Развитие и воспитание человека в пространстве индивидуальной и социальной жизни

У меня здесь возникает вопрос: как сходятся между собой на таком предмете, как антропология, социальная технология форсайта и философские антропологические осмысления? Помимо этого я хотел бы понять, что собой представляет антропологический подход, ведь не просто разговор о человеке или точка зрения субъекта на интересующий нас предмет. Параллельно я постараюсь начать изложение своего понимания человека, как оно вырисовывается в авторских исследованиях.

Итак, сходятся ли между собой на таком предмете, как антропология, социальная технология форсайта и философские антропологические осмысления, ведь известно, что ни философ – то своя точка зрения, свой подход? Каким образом в этом случае выйти на согласованное представление о реальности будущего и человека в нем? Социальная инженерия вроде бы предполагает именно такое согласованное знание. Трудно также предположить, что философы-эксперты и разработчики Форсайта, понимающие его как вид социальной инженерии, говоря о человеке, подразумевают одно и то же. Есть еще одна проблема: ряд экспертов-философов (например, О. И. Генисаретский, В. А. Подорога, В. В. Бибихин), если продумывать их методологию, излагают такие взгляды (что видно по тексту доклада), которые в принципе противоречат социально-инженерному подходу.

Судя по всему, в замысле у авторов проекта была надежда, во-первых, на экспертное сообщество, которое должно было выйти на общее согласованное видение; во-вторых, на процедуры синтеза и конфигурирования экспертных знаний. Однако сами авторы, подводя итог своей работы, признают, что экспертное сообщество не удалось сформировать[62]. Синтезирование же экспертных знаний, на мой взгляд, выглядит неубедительным, к тому же, похоже, оно осуществлялось руководителем работы, а следовательно, всегда можно спросить, почему его точка зрения взята за основную. Вот указанный, почти драматический, но очень честный итог.

«Приведенная выше в двух вариантах самодиагностика экспертов показывает нам, как минимум, то, что экспертного сообщества как организованного и объединенного в горизонтальные связи мыслительного единения у нас, конечно, нет. Мы это знали и раньше. Но сейчас это становится, как нам кажется, уже некоей угрозой. Если мы перед лицом современных вызовов, касающихся кардинальной смены идентичности человека, не можем сформулировать позицию, если мы путаемся в словах и блуждаем в трех соснах и тем самым не можем выработать адекватные ответы на эти вызовы, то это лишний раз говорит о нашей беспомощности, о нашей невооруженности. Мы, претендующие быть интеллектуальной элитой, не просто испытываем дефицит понимания ситуации человека. Мы ее просто не понимаем. А значит, не понимаем себя. И дело не только в том, что мы наблюдаем такую пеструю разноголосицу мнений. Дело в том, что разноголосица не формирует, не фундирует проектных предложений, не крепит нас институционально и программно. Остается надеяться на то, что ситуация все же заставит нас переходить от такой неопределенности и беспредметности к реальным проектным и программным, системным ответам на радикальные вызовы. Сколько нужно для этого времени? Трудно первые сто лет..»[63]

Если же говорить более широко об экспертном сообществе, то есть не только о философах, то оценку российскому экспертному сообществу довольно верно дают сами авторы доклада. «В России проблема экспертного сообщества по-прежнему остается нерешенной, хотя и в нашей стране проект долгосрочного прогнозирования уже развивается на протяжении 5 лет. Для российского экспертного сообщества характерно принятие решений в рамках узких групп влияния, а не в пространстве широкой коммуникативной платформы, количество устойчивых площадок, центров прогнозирования явно недостаточно. Причины этого можно найти и в ментальности российского экспертного сообщества, и в низком уровне инновационной активности российских компаний, однако кажется справедливым предположить, что в России принципиально по-иному выстроены взаимоотношения между научно-технологическим, государственным и бизнес-секторами. Россия в силу своей национальной, государственной, политической, экономической специфики не является столь гомогенным обществом с высоким кредитом доверия государству, как Япония, кардинально отличается от Британии, где малый бизнес не так далек от государства, как в нашей стране, и не интегрирована в масштабное единство Европейского пространства, как Германия. Инициатива государства в деле долгосрочного прогнозирования – это то, с чего начинала каждая из этих стран, однако в дальнейшем каждая из них избрала свое направление инновационной деятельности, и логично предполагать, что российский форсайт также должен быть методологически и организационно адаптирован под российский контекст. В противном случае разрыв между теорией и практикой, “верхами” и “низами”, где, по сути, и реализуются рекомендации – результаты форсайта, – аннулирует многолетнюю работу и финансовые инвестиции в сбор, анализ и описание возможных сценариев будущего нашей страны»[64].

Есть и еще одно затруднение. Один из экспертов, а именно известный футуролог С. Б. Переслегин, утверждает, что форсайт может строиться лишь в контексте управления, причем замыкающим контуром последнего является мировая элита, заинтересованная в формировании управляемых обществ. Тренды развития, с опорой на знания которых должны создаваться форсайты, говорит Переслегин, все «проектно организованы. И это есть работа мировых элит по созданию управляемых форм общества… Всё же остальное, касающееся изменения типов социальности, образа жизни, становится следствием первого главного тренда – тренда по созданию управляемого общества. Современное общество переходит ко всё более и более управляемым версиям демократии, ко всё более и более толерантным культурам, ко всё более и более бессмысленному образу жизни, в котором мы оперируем фрагментами жизни, а не живыми смыслами»[65]. «Таким образом, – комментируют авторы доклада, – данный методологический пример показывает нам иной опыт работы по аналитике и диагностике трендов: 1) аналитика трендов встроена в более широкую рамку форсайта как особой методологии и технологии конструирования образов будущего; 2) в рамках этой методологии тренды, их направленность и характер во многом имеют искусственную природу; они связаны с определенной политикой мировых элит, направленной на формирование управляемых обществ; 3) поэтому наряду с аналитикой трендов необходимо обсуждать и вопрос о построении трендов, о запуске трендов, об управлении трендами»[66].

Но если авторы считают, что тренды развития «связаны с определенной политикой мировых элит, направленной на формирование управляемых обществ», то как в этом случае возможен социально-инженерный подход, не собираются же разработчики российского антропологического форсайта воздействовать на мировые элиты? Более того, из приведенной оценки российского экспертного сообщества следует, что и на российские элиты воздействовать очень проблематично, а может быть, и вообще невозможно.

Пока мы обсуждали вопрос в общем виде, как бы по поводу любого явления, а ведь речь в данном проекте идет конкретно о человеке и антропологическом подходе (кстати, вероятно, это не одно и то же – человек и антропологический подход). Может быть, это уточнение предмета прояснит ситуацию и снимет возникшие проблемы? Посмотрим, как авторы проекта ставят вопрос о предмете, подлежащем обсуждению (они называют это проблемой и ситуацией). «Экспертное сообщество, – пишут они, – в разных вариациях фиксирует проблемную ситуацию, которая складывается вокруг главного субъекта изменений в мире – самого человека, его собственной идентичности. Проблемность ситуации заключается в следующем:

– базовые привычные представления о человеке уходят в прошлое; человек испытывает радикальные изменения, касаемые как его социальных форм идентичности, так и физической, телесной, гендерной форм; привычный образ человека скоро придется записывать в Красную книгу и создавать Музей Человека;

– эти тренды радикальных изменений человека убыстряются не сами по себе, а при активном участии самого человека: наблюдаются все более участившиеся практики трансгрессии, суицидальные явления, поведение, связанное с агрессией, с уничтожением среды, в которой находится человек, и самого человека, – явления все более часто наблюдаемые и фиксируемые; в общем и целом тренд на самоуничтожение человеком самого себя и привычных институтов существования, которые крепят человека (семьи, брака, морали, права, образования, культуры, базовых ценностей и др.) становится все более ярко выраженным;

– проблемность усугубляется тем, что мировое экспертное сообщество пока не выработало согласованного видения того, что с этими изменениями можно и нужно делать, как их можно адекватно описать и какие рядом предложить новые образы и представления о человеке; эксперты не имеют ни ясных новых представлений о человеке, ни тем более согласованного видения; само экспертное сообщество испытывает двойной дефицит – дефицит антропологического дискурса, который не выстроен, и дефицит институционального единства, которое отсутствует. В этой ситуации различные экспертные группы ставят перед собой вопрос: возможна ли антропологическая альтернатива? То есть такая перспектива существования человека, которая:

– задает иной противоположный тренд изменения человека – изменения, направленного не на самоуничтожение, а на преображение человека; влекут ли изменения человека, коль скоро они неизбежны, за собой уничтожение человеком самого себя и среды, в которой обитает, или эти изменения можно повернуть в позитивное конструктивное созидательное русло;

– предполагает формирование нового Образа человека, нового Образа будущего человека; Образа будущего, которое рукотворно и созидается им самим;

– предполагает новую антропологию, новое понимание человека взамен уходящим конструктам и концептам прошлых эпох, которые (концепты) и привели к суицидальному состоянию современного человека»[67].

Обратим внимание на несколько моментов.

Человек, во всяком случае в данном фрагменте текста, понимается авторами проекта достаточно традиционно, то есть, с одной стороны, он включен в естественные процессы изменения (тренды), с другой – он активный, деятельностный субъект (поэтому способен к преображению и созданию правильного себя), с третьей стороны, человек как-то связан с обществом (в данном случае в лице экспертных сообществ, хотя, судя по выводам исследования, вряд ли они могут это общество представлять).

По-разному, но все эти три трактовки оправдывают социальноинженерный подход к человеку. В первой ипостаси (тренды) человек может быть представлен и изучен как естественный процесс, и затем эти знания должны позволить правильно действовать социальному инженеру в его задаче формирования нового человека. Во второй (человек как субъект собственного преобразования, по сути, выступающий в роли личности) – социальный инженер должен учесть эту встречную активность человека и постараться поставить ее на службу себе; известно, что изменить человека может только он сам, но можно склонить его к такому изменению, которое нужно обществу. В третьей ипостаси (человек и общество) именно общество должно указать социальному инженеру, какой человек нужен.

Второй момент. Кризис, который констатируют авторы доклада, можно понимать двояко. Одно понимание: кризис не затрагивает саму сущность человека, иначе каким образом тот способен к преображению и созданию самого себя, правильного, отвечающего вызовам времени?

Другое понимание: этот кризис затрагивает, меняет сами антропологические основы, мы уже не имеем дело с человеком в традиционном понимании; но тогда в каком смысле «преображение», будет ли «человек» (или какое-то новое существо) вообще к этому склонен? Не обнаруживаем ли мы в этой ситуации становления чего-то нового, что человек не образует целого? В этом случае вопрос: в какое целое (целые) включен человек, какие ситуации (познавательные или практические) позволяют нам идентифицировать нужное целое?

Третий момент. Почему это авторы доклада предрешают вопрос о целях социального действия – «преображение»? Обращу внимание, что только один эксперт-философ (С. С. Хоружий) серьезно доказывает, что сущность человека состоит в преображении. Вот его взгляды на этот счет (в изложении, вероятно, С. Смирнова). «В современной ситуации как раз и обостряется необходимость выстраивания антропологической стратегии, направленной на трансформацию человеком своего энергийного образа, данного ему в бытии. Эта трансформация идет по ступеням (лествица) и восходит к высшему состоянию или телосу практики. Этот телос в восточно-христианской традиции понимается как обожение или совершенное соединение всех энергий человека с Божественной энергией, Благодатью.

Обретение телоса означает изменение самого способа бытия, реальную онтологическую трансформацию. Соответственно, духовные практики становятся мета-антропологической стратегией. Поэтому духовная практика не может быть выстроена человеком сугубо индивидуально, из своего эмпирического опыта. Движущей силой преображения является внеположенный исток, онтологический движитель, который пребывает за пределами энергийной границы. Индивид не может держать “азимут онтологической альтернативы”. Компас, показывающий движение преображения, находится не в руках индивида, а в руках Личности, то есть лица не от мира сего…

Хоружий принципиально настаивает на том, что без горизонта онтологического Иного никакое преображение невозможно. Поэтому опыт трансгрессии у Фуко и Батая – это полезный опыт, но он не вполне онтологичен. Он радикален (как радикальна, например, практика суицида), но он не ведет к преображению. Он ведет к самоубийству, к самоуничтожению. Антропологическая граница в принципе невозможна без идеи Бытия и его онтологических аналогов (Бога, Абсолюта или в целом символического горизонта)… Хоружий утверждает в логике антропологии границы, что человек современный катится по лестнице вниз, по нисходящей. Его проявления бытия на границе редуцируются до других крайних вариантов – онтологическая граница заменяется либо границей бессознательного (большой проект XX века, введший многих в заблуждение), либо границей виртуального (что еще более загоняет человека в мир заменителей реальной жизни, мир имитаций и симулякров). Главным противопоставлением этому нисхождению человека может стать, полагает Хоружий, парадигма духовной практики, в которой человек переживает автотрансформацию, изменение себя самого. Последнее возможно лишь при рассмотрении человека не субстанциально, не как того, который обладает некоей сущностью, а как того, который представляет ансамбль, конфигурацию энергий, обладает “энергийным образом” Это изменение способа бытия есть подвиг, предполагающий вполне определенные практики и техники»[68].

Ну да, С. С. Хоружий – христианин, причем одновременно прекрасный философ, а традиция «разумного христианства», идущая, как показывает С. С. Неретина, еще от Средних веков, действительно ставила «преображение» в центр христианского спасения. «Без парадоксов преображения, – пишет В. С. Библер, рассматривая взаимоотношение в средневековой культуре двух культур (“высокой” церковной, ученой и “низкой”, народной), а также двух голосов (“Схоласта” и “Простеца”), – тут никак не обойтись. Ни в реальной жизни Средневековья, ни в исследовании этой жизни. Когда Цезарь Ареатский пишет: “Мы так же должны заботиться о душе, как возделываем свои поля”, когда он говорит о душе человеческой как о “поле Господа”, то это не просто ориентация на то, что слушатели его “сельские жители Южной Галии”… Предполагаю, что как раз этот момент “преображения” решающе значим в средневековой культуре… там (в “высокой” литературе) само “сознание простеца” взято в момент преображения или в итоге преображения в горизонте личности»[69].

Почему, спрашивается, чтобы решить проблемы, стоящие перед современным человеком и не только человеком (обществом, культурой), нужно именно преображение? К тому же разве на преображение (или, как считает Хоружий, на духовный «подвиг») способны многие? Очевидно, что нет, это удел немногих, как мы поняли, глубоко верующих. А ведь идеология форсайта вроде бы должна относиться ко всем. Или не ко всем? И что тогда делать с остальными: дать им идти своим путем, пусть погибают?

Следующий вопрос. Примерно понятно, что такое преображение для верующего человека – метаморфоза личности, когда она встречается с Богом (см. описание «внутреннего человека» в «Исповеди» Августина или благодати в православии), но что это такое для обычного современного человека, которого имеют в виду авторы форсайта? Преображение, отвечают авторы проекта, – это организация личностью перехода от современного ее состояния в состояние желаемое, хотя прийти при этом личность может не совсем туда, куда она идет.

«Сценирование будущего человека на языке генной инженерии или биотехнологий, на языке технологических изобретений (имплантаты, генные изменения, феномены киборгов и мутантов, клонирование, искусственные органы, вживленные в мозг чипы и проч.) – это тупиковые ходы, потому что касаются внешне телесных и поведенческих изменений, внедрений изобретений инженерной и биологической мысли в тело человека, но они не касаются базовых вещей – мышления, памяти, воли, воображения, восприятия – и главное – не касаются тех культурных практик, благодаря которым человек становится самим собой, тем, кем он хочет быть и кем ему указывает быть культурная рамка, система культурных образцов. Они будут меняться, меняться будет рамка, будет меняться культурный контекст, будут сменяться социальные формы и идентичности, но все равно будут задаваться некие ориентиры, относительно которых необходимо будет самоопределяться. А потому необходимо ставить по-новому проблему этого онтологического самоопределения на языке уже трансфессии, постоянного пребывания в переходе. Самое сложное в трансфессии (и, соответственно, в гуманитарном форсайте) – это выработка и составление человеком плана-карты и навигатора собственного преображения, то есть антропоидного картоида. Составление подобного навигатора и есть дорожное картирование в гуманитарном антропологическом форсайте…

Но в отличие от карты, с помощью которой можно перемещаться по незнакомой местности, умея читать условные обозначения на ней, картоид означает не местность, то есть территорию, отделенную от меня, он обозначает меня самого, то есть часть меня, совершающего акты переходов. Это бортовой журнал, дневник моих наблюдений за актами моего преображения. Человек перехода строит не карту, а картоид, представляющий собой органический сплав, амальгаму культурного тела, в котором соединены новое обретенное тело личности человека перехода, выделываемое в актах перехода, и собственно сами акты этого перехода, наносимые на карту… Картоид становится не усилением естественного органа, а тем культурным медиатором, с помощью которого я совершаю преображение, а с другой стороны, он становится средством фиксации, способом визуализации этого преображения. Внешне это выглядит, как татуировка на теле, которая читается, имеет шифр, код для прочтения. Но внутренне картоид в отличие от татуировки означает структуру моего преображения, а не просто внешние символы, по которым я могу прочитать о принадлежности обладателя татуировки к тому или иному племени. Итак, антропоидный картоид – это:

1. Знаково-символический посредник между мною этим и мною тем, совершающим акт перехода. Я совершаю акт перехода-преображения, рисуя как бы себя завтрашнего, переношу себя в завтра и всякий раз фиксирую момент изменений, делая пометки-зарубки на своем культурном теле.

2. На картоиде наносятся рефлексивные мысли-треки, фиксирующие акты-ходы переходов. Эти треки наносятся на внешнюю доску мышления.

3. Картоид становится частью моего нового тела, культурного тела, органона, которое я могу при этом видеть как себя-другого, видеть треки-переходы.

4. Картоид – сконструированный способ переходного действия в зоне с непредсказуемыми последствиями, с непредвиденным результатом.

5. Картоид становится средством-оснасткой, а не целью. Главное – не перейти и достигнуть, а перейти-преодолеть. Акцент делается не на цели перехода, а на оснастке, чтобы преодолеть переход. Потому что результат перехода не предсказуем, он не ясен в своем результате…

Метафорическим примером такого движения по неизвестной местности могут быть действия Сталкера в известном фильме А. Тарковского. Эта метафора хромает, но она показывает тот путь в неизвестной Зоне, которая меняется всякий раз при действии героя»[70].

Что можно понять, обдумывая изложенную концепцию (а это, стоит признать, настоящая антропологическая концепция)? Во-первых, что преображение совершается самой личностью. Хотя авторы указывают на культурные практики и ориентиры, обусловливающие преображение (их оппоненты «не касаются тех культурных практик, благодаря которым человек становится самим собой, тем, кем он хочет быть и кем ему указывает быть культурная рамка, система культурных образцов»), непонятно, что собой это «обусловливание» представляет. Более того, основные характеристики человека в проекте заданы независимо от культурных контекстов и практик. Человек выступает или просто как социальный индивид или как личность, способная к самоопределению, рефлексии, деятельности, даже преображению. Опять же, много ли, спрашивается, мы может найти таких личностей?

Во-вторых, куда идет личность, претерпевающая и конституирующая свое преображение? Ответ такой: личность должна выбрать переход к жизни (преображение), а не к смерти человека (кенозис). «Нужно представить человеку антропологическую альтернативу преображения в виде разнообразных энергийных антропопрактик в образовании, искусстве, науке, технике. Гарантий нет. Но шанс есть… человек как энергийное существо, способное осуществлять практики преображения и преодолевать самоубийственный сценарий, который всегда будет испытывать человека, но тот умеет находить против него противоядие»[71]. Даже если добавить сюда ситуацию и проблему, обсуждаемые в начале доклада по поводу человека, все равно неясно, что конкретно должен делать человек для своего преображения и куда он идет.

Теперь такая проблема. Вопрос в форсайте ставится о человеке вообще, его кризисе, гибели и преображении, но на преображение способна только личность. Кому-то может показаться, что это одно то же: личность – одна из характеристик человека. Однако это не так. Например, О. И. Генисаретский говорит не о человеке вообще, а именно о личности. Личность же, как точно отмечает В. С. Библер, – это не простой человек, а индивид, способный к самодетерминации и преодолению социальной и культурной обусловленности. Как я показываю в своих работах, личность складывается только в античной культуре, когда отдельные индивиды (Сократ, Платон и т. д.) переходят к самостоятельному поведению, противопоставляют себя обществу (то есть преодолевают культурную обусловленность), пытаются выстраивать свою жизнь. Личность – не просто человек, а новый антропологический тип и новый тип социальности. Становление личности – длительный процесс, растянувшийся от античной культуры вплоть до Нового времени[72]. Стоит обратить внимание, что только у Канта мы встречаем определение личности и обсуждение ее характеристик. Так вот, во-первых, не каждый человек личность, во-вторых, часто человек ведет себя не как личность, хотя в других ситуациях он проявляет себя как личность, в-третьих, только личность способна на преображение или, как писал С. Кьеркегор, на «второе рождение».

Итак, стоит различать «человека вообще» как концепт социальной инженерии, в рамках которого предполагается, что люди – природные образования (в смысле второй природы) и поэтому обладают общими закономерностями развития и строения, и личность, которая принципиально не природное образование. Как способная к самодетерминации и выстраиванию собственной жизни, личность, становясь в разных социальных условиях, допускаемых современной цивилизацией, складывается в разные типы и целостности. В этом плане каждая личность – это самостоятельный мир, и эти миры не могут быть редуцированы до «человека вообще», а следовательно, не подпадают под компетенцию социальной инженерии[73].

Но ситуация еще сложнее. Как показывает Х.Арендт, личность, политика и свобода – три стороны одного целого. Не социальная инженерия, а политика является тем социальным действием, в контексте которого инициируется новое и, вероятно, возможно преображение. Личность в Античности, показывает Арендт, это индивид, который, с одной стороны, избавлен от жизненной необходимости, поскольку он домохозяин и владеет рабами, с другой стороны, вне дома в публичном пространстве участвует как равный с равными в принятии социальных решений, затрагивающих судьбы полиса. Под «политикой» Арендт понимает совсем не то, что имеет в виду современный человек, слушающий по радио и телевидению выступление политических деятелей. Для Арендт политика предполагает личностное свободное поведение и действие (поступок), причем такие, которые, во-первых, ориентированы на социальные изменения, во-вторых, так сказать, интерсубъективны, то есть могут достигнуть своей цели только при поддержке других личностей (общества)[74]. «Греческое слово άρχειυ, – пишет Арендт, – охватывающее значение “начинать”, “вести за собой”, “править” (т. е. все, что отличает свободного человека), свидетельствует о таком опыте, в котором состояние свободы и способность начинать нечто новое совпадали. Как мы сказали бы сегодня, свобода переживалась в опыте спонтанности. Это разностороннее значение слова άρχειυ указывает на следующее: только те могли начать нечто новое, кто уже являлись правителями (а именно главами домохозяйств, правящими рабами и семьей) и тем самым освободились от оков жизненной необходимости, чтобы заняться свершениями в далеких землях или гражданскими делами в полисе; в обоих случаях они уже не правили, а были правителями среди правителей, вращались в кругу себе равных и, в качестве лидеров, заручались их помощью, чтобы начать нечто новое, новое предприятие. Ведь только с помощью других мог άρχειυ, правитель, начинатель и лидер, действовать по-настоящему, πράττειν, довести до конца то, что он начал»[75].