делаешь? – захлебываясь в крови сказал полупьяный человек, лежащий в луже крови на ледяной грязи.

Павлюшин в ответ лишь нанес еще один удар топором, окончательно добив его. Два похожих тела, от которых несло запахом спирта, лежали буквой «Г» в красных кляксах, по которым пробирался Павлюшин к их левым кистям. Вот сразу два трофея – их в одну баночку, для экономии.

Собаки гавкали где-то далеко, одинокий фонарный столб стоял во мраке и гнил, сопротивляясь порывам ветра. Мрак и темень покрыла этот участок земли между двумя пустыми сараями, в один из которых Павлюшин и затащил две своих новых жертвы.

… «Что теперь будем предпринимать? Не сидеть же молча?» – пробормотал Ошкин.

Ночь уже опустилась на город. Часы громко тикали, лампочка бросала свой яркий свет на стены кабинета начальника отделения милиции, ветер стучался в грязные окна и казалось, что они вот-вот выпадут, расколовшись на мелкие кусочки. Ошкин сидел в своем старом кресле, держа трость в холодной руке, а ногу вытянув вперед. Горенштейн сидел на стуле у стены, сняв фуражку и подпирая свое грязное, невыспавшееся лицо кулаком. Летов сидел рядом, одетый в более-менее чистое тряпьё, вдавливая больное лицо в больные руки – нервы еще шалили, в голове словно бушевал ураган, но нотки стыда за свои срывы уже простукивали в воспаленном сознании.

–Раньше, если в городе были убийства – сказал Горенштейн, – то мы проводили оперативный розыск трупов на территории. Ходили по городу и искали, иногда находили спрятанные тела где-нибудь в подвале.

Летов убрал руки со своего вымотавшегося лица и сказал: «Да, это верная мысль. Мобилизуем весь райотдел, можем привлечь людей из соседних отделов и прочесать район. В 30-е годы мы делили его на сектора и шли цепью, проверяя каждый закоулок».

–Про людей забудь – спокойно ответил Ошкин, – их найдем, можно вон, солдат мобилизовать. Главное все это делать быстрее, как можно быстрее. Идея хорошая, будем ее реализовывать. Горенштейн – ты отвечаешь за общий ход поисков, Летов – ты за северный сектор тогда, в нем больше всего убийств было, Кирвеса поставим ответственным за южный сектор, а дальше разберемся. Надо чтоб каждый при себе имел оружие, а поисковикам раздадим фонари, чтобы в подвалах и темных помещениях могли искать.

…Из отделения Летов с Горенштейном ушли в одиннадцать вечера. Ефрейтор довез их на «ХБВ» до засыпной коммуналки, а потом резко развернулся посереди улицы и рванул обратно к отделению, дабы оставить машину на ночь.

В комнате все пропахло табаком. Простыня и одеяло на койке Летова были скомканы и перевернуты, весь пол завален окурками папирос и пеплом, на столе уже ютилась целая армия пустых водочных бутылок, сургуч с которых беспорядочно валялся по углам.

«Ты не спишь что-ли по ночам?» – спросил Горенштейн, снимая с себя милицейский китель.

-В какой-то мере – спокойно ответил Летов, закуривая новую папиросу.

Вскоре Горенштейн ушел к Валентине, и Летов вновь остался один. Спать он хотел, но не мог: только закрываешь глаза, как перед ними начинают вставать какие-то дикие картины на черном фоне. Оторванные руки, лужи крови, летающие ящеры, жующие в пасти живых людей, деревья, наматывающие на стволы кишки и другие жуткие вещи. Все это очень ярко, словно нарисовано каким-то умелым художником на черном полотне темноты. Через какое-то время Летов засыпал, но ему сразу начинали снится дикие, жуткие кошмары, чаще всего та сцена в Вене: только после стрельбы все трое убитых Летовым оживали и начинали его медленно резать, выкидывая куски тела в окно. Заканчивался этот кошмар тем, что убитый Летовым мальчик проглатывал связку гранат и весь дом взрывался. Тогда опер резко вскакивал с койки и начинал или кричать, или носится по комнате, или валятся на полу, вырывая себе волосы, или же все вмете – так он пытался побороть страх. С криком уже было получше – после нескольких вопросов жителей Горенштейну о том, что творится в его комнате, Летов стал пореже кричать, словно осознание опасности криков проникало в его мозг во время даже самых жутких припадков. После трех дней такого ужаса Летов уже не мог спать: одна только мысль о том, что когда глаза будут закрыты он вновь будет видеть тех ящеров, поедающих налету людей, отбивала все желание даже задремать. Поэтому шел уже пятый день, как Летов ночью почти не спал, а курил, думал о деле, плакал, вспоминая прошлое, или отжимался. Однако случалось так, что посреди ночи он вспоминал какой-то момент из прошлой жизни, и после этого словно кто-то нажимал курок пистолета: Летов впадал в жуткое состояние, валился на пол, тоже начинал выть, кричать, а перед глазами стояли какие-то картины из прошлого. То школа, то смерть Лехи, то ранения, а иногда, совершенно неожиданно, опять эти ящеры или монстры будто бы врывались в яркие элементы прошлого. Когда припадок кончался, он еще отходил минут двадцать, не понимая, порой, где он и кто он, а потом, удивляясь тому, что, например, он может говорить. Все же примерно часам так к трем ночи Летов не выдерживал и засыпал, ибо организм без сна уже не мог; ужасные картины перед глазами были недолгими, а вот кошмары яркими и дикими. Поэтому на утро, даже после пяти часов сна, Летов чувствовал себя уставшим и разбитым, словно работал всю ночь, хотя работал лишь его мозг, изрыгая кошмар и ужас, окутывающий летовское сознание.

Летов же тем временем лежал, совершенно не желая спать и закрывать глаза, как вдруг, совершенно неожиданно для себя, вспомнил весьма интересную закономерность о которой говорил Ошкин: большинство убийств происходило в северной части района. Минут за десять он написал список точного места обнаружения трупов, доплелся до райотдела, зайдя в пустой кабинет Горенштейна и отметил на карте каждое место. В целом, убийства были расположены рядом друг с другом, в виде какого-то изуродованного многоугольника. Смело можно было сказать, что преступник орудует в северной части района и не выходит за ее пределы. Эта часть была самой ужасной для розыска: рядом «железка», густой лес и начинающиеся цеха паровозоремонтного завода с кучей построек при нем. Засыпанные снегом небольшие поля ОРСа и полусгнившие бараки для тех, кто на этих полях работал летом и ранней осенью, около леса шли стоящие на отшибе улицы с частными домиками, окруженные со всех сторон бараками, столовками, коммуналками и немалым количеством заброшенных сараев, ранее принадлежавших заводу. Публика там ошивалась разная: все больше работники завода и ОРСа, но туда же стекались все асоциальные элементы Первомайки: большинство воровских «малин» находилось как раз в этих гнилых бараках и коммуналках. Короче говоря, географические и социальные условия северного сектора очень затрудняли оперативную работу: там жила куча людей, среди которых прятались откровенные уроды, но жила в ужасных условиях шума завода и поездов с железной дороги, пьяных кампаний ночью и огромного количества закоулков, тупиков, пустых улиц, заброшенных строений. Во времена Летова бандиты часто заводили жертв в такие «заброшки», там били по голове и грабили. Еще одним минусом этого сектора являлась разветвленная сеть проселочных улиц и тупиков: при патрулировании трудно обойти все, легко заблудиться и бродить по одним и тем же закоулкам много раз. А из-за леса и разросшегося кустарника, а также ограды начинающегося завода, многие заброшенные здания были просто не видны. В общем, идеальное место для поиска и «систематического умерщвления людей без видимой цели» – частные домики стояли на отшибе, и очень редко бывало так, чтобы рядом с одним домом стоял другой. Это помогало совершать убийства без боязни быть замеченным соседями (особенно если убивать в темноте и сразу лишить жертву возможности кричать). Убийца делал все верно: он убивал в частных домах глубокой ночью, ни разу не сунувшись в барак, где стены чуть ли не фанерные и люди жили рядом; первый удар наносил так, что, по сути, сразу убивал или лишал жертву сознания, а, следственно, и возможности издавать громкие звуки; сам, вероятно, никогда не кричал и не шумел. В целом, действовал он предусмотрительно: еще ни один сосед не заметил его или не услышал подозрительных звуков.

Часы пробили двенадцать ночи. Летов сидел на полу и курил, заканчивая свой поток сознания, пока не перешел на мысли о приближающейся операции по поиску трупов. План поисков был понятен: идем цепью, на расстоянии максимум два метра друг от друга, заглядываем в закоулки, заброшенные здания и подвалы, в лес, во все места, где можно спрятать трупы. Наверняка этот урод убивал не только в квартирах, но и на улицах.

Докурив, Летов набросил на себя пальто и вышел на улицу. Ледяной ветер обдал его лицо с высохшими слезами, на черном небе были видны контуры туч, скрывающих дыры в небе, которые умные люди прозвали звездами. Редкие фонари бросали свой свет на заснеженную Таловую улицу, освещая ее, словно ракеты на передовой. Дома и люди в них спали: окна были темными и даже луна не проливала свой свет на крыши Первомайки. Летов шел вперед, ветер раздувал полы его пальто, обдувал лицо и тело, пытаясь отогнать назад, но он все равно шел вперед, шел медленно и с трудом, запинаясь о складки замерзшей грязи. Так и в жизни: идти сложно, ноги постоянно запинаются, но идти надо, надо обязательно. Вдали, во тьме он видит какие-то невнятные очертания, но не понятно очертания чего. Быть может, он уже видит конец своей дороги? Конец своей жизни? Если так, то даже к лучшему. Значит, запинаться, сопротивляться ветру осталось немного. Значит, скоро он попадет в яму, из которой ничего не будет видно и слышно. В ней не будет ничего. Вообще ничего.

Летов свернул с Таловой улицы и пошел по какому-то проселочному проезду. Ветра там не было, и лишь лай собак за заборами как-то нарушал спокойствие ночной, будничной Первомайки.

Небо темное, без единой пробоины – было ощущение, что ты сидишь под новехонькой плащпалаткой, в которой еще не было ни одной дырочки. Вот и закрытый продмаг, со стоящей у двери «Полуторкой», вот и отделение милиции вдалеке, а вот и очертания паровозов у Инской.

Летов вдруг подумал: где он был 9 мая 1945 года? Порывшись в закоулках своей памяти он вспомнил: в Красноярске. Его уже приговорили к лагерю и везли в Канск к месту отсидки, как говорили уголовники. В вагоне с ним ехало еще много других преступников. Мародеры, насильники, барахольщики, членовредители… В соседних вагонах ехали уголовники и пленные, а их вагон, пятый, был для военных преступников. Поезд долго полз по рельсам, скрипя и трясясь, он словно черепаха лез к вокзалу Красноярска: последней остановке перед Канском, пока его не качнуло, и он застыл, ухватившись мертвой хваткой за рельсы.

Сначала все было тихо, лишь у окон толпились люди, которые глядели в окошки. На станции копошились конвоиры и местные милиционеры.

–Стоять здесь, следи за дверьми!

-Не выпускать никого!

-Стоим 15 минут!

Вдруг из рупоров на вокзале стал литься знакомый голос.

«Товарищи! Соотечественники и соотечественницы!» – выплюнул из себя рупор.

«Мужики, Сталин вещает!» – крикнул молодой ефрейтор и все, даже вечно мрачный и лежащий на койке Летов, бросились к окну. Все слушали внимательно, не издавая ни единого звука, не оборонив ни одного слова – тишина подобно льду заморозила любые разговоры и покрыла внутренность вагона. На станции тоже все затихло: милиционеры и конвойные молча стояли, изредка поглядывая на рупор.

…«Теперь мы можем с полным основанием заявить, что наступил исторический день окончательного разгрома Германии, день великой победы нашего народа над германским империализмом»…

После этой фразы многие схватились за рот, видимо желая, закричать от счастья, но речь продолжалась, поэтому все сдержали свои радостные возгласы. Летов слушал и на его лице, впервые за этот жуткий месяц, проступила улыбка, настоящая улыбка, которая отдалась радостью внутри. Он понял, что все лишения, все горе которое он испытал, гибель товарищей, жуткие бои – все это было не зря. Не зря он воевал, не зря был готов погибнуть и почти что погиб. Он понял, что это Победа, что все было не зря… И вот, глаза Летова начали слезится, как и глаза всех, кто его окружал, даже конвойных.

… «Товарищи! Великая Отечественная война завершилась нашей полной победой. Период войны в Европе кончился, начался период мирного развития»…

«Я дожил» – шепотом сказал стоящий перед Летовым пожилой человек, со срезанными погонами.

…«Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим свою жизнь за свободу и счастье нашего народа!»…

Все. Весь вагон был залит криками, криками радости. На лицах бывших солдат проступили слезы, некоторые падали на колени и плакали от радости, некоторые бросали пилотки к крыше вагона. На улице тоже все начали кричать, слово «Победа!» крикнул каждый, каждый кто был в вагоне или на станции. Летов тихо сказал: «Победа», отошел в сторону, упал на пол и заревел. Его слезы были и слезами радости за Победу, и слезами горя, от мысли, что он эту победу уже не встретил в рядах РККА, что он теперь не солдат по своей же вине.

«Ребята, ПОБЕДА!» – выкрикнул конвойный и тоже бросил в небо пилотку. За ним в небо взлетели пилотки других конвойных, милицейские фуражки и кепки мирных граждан. Пленные немцы, которые ехали в соседнем вагоне, спрятались и не смотрели в окна, чтобы не быть замеченными радующимся на станции, однако некоторые конвойные все равно кричали в сторону вагона: «Ну что фрицы, отвоевались?!»

Летов сквозь слезы, вслед за остальными принялся кричать заветное слово «Победа» и тоже бросил свою новехонькую пилотку, которая врезалась в крышу вагона и упала обратно в руки. Это был конец войны. Конец одних бед и начало новых. Полный конец одной жизни Летова и начало новой. Полная гибель старого Летова и порождение нового. Это была Победа, которая победила Летова…

…Горенштейн лежал на спине и стеклянными глазами глядел на потолок, пока Валентина мило положила голову на его грудь, тихонько сопя в нательную рубашку своего любимого мужчины. В его голове всплывали разные мысли и воспоминания, шел обычный поток сознания: бессмысленный и беспощадный. То мысли о деле, то воспоминания, то мысли о близости смерти, то мысли о будущем Валентины, то просто всплывающие перед глазами картины изрытого окопами Карельского перешейка.

В итоге Горенштейн тихонько отложил голову Валентины на подушку, также тихо слез с кровати, на цыпочках дошел до двери, напялил лежащую рядом одежду и вышел в коридор, так и не издав ни одного звука. Ветер тоже обжег его своим потоком, проводив до линии железной дороги. Там ветер уже исчез, а Горенштейн мерными шагами зашагал по дороге вдоль железнодорожных путей. Сама «железка» проходила метрах в семи выше, по высокой насыпи, поэтому рельс со шпалами практически не было видно, а подступы к скатам скрывали заледенелые лужи и голые кусты.

Горенштейн шел по темной улице, слушая карканье ворон и лай собак вдалеке. Задрав голову в черное, беспросветное небо, Горенштейн упал на колени, упал прямо на свежий снег, выпустил изо рта струю пара и уже второй раз за день пробормотал: «Я устал. Я так больше не могу».

Он опустил голову на руки, выпустив в них очередную порцию слез. Мрак и изредка падающие с неба снежинки покрывали его, а он всхлипывал, тер руками мокрые глаза и все время шептал: «Устал, устал, устал»…

Так продолжалось минут пять, пока Горенштейн, обтерший снегом лицо, не поднялся на ноги и не поплелся дальше. На соседней улице он увидел идущего к нему навстречу человека с опущенной головой в черной кепке. Только когда между ними было метров двадцать, Горенштейн крикнул: «Серега, это ты?»

Летов поднял голову, еле заметно улыбнулся и пожал товарищу руку.

…Лед озерца был слегка освещен соседним фонарем, рядом с которым в снег и упали Горенштейн с Летовым, установившие долгое молчание, пока Летов не закурил и пробормотал: «И я упаду побежденный своею победой»…

–В смысле? – удивленно спросил сонный Горенштейн.

-Ну… я победил, я вышел из лагеря живым, я вернулся домой, но… эта же победа меня и добила. Лучше бы грохнули меня в лагере. Не мучился бы.

-А ты подумай о том, что теперь от тебя есть польза. Подумай только, ты помогаешь нам ловить такого урода, как этот душегуб. Если б ты умер в лагере, то и я бы подох тут от одиночества, и расследование не шло вообще никак. Если мы его поймаем, а мы его обязательно поймаем, то это будет в первую ногу твоя заслуга. Даже после всего этого дерьма, тебя не забыли и от тебя есть польза, черт побери.

-То есть, ты хочешь сказать, что я еще кому то нужен?

-Как минимум, нам и Родине, да. Этому душегубу место в земле или в лагере на 25 лет. А без тебя мы его хрен поймаем.

Горенштейн взглянул на небо, посмотрев слезящимися глазами на его черную пелену, а потом, быстро опустив голову, неожиданно сказал: «Знаешь, вот как у нас есть Госплан, может он и Там, на Небесах есть? Только там не количество металла и хлеба планируют, а то, какое наказание кому дать и какую благодарность».

-Тогда дай мне контакты того, кто дает наказания – усмехнулся Летов, – я бы побеседовал с ним.

Летов положил голову на согнутые колени и понял: пока дело не будет закрыто уходить нельзя. Рано уходить. Надо сначала поймать, а потом… а потом уже может быть что угодно. И вновь, уже в который раз, в его голове возникал вопрос: зачем, для чего и, главное, каким образом он еще живет? И сейчас в качестве ответа на этот вопрос в его голове всплывали слова Горенштейна, он понимал, что он еще нужен, чтобы поймать и навсегда уничтожить столь опасного преступника. Каким образом он жив – это вопрос на который никогда и никто не даст точного ответа, но вот зачем и для чего – ответ уже был и такой ответ Летова устраивал.

Часы показывали второй час ночи. «Вчерашний день умер вместе со мной» – мрачно пробормотал в пустоту ночи Летов, таращась на блестящий снег. Вокруг раскрывался прекрасный вид зимней природы, вид деревьев, укутанных в ледяное покрывало снега, земли, облепленной этим снегом, в котором отражалась Луна и била по глазам нашим героям. Но, как бы кто зиму не любил, все мечтали о возрождении умершей на зиму природы – лишь елки выстояли в этой битве с осенью и зимой, любящей обгладывать кости деревьев, – но только не Летов – ему смерть уже давно была привычнее.

Так они просидели до утра, пока не разошлись каждый по своему дому. Летов в мир кошмаров и диких картин, а Горенштейн к Валентине, которая его безумно любила. В принципе, он ее тоже, но воспоминания о семье никак не отпускали несчастного капитана, да и само чувство любви уже умерло в его убитой душе. Поэтому он тоже ее любил, но не мог это никак показать, почувствовать для самого себя. К тому же он очень боялся за ее будущее – с ним его у нее нет, он это отлично понимал, но и оставлять ее уже было поздно, она его не отпустит – роковая ошибка была совершена в день признаний в любви.

«Я очень устал» – прошептал Горенштейн и забылся крепким сном.

… «Таким образом, ваша задача во взаимодействии с воинскими частями и под общим руководством товарища Летова, пройти весь район от улицы Безымянной до улицы Физкультурной, уделяя особое внимание подвалам, заброшенным зданиям, озерцам и свалкам. Основная задача: поиск тел и любых улик. В случае оказания сопротивления со стороны граждан оружие не применять, только в крайних случаях. Соблюдать приличие, не мародерствовать. Вести себя культурно, как подобает образу настоящего советского милиционера, стоящего на охране социалистического порядка. Приказываю получить табельное оружие и фонарики. Операция начинается в 10:00. По машинам, ребята» – громко и четко говорил Ошкин собравшимся в самой большой комнате отделения милиционерам. Человек двадцать в синих шинелях и с большими белыми железнодорожными фонарями внимательно слушали подполковника, после чего развернулись и пошли к выходу. Летов положил в карман галифе «ТТ», попрощался с Ошкиным, взяв такой же фонарь, и вышел во двор. Там уже стояло человек тридцать солдат, которые вместе с Летовым пошли на проверку территории. План был четко составлен: на обход Первомайки, по подсчету Летова, должно было уйти часа четыре.

Встав в колонну по двое, разноцветная бригада из милиционеров и военных зашагала за Летовым. До Безымянной улицы, от которой и должен был начаться обход, идти было минут десять.

«Идти цепью в два ряда, на широких участках удлинять цепь, дистанция не меньше метра и не больше двух метров. Проверять каждый заколулок» – скомандовал Летов, вставая на правый край первой цепи.

Обход начался.

Безымянную улицу с частными домами прошли бысто: заброшенных зданий не было. Следующим был переулок, который тоже прошли спокойно, свернули на соседнюю проселочную улочку, где был заброшенный сарай, но внутри него вообще ничего не было: только ледяная земля. Потом прошли соседнюю улицу, на которой был только один заброшенный домишка. Летов первым зашел во внутрь, пролил яркий свет мощного фонаря на комнату и спустился в подвал, где был дикий холод и запах гнили. Однако на земле лежали лишь осколки от банок и парочка ледяных картофелин, навсегда брошенных здесь прежними жильцами. Летов прижался к лестнице, молча смотря на луч света, который рвал мрак подвала и слушая мат солдат с их мерными шагами по скрипучему полу ледяного домика.

«Чисто, товарищ Летов» – крикнул милиционер и колонна продолжила свое движение.

На остальных улицах тоже было тихо. Люди удивленно глядели на эту процессию, чумазые мальчишки свистели и кричали «Ура!» шагающим солдатам в их зеленоватых шинелях, перетянутых ремнями. Редкие машины съезжали с улиц на соседние, объезжая колонну.

Обход северного сектора уже подходил к концу. Оставалось две улицы, после чего все должны были отдохнуть пару часов и пойти на обход западного сектора. В это же время Кирвес проводил обход южного сектора, после чего его люди должны были пойти на обход восточного.

Летов закончил обход. Ничего найдено не было, вообще ничего. Поначалу он сильно расстроился, сразу сказав себе: «вечером надо нажраться», просчитал, каким маршрутом лучше пойти из отделения в барак, чтобы зайти в 4-й продмаг и подумал о закуске. Солдаты же ушли на отдых, разместившись в отделении, а Кирвес с Горенштейном, тоже вооружившись железнодорожными фонарями, пошли на обход восточного сектора.

И снова короткие улицы, редкие закоулки, гнилые домишки, припорошенные снегом подвалы и ничего. До одного момента.

«…Ну я ей и сказал, что денег у меня на патефон вообще нет, так она истерику закатила!» – разъяренно и возбужденно говорил сержант милиции ефрейтору Советской Армии.

–Так ты бы ей морду начистил – спокойно ответил ефрейтор, – моя после двух мордобоев вообще не рыпается.

-Мне хватило отца своего в детстве. Не буду я никого бить, кроме преступников.

Ефрейтор лишь усмехнулся, сдержав себя, чтобы не сказать: «Не мужик, значится».

С улицы был небольшой поворот в сторону, где сержант, уставший тащить ледяной фонарь, увидел небольшой сарайчик, стоящий около столовой для трудящихся и какого-то заводского здания. Подойдя к нему, сержант заметил на деревянной ручке двери запекшуюся кровь, почувствовав что-то неладное.

Ветер опять выл, тряся хлипкие стекла столовой, поварихи что-то энергично готовили, человек десять, сидящих в ожидании смены, хлебали горячую похлебку, о чем-то энергично общаясь, скинув свои телогрейки и «Москвички» на скамейки, пока эту идиллию рабочих будней не нарушил крик выбегающего из сарая человека в синей шинели, изо рта которого фонтаном летела рвота.

Кирвес, Горенштейн и еще трое милиционеров бежали по свежему снегу к ефрейтору, спокойно курящему на фоне сержанта, оттирающего с шинели собственную рвоту. Горенштейн сразу все понял, оттолкнул вытянувшегося по струнке сержанта и заглянул в открытую дверь сарая. Оттуда моментально пахнуло жутким запахом гнилого трупа, поэтому Кирвес, Горенштейн и ефрейтор в одну руку взяли фонарь, а в другую носовой платок, которым закрыли рот с носом.

Жуткие лучи фотонов резали мрак сарая, падая на каждый его угол. Вот все три луча скрестились на двух трупах, прикрытых разорванной белой рубахой. Вокруг трупов блестели лужи заледеневшей крови, а дикий смрад окутывал мозг троих живых, которые находились в этой комнате. Вонь была жуткая, невыносимая. Все кроме Кирвеса скорчили кислые рожи, а бравый судмедэксперт спокойно смотрел на этот ужас.

Вскоре в проезд между зданиями влетела синяя «Победа», из которой сначала высунулась сначала прямая нога, а потом и остальное тело Ошкина, вслед за которым вылез уставший Летов, не перестававший мечтать о выпивке вечером.