Суждено выжить

Больных в лагере было 12 человек, четверо из них лежали, передвигаться не могли. Ухаживал за ними по распоряжению врача Ивана Ивановича санитар, назначенный из больных. В лагере наступила полная тишина. Больные после завтрака лежали, я тоже попробовал полежать и заснуть, но в голову назойливо лезли воспоминания об ошибках и удачах на фронте, в коридоре смерти, завершившиеся полной катастрофой для нас.

Поэтому я встал и вышел погреться на солнце. На посту стоял один часовой у проходных ворот. Он внимательно смотрел на мою забинтованную голову, затем на чисто русском языке крикнул: «Ранен что ли?» Я утвердительно ответил. Затем он сквозь сжатые зубы со злобой процедил: «Что, большевички, довоевались? Быстро к финишу пришли!» Я притворился, что ничего не слышу, и показал ему на уши.

В пререкания вступать с убежденным врагом советской власти было бесполезно и даже опасно. Снимет винтовку с плеча и шлепнет, за что еще получит благодарность от своих шефов. Ко мне подошел Митя Мельников и полушепотом сказал: «Пошли в барак». В бараке мы сели к печке, сделанной из бочки, чуть-чуть теплой. Я спросил Митю, что это за часовой. Он ответил: «Лагерь охраняют эстонцы, а это русский эмигрант, еще до революции сбежавший в Эстонию и добровольно вступивший в эстонский легион. Он вреднее всей охраны. Поживешь – увидишь».

Затем он поинтересовался моим ранением. Расспрашивал положение наших войск на фронтах. Интересовался жизнью нашего народа. Я знал о нашем народе немногим больше, чем он. Я хорошо был осведомлен из печати о наших успехах на всех фронтах и уверенно говорил ему: «Немцами молниеносная война проиграна, она превратилась в затяжную. Враг будет разбит, победа будет за нами».

В барак вошел невысокого роста человек с густыми длинными белесыми бровями и бойкими голубыми глазами. Он глухим басом приветствовал нас и сел рядом. В его походке, взгляде, лице и всей фигуре было что-то знакомое. Он быстрым взглядом окинул сначала мою фигуру, затем мою голову и проговорил как бы между прочим: «Сильно ранены?» Я ответил, что легко отделался, рана скоро заживет. Митя Мельников с уважением относился к этому человеку и называл его Павел Васильевич. Когда он ушел от нас, я спросил Митю, кто это и почему он называет его по имени и отчеству.

Митя в упор смотрел в мои глаза своими черными, как смородина, немигающими глазами и говорил: «Это инженер Меркулов, который пользуется большим авторитетом у коменданта лагеря и всей охраны. Он восстановил из руин электростанцию и мельницу».

Меркулов быстро вернулся и опять сел рядом с нами. Первый мой вопрос к нему был: «Где я вас видел?» Он ответил: «Мы с вами встречались два раза, но поговорим об этом позднее. Мой долг сейчас оказать вам помощь. У меня есть бинт и йод. Сейчас я сменю вам повязку». Он встал на ноги и, как искусный медик, осторожно отодрал от моей головы присохший кровяной бинт. Рану по краям намазал йодом, голову забинтовал чистым бинтом. Поверх чистого обмотал старым, грязным, с запекшейся кровью. Я поблагодарил его и, ссылаясь на головокружение, ушел и лег на свое место на нарах. Меркулов вышел из барака, в двери крикнул, что встретимся вечером.

Разговор заводить в присутствии Мити Мельникова было опасно. Моя зрительная память оказалась значительно слабее, чем у Меркулова. Я вспомнил встречи с ним только после его слов, ударивших мое сознание, как молотом: «Мы встречались два раза». «Что нужно от меня Мите Мельникову? Этому аккуратному небольшого роста человеку с тщательно выбритыми лоснящимися щеками и подбородком бархатисто черного цвета», – подумал я. Митя снова пришел ко мне, сел рядом на нары. Озираясь по сторонам, как воришка, лезший в чужой карман, он положил к моей голове пачку маргарина и полбуханки хлеба. Шепотом, почти доставая мою ушную раковину губами, сказал: «Быстро спрячьте все». Я сел на нары и спрятал в карманы шинели. Митю поблагодарил за оказанную мне помощь. Он полушепотом ответил: «Ничего не стоит» – и, не теряя времени, скороговоркой начал рассказывать свою несложную биографию.

Родился и всю недолгую жизнь жил в Москве. Работал дворником. Исполнился в этом году 31 год. Разменял четвертый десяток. Воевал немного, всего три дня. Сидели в окопах под Новгородом и ждали немцев. При появлении немцев всем взводом без боя сдались в плен, так как сопротивление было бессмысленным. Разозленные немцы могли бы перестрелять всех. «Вот ты каков, – подумал я. – Шкурник, перебежчик, добровольно сдавшийся в плен». Я даже представил себе, как Мельников с немецкой листовкой, на которой был нарисован пропуск на русском и немецком языках для добровольной сдачи в плен, шел к немцам с поднятыми руками, держа наготове листовку.

Все это высказать значило бы оттолкнуть от себя человека, предлагающего дружбу и нужную помощь. Поэтому я молчал, а в знак согласия кивал ему головой. После короткого повествования о себе, Митя спросил меня: «А ты откуда?» Я ответил, что из Кировской области из деревни. Служил в кадровой. Воевал с первого дня войны. Был ранен, лежал в госпитале. После выздоровления снова на фронт. Закончил пленом.

Митя несколько оживился, с улыбкой проговорил: «Что вы огорчаетесь? Плен – это в данный момент спасение жизни. На фронтах условия немного лучше, чем здесь, и каждую минуту жди смерти. Здесь спокойно, и притом еще охраняют». Я не мог выдержать хвальбы. Показал ему в окно на кладбище, на множество деревянных крестов и, повысив голос, сказал: «Они тоже сохранили свою жизнь. Сколько их там лежит, если не секрет, вы должны знать?»

Митя ответил: «Более двух тысяч человек. В лагере я с момента его организации». «Если бы они воевали, то, я уверен, многие из них были бы живы и еще увидели бы своих матерей, жен и детишек. При любых наступлениях, атаках убитые составляют менее 50 процентов от числа раненых». Здесь Митя меня перебил и со злобой сказал: «Тут ты здорово загибаешь и прикрашиваешь». Я, в свою очередь, спокойно сказал: «Лучше быть убитым в бою, чем умирать от голода, холода и нечеловеческих условий в концлагере».

Мельников дал понять кивком головы, что согласен, проговорил: «Мне пора» – и не спеша пошел на кухню. Выйдя на середину барака, громко сказал: «Сейчас условия жизни значительно изменились в лучшую сторону, и смертности в лагере не будет». Чей-то хриплый голос ему ответил: «Для вас, Митя, условия сменились, а для нас они остались прежние». Мельников прибавил шаг, не вышел, а выскочил из барака.

В 17 часов пригнали с работы, началась раздача ужина. Я встал в очередь к котлу, где раздавал Митя Мельников. Он мне зачерпнул одной гущи со дна, но добавки не прибавил, так как в дверях стоял комендант лагеря и внимательно наблюдал за раздачей.

Я принес в барак полученную порцию похлебки, половину съел, остаток поставил на нары. На душе скребли кошки.

Почти всех моих однополчан угнали в другой лагерь, а главное, Клокова, к которому я так был привязан. Друзей у меня никого не было.

Митя Мельников, мне казалось, напрашивался на дружбу с какими-то целями. Я мог строить разного рода догадки и предполагать. Обстановка была незнакомая, люди – чужие. Спрашивать у первого встречного, кто такой Митя Мельников, было неприлично, да и могли ему передать.

Одно было для меня ясно. Он добровольно сдался в плен. Устроен поваром. Снова мне вспомнился хриплый голос. «Все ясно, – пришел я к выводу. – Митя провокатор, ухо держать с ним надо востро».

После раздачи похлебки Мельников снова пришел ко мне. Спросил: «Не найдешь ли закурить?» У меня сохранилась еще целая пачка русской махорки, немного табаку и табачной пыли, что представляло большую ценность. Дал это все Клоков. Курить я бросил третий день, как это было ни тяжело, но при моем состоянии это было необходимо. Одна закрутка махорки и сигареты стоила дневной порции хлеба. Я дал Мите махорки на папиросу. Он прикурил и с удовольствием затянулся.

Выпуская клубы дыма изо рта и носа, Митя сказал: «Ты думаешь, я набиваюсь тебе с дружбой с какими-то целями, нет! Ты просто мне напоминаешь моего двоюродного брата. Сходство поразительное». У меня пронеслось в голове: «Он читает мои мысли». Митя продолжал: «Я ни с кем почти не дружу, но стараюсь кое-кому помогать остаться в живых. В условиях лагеря, где в течение семи месяцев остались в живых не более пяти-шести процентов, быть живым и здоровым сложно».

Судя по разговорам, Митя был начитанным человеком: «Немецкие конвоиры и коменданты лагеря, а они сменились пять раз, все действуют по выражению Гете: «Учитесь ненавидеть, уважать ненависть, любить злобу». Все это у них получается превосходно. Ненависти у них на нас хватает с лихвой. Кормят гнилой картошкой и дохлой кониной. Хлеба дают половину порции, установленной для военнопленных. Крупы, сахар, мясо, макаронные изделия и жиры, полученные для лагеря, отсылают посылками домой в Германию. Променивают населению на ценные вещи, на серебро и золото. Они рады, что люди умирают от голода и болезней. В течение всей зимы ни один человек из лагеря не мылся в бане, не менял белья, включая поваров и русское начальство лагеря. Ненависть они умеют уважать, а больше – любить злобу. До февраля вечером приходили в лагерь с березовыми и резиновыми палками и избивали каждого встречного. Избиение производили мадьяры, финны и эстонцы, а немцы кричали, смеялись и хлопали в ладоши. Эстонцы лагерь охраняют не очень давно, но отдельные из них ненавидят и уважают ненависть не хуже немцев. В любви злобы у них надо поучиться даже мадьярам». Митя тяжело вздохнул и докурил папиросу.

«Откуда вы знаете, что немцы воруют продукты военнопленных?» – спросил я. Митя посмотрел на меня черными, пронизывающими насквозь глазами, ответил: «Я несколько раз ездил в Новгород вместе с помощником коменданта получать продукты и видел, что получали и что поступало на кухню. Кроме того, я каждый день получаю со склада лагеря хлеб, траву вместо чая и так далее, поэтому вижу, что там есть. На складе и сейчас висит ветчина на один центнер, ее даже повара не видели, а сколько было мяса! Да что там говорить, только расстраиваться. Если бы все продукты поступали на лагерную кухню, многие лежавшие в братских могилах под деревянными крестами были бы живые, а может, и вернулись бы домой».

После откровенного разговора с Митей я понял, что он не провокатор, а просто хочет помочь.

Павел Меркулов появился в лагере вечером и сразу пришел ко мне на нары. Спросил: «Как дела?» Я ответил, что хорошо. «Пойдем, поговорим. Здесь не совсем удобно, могут подслушать».

Он привел меня в маленькую комнату, отгороженную в левом углу барака при входе. «Здесь мы живем втроем: врач Иван Иванович, русский комендант, точнее полицай, Иван Тимин и я».

В комнате стояли два деревянных топчана у стен и посредине наспех сколоченный деревянный столик с крестообразными ножками. Топчаны были застланы набитыми соломой грязными матрацами. На столе лежали книги классиков дореволюционной России, в основном на религиозные темы. В комнате никого не было, хотя она и была открыта.

Меркулов закрыл дверь на крючок изнутри. Подошел ко мне и крепко пожал мою правую руку. «Как я тебя увидел сегодня, целый день голова занята тобой. Я думал, обознался. Но сейчас вижу, что нет. Но ведь вас в селе Теребуц расстреляли. Я в это время был в лагере военнопленных и видел вас всех много раз, как водили на допрос, на кухню кормить и как повели стрелять. После этого автоматные очереди и крики».

Я ему коротко рассказал, как было в действительности. Меркулов задумчиво сказал: «О побеге немцы говорили, что сбежали два еврея, сильно ножом поранили часового венгра. Об этом больше ни слова». Я не сказал Меркулову о Гиммельштейне, так как я его почти не знал, и было подозрительно: он ходил без конвоя, значит, немцы ему доверяли.

Я спросил Меркулова, что представляет собой Митя Мельников. Павел улыбнулся, обнажив ровные белые зубы, сказал: «Повара народ болтливый».

«Я знаю, что он повар. Я спрашиваю о другом. Он не провокатор?» Меркулов на мгновение задумался, затем полушепотом сказал: «Не знаю, но мне кажется, что нет. Комендант и охрана лагеря уверены в победе. Они считают, что война будет окончена этим летом, поэтому не очень-то обращают внимание на военнопленных, о чем они думают и говорят, их не касается. Мне не так давно говорил мой шеф Сатанеску: «Иван Тимин жаловался коменданту в его присутствии. Он говорил, что Морозов и Шишкин ведут агитационную работу и хотят организовать побег». Комендант ответил: «Далеко не уйдут, поймают и расстреляют. Их агитация нам не страшна. Если им нравится, пусть болтают своими языками, сколько угодно. От нас никуда не скроются, мы их и в Америке догоним».

«Какая уверенность даже в мировом господстве этого невзрачного жалкого идиота с образиной человека», – сказал я. «Да, мечтают о мировом господстве, – ответил Меркулов, – но подавятся одной Россией». «Да, и в недалеком будущем».

Дверь с силой рванули, с потолка комнаты посыпался мусор и опилки. Меркулов открыл дверь, она раскрылась, в маленькую комнату ввалился врач Иван Иванович, он невнятно пробурчал: «Извините. Я вам помешал». Павел ответил: «Нет, нет, пожалуйста, проходите, садитесь».

Я сейчас только внимательно рассмотрел его. Это высокий тощий человек с небольшой округлой головой, напоминающей тыкву. С черными коротко стрижеными волосами, такими же бровями, с впалыми щеками. С небольшим прямым носом и маленьким ртом, красивыми серыми глазами. Голова на длинной тонкой шее поворачивалась с большой быстротой, что создавало впечатление неестественности. Мертвенно-бледная кожа лица и рук напоминала о загробном мире.

Меркулов представил ему меня: «Это мой фронтовой друг. Вместе воевали недолго, только два месяца». Иван Иванович бегло обвел меня взглядом и пробурчал себе под нос: «Знаком, мой больной номер один». «А почему номер один?», – снова спросил Меркулов. «Сегодня комендант лагеря интересовался, как раненый. Если рана грозит опасностью, то велел доложить, чтобы отправить в госпиталь». «С каких это пор начал проявлять заботу», – воскликнул Меркулов. «Нет, это не забота, – резко ответил Иван Иванович. – В госпиталях, которые можно назвать лагерями смерти, для раненых условия не лучше, чем здесь, медпомощи нет, всюду антисанитария. Он этим хочет доказать, что у них тоже существует Красный Крест.

Я предложил ему отправить четверых тяжелобольных, одного с раздавленным тазом, того москвича, что на днях попал под машину. Он отказал: «Их туда не примут». «Что же вы сказали про меня?» «Я сказал, что рана чистая и скоро зарубцуется. Есть небольшая контузия, но это быстро пройдет. Будет пригоден на работу через восемь-десять дней. Он сказал свое обычное "гут" и ушел».

Легкими рысьими шагами в комнату вошел Иван Тимин, полицай. Его называли русским комендантом. Невысокого роста, с пухлой красной рожей и опущенной аккуратной бородкой, длинными темно-русыми волосами. На одной голове этого прообраза человека волосы были двух цветов: борода рыжая, голова русая. На остальных частях тела было не видно, но волосы явно имели еще один цвет.

Тимин ласково вкрадчивым елейным голосом поприветствовал всех сидящих. Троекратно перекрестился, прошептал несколько слов молитвы, сел, устремив взгляд своих маленьких быстрых юрких глаз на меня. Снова елейным голосом спросил: «Где добрый молодец воевал и откуда сам?» Я только открыл рот для ответа, Меркулов меня опередил: «Это мой старый фронтовой друг. Такие встречи редки, но, как видите, бывают». «Очень приятно, очень приятно, Павел Васильевич, друзьям встречаться, но время-то какое. При такой встрече по русскому обычаю надо бы по рюмочке пропустить, но, увы, Господь Бог за наши тяжкие грехи сурово нас карает».

«Да брось ты со своими грехами, – перебил его Меркулов. – Лучше бы рассказал последние известия, что там свободные люди говорят?»

«Разное говорят, – снова послышался елейный голосок. – Немцы с уверенностью заявляют: к осени "русь капут". Эстонцы почти все придерживаются мнения немцев. Испанцы, их сейчас много квартирует в деревне Борки, из них многие стараются изучать русский язык, говорят, что немцам русских не победить, ссылаются на сомнения самих немцев. 1942 год будет переломным годом для победы русских. Но я этим цыганским племенам не верю. Отдельные из них заявляют, что они при первой возможности готовы перейти к русским, так как якобы они сами коммунисты».

В завершение он сказал, что победа будет без сомнения за немцами, война в августе кончится. После его слов наступила тишина. Первым проговорил Меркулов: «Мне нужно к шефу» – и, попрощавшись, мы с ним вышли. Он направился к выходу из барака, а я на свое место.

Спал я ночью очень крепко, проснулся от неприятных тревожных звуков удара железной палки о рельс. В деревнях такими звуками объявляют о пожаре и других несчастных случаях.

После сигнала «Подъем» пришел ко мне врач Иван Иванович, осведомился о здоровье, а затем спросил: «В лазарет не собираешься?» Я сказал: «Нет». «Так и доложу коменданту», – проговорил Иван Иванович, как призрак, исчез, но голос послышался уже у другого больного с таким же вопросом.

После получения завтрака пришел Павел Меркулов. Он принес ведро горячей воды с кухни и тазик. Заставил меня вымыться, сначала верхнюю часть тела до пояса, а спустя полчаса и нижнюю часть тела. Он обрил на моей голове волосы вокруг раны. Иван Иванович промыл рану доселе неизвестным мне лекарством и перевязал, используя старые бинты. Вымытый, с обработанной раной и дополна набитым желудком, я спал до прихода военнопленных с работы.

За получением похлебки я встал в очередь к повару Гришке. Когда подошла очередь, я близко к нему поставил неудобный котелок, сделанный из гильзы. Он его бросил на землю, замахнулся на меня для удара черпаком, но не ударил. Спас меня чей-то грубый голос: «Не трогай его, не видишь, что ранен».

Я поднял тяжелый котелок и поставил его на указанное им место. Он налил мне одного бульона, при этом зычно с татарским акцентом проговорил: «Морю голодом».

Вечером мимоходом зашел ко мне Митя Мельников, принес кусок хлеба и предупредил, чтобы я не становился больше к Хайруллину за получением обеда. Митя собрался уходить, как пришел Меркулов. Он сказал мне, что завтра обязательно надо выходить на работу, иначе комендант отправит меня в лагерь для раненых. «Я через своего шефа договорился с комендантом, выйдешь работать на кухню».

Я рассказал Меркулову, как повар Гришка грозился заморить меня голодом. Меркулов сказал: «Тебе нечего бояться Гришки, выполняй свои работы. Он трус и подхалим. Напомни ему, что ты поставлен самим комендантом лагеря для учебы поваром. Он все поймет, он подумает, что это ход конем под него». «Как думаешь, Митя?» – Меркулов обратился к Мельникову. Он мгновение помедлил и ответил: «Хайруллин Галимбай или Гришка неплохой парень, но очень раздражительный, нервный». Митя что-то еще хотел сказать, оглядываясь по сторонам, не подслушивает ли кто разговор, но Меркулов его перебил: «Не создавай ему авторитет, мы знаем, что он шкура». Затем, обращаясь ко мне, сказал: «Будешь работать у него, узнаешь». «Может быть, после увоза его друзей и личной охраны Ахмета и Мухаммеда, он понял, что такой же военнопленный, как и все», – тихо сказал Митя. «Ничего он не понял, – ответил Меркулов. – У него мозги вывернуты вверх тормашками. Это же спекулянт, не брезгующей кражей. Он сам говорит: до войны только и мечтал о деньгах, и если бы не война, то деньги были бы».

Павел намеревался подробнее рассказать о шеф-поваре Хайруллине Галимбае, как появился его брат Изъят. Увидев Митю, он тихонько сказал «Тебя просит зайти Гришка».

Мельников слез со второго этажа нар и скрылся за дощатыми дверями. Меркулов тоже собирался уходить, но я его остановил и спросил: «Не может быть, чтобы здесь не было шпионов и провокаторов, которые доносят коменданту обо всем». Меркулов тихо ответил: «Я тебе уже говорил, что комендант и его помощник в этом не нуждаются и ни на что не обращают внимания. Это люди недалекие, тупо верят в победу. Военнопленных считают за скот, не способный мыслить. А сейчас пора», – поднялся и ушел.

Глава девятнадцатая

Королева холода и льдов Арктика дыхнула своими могучими легкими на северо-запад России. Хмурые по-осеннему рваные облака закрыли теплое весеннее солнце. Во второй половине мая в самый разгар весенних работ и забот наступило похолодание. Немецкие солдаты пахали жирную, хорошо удобренную еще совхозами землю на сытых тяжеловозах, запряженных парами в однокорпусный плуг. Легкая влажная супесь легко поднималась на железный отвал плуга, а затем ровным пластом ложилась, плотно прижимаясь к соседнему пласту рядом с ровной неглубокой бороздой. Вносили минеральные удобрения, боронили русскими боронами "Зиг-Заг" в два следа, а через день или два на обработанной площади под плуг сажали картошку.

Все работы производили сами немцы, по-видимому, не доверяя голодным русским, которые могли украсть картошку.

Население, проживающее в оккупации на усадьбе совхоза в деревне Борки, лопатами копало свои огороды, сажало овощи и картофель. Работали все маленькие дети и дряхлые старики. Надеяться было не на кого, помощи просить неоткуда.

В концлагере жизнь текла своим руслом, как в замкнутом от внешнего мира глубоком ущелье с журчащим ручейком, со сменяющимся уклоном дна, то слишком большим уклоном, то ровной площадкой или даже небольшим подъемом. На одном участке вода текла бурно, на другом спокойно, а на третьем скапливалась, образуя омут.

Я был рабочим на кухне. Носил воду из колодца, мыл полугнилую картошку, готовил дрова. Через неделю рана на голове зарубцевалась, голова не кружилась, я выздоровел. Чувствовалась только слабость еще не совсем окрепшего организма. Поэтому быстро уставал. На кухне работа была не постоянной, и каждый день угрожал перевод на общие работы, где положение было незавидным. Конвой заставлял работать без отдыха. Военнопленные таскали камни, носили на носилках песок. Кирками и ломами дробили камень, заделывали пробоины и рытвины на дороге Новгород-Шимск, имеющей военно-стратегическое значение.

Переводу на общие работы в душе радовался. Там была возможность сношения с населением и предоставлялась неплохая возможность сбежать.

Меркулов не одобрял мое намерение и просил своего шефа Сатанеску устроить меня рабочим на мельницу. Сатанеску не возражал, но, придя в лагерь, он внимательно оглядел меня, как покупатель, торгующий на рынке лошадь.

Вечером отказал Павлу в устройстве меня на мельницу. Он сказал: «Этот человек не внушает доверия». «Ему не понравилась моя морда», – подумал я, пока работал на кухне. Я заменял увезенных еще до меня неизвестно куда Ахмета и Мухаммеда. Обер коха Хайруллина Галимбая все звали Гришкой. Я тоже решил называть его так. Его брата Изъята звали Яшкой.

Первые дни работы Гришка на меня кричал, ругался. Как я ни старался угодить ему, ничего не нравилось. Он всюду находил причины. После очередной ругани я пожаловался Яшке, который работал вместе со мной, что на кухне работать невозможно. Или жаловаться коменданту Кельбаху, или просто избить Гришку при случае.

Яшка, добродушный здоровяк с азиатским разрезом глаз, улыбнулся кривой улыбкой и спросил: «Справишься?» Я утвердительно мотнул головой. Тогда Яшка сказал: «Чтобы тебе не убедиться в обратном, давай померяемся с тобой силами. Гришка силен и мало уступает мне».

Он принес палку из поленницы дров. Мы сели за кухонную печь, взяв палку двумя руками, уперлись ступнями, ноги в ноги. Начали тянуться. Яшка меня перетянул. Я понял, что вес Яшки значительно больше моего, но сдаваться – значит уходить с кухни. «Давай еще раз», – сказал я. «Давай», – согласился Яшка. Сильным рывком я поставил его на ноги. В это время в кухонный сарай вошел Гришка с переводчиком Юзефом Выхосом. Гришка, обзывая меня нецензурными словами, шел на меня с намерением применить физическую силу. Я встал и приготовился дать отпор. Яшка по-татарски на него громко закричал, затем о чем-то громко и долго говорили. Юзеф Выхос внимательно осматривал меня с ног до головы. Я тоже внимательно изучал его лицо и все тело. Это был коренастый, выше среднего роста мужчина, именующий себя белорусом, с аккуратно подстриженными черными усиками, темно-серыми глазами, темной, почти черной с рыжеватым оттенком растительностью на голове, продолговатым лицом, прямым носом и большим чуть выпуклым, но красивым лбом.

Он первый мягким приятным тенором сказал: «Ну что мы уставились друг на друга так недружелюбно?» Я ответил, что не знаю. Он подошел ко мне, хлопнул меня по плечу и проговорил: «Как видно, неплохой ты парень». Гришка тоже смотрел на меня более дружелюбно, в его глазах ненависти не стало.

«Какой же ты трус и подхалим», – подумал я. Гришка впервые сказал мне без ругани, не повышая голоса: «Что, парень, с Яшкой придумал мериться силами, но учти, он сильнее тебя».

Используя момент, Яшка предложил: «А вы померяйтесь силами». Я согласился, и мы стали тягаться с Гришкой. Я перетянул его пять раз. Он встал, уже добродушно улыбаясь, сказал: «На земле я тебя вижу невзрачным, правда, высоким, но худым человеком. В чем же твоя сила?» За меня ответил Яшка: «Ему сама земля помогает».