Волчье лезвие

– Слушай, Людер, пока будешь дочку Вальдрады охмурять, отвезу Фе́ли подарков. С бабой-то и один справишься, ― сказал Брюн хмельным голосом.

Вошла девица с кувшином вина и открытым пирогом, а следом в гостевую комнату из общего зала вместе с ароматом копчёной грудинки, что выстилала печёное тесто, ворвались пьяный гогот посетителей, свист флейты, звон бронзовых кимвалов.

– Нам потребуется большая удача, – Людер постучал пальцем по эдельвейсу, выколотому на лысом черепе Брюна: – Какого хряка ты нацарапал этот цветок, если оставишь меня, когда она так нужна?

Лавка скрипнула под Брюном, когда он отстранился от пальца Людера.

– Отстань, лейд Людер! А ты, – рыкнул Брюн на девицу, – прибери стол и зажги свечи, уже только на зуб разберёшь, где мясо, где кости.

– Конечно, господин, – ответила она с безмятежностью мелкой лужи в безветренную погоду.

Грудью Людер навис над столом, где дымился круглый пирог с золотистыми краями, где торчала среди варёных картофелин наполовину обглоданная бледно-розовая телячья голова и где понуро стояли два пустых винных кувшина.

– Да если оправдаем доверие короля, да ещё золото греков будет, сам лейдом станешь. Король земли даст, чтобы вы там с Фе́ли детишек наделали.

Прогорклый запах сальных свечей заставил Брюна сморщить лицо.

– К хряку лейда и золото. У меня и так достаточно, чтобы прожить в довольстве на нашем озере.

– Не против, если этот цветок, – сказал Людер девице, указав на голову друга, – примкнёт к твоему?

Девица хищно осклабилась, схватила пустые кувшины и смахнула крошки со стола.

– Только пусть возьмёт по монете для каждого из моих бутонов, ― выставила она грудь. ― …Если желаете ― не мешкайте, а то уже вечер, и завсегдатаи скоро потянутся на меня, как пчёлы на медонос.

Брюн отмахнулся. Вино смешало у него в голове хмель и тоску по Фе́ли.

Людер буравил его взглядом.

– Как погиб Одо, у меня есть только ты и Крувс.

Кувшин в руке Брюна наклонился, вино с брызгами ударилось о дно чаши Людера, а затем его. Брюн удивлялся истории младшего брата Людера – тот погиб в набеге на лигурийские сёла. Пятнадцатилетний Одо погнался за тремя детьми, старшему из которых вряд ли минуло десять зим, а позже его нашли с дырой от кинжала на шее.

Брюн поднял чашу.

– За лейдов! Эдельвейс принесёт нам большую удачу… Если только Теоделинда не безобразна, как старая коряга.

– Пусть лучше коряга. Не так жалко пустить по реке.

…Когда Теоделинда вошла в главный зал крепости, Людер в очередной раз упрочился в убеждении, что неспроста два брата-короля повздорили из-за её матери. Следуя мимо длинного дубового стола к поперечной торцевой части на возвышении, чтобы занять место по левую руку от младшего брата Гундоальда, она опять показала свои стати в достойном свете. Людеру пришли на ум первые слова Брюна, что он произнёс после знакомства с семьёй баварского герцога Гарибальда: «Да это самая холёная и резвая кобылка из виданных мной лошадей!».

Сердечный обмен приветствиями между Теоделиндой и всеми в зале, казалось, понравился небу. Оно посветлело, словно обрадовалось, что среди тёмно-серых каменных стен с головами медведя, кабана, лося и чучел птиц, кроме служанок появилась знатная дама. И через оконные проёмы позволило пасмурному свету помочь дымным факелам озарить прямоугольное помещение под полукруглыми сводами.

– Прелестный наряд, сестрёнка. Однако это не мешает твоему жениху трескать угощения, ― пробурчал неизменно угрюмый Гримоальд набитым ртом.

Он сидел по правую руку от отца, как старший сын и первый наследник. Рядом с ним Тассилон хрустнул яблоком.

– Мужчина, утолив голод и жажду, всегда готов на подвиги, ― Тассилон окинул взглядом развешанные по стенам круглые и каплевидные щиты, копья, мечи, топоры, разноцветные знамёна поверженных врагов.

Гримоальд вытер ладони о свою светло-коричневую блузу.

– Я и смотрю, сколько в соседних деревнях обрюхаченных тобой подвигов.

Теоделинда потянула младшего брата за рукав.

– Гундоальд, за кого бы я ни вышла, нам придётся вступить с ними в союз. Почему тогда Гримоальд так против лейда короля Хильдеберта?

– Твой брак с кем-то королевской крови приблизит нас к королю. А если с лейдом, то станем лишь одними из вассалов, и он потеряет власть, что унаследует, ― прошептал Гундоальд, повернув к ней безбородое лицо. ― Лучше тебе стать королевой. Тогда бы и меня не забыла. Сделала, например, герцогом. Да, сестрёнка?

– Я бы и Тассилону помогла.

Её взгляд задержался на Людере. Он спорил с одним из баварских лейдов, его размеренные движения и крепкое сложение сулили ей уютную и спокойную жизнь, как за крепостной стеной из толстого гранита. Теоделинда прислушалась к себе, но сердце не отозвалось. Как заблудший ягнёнок, она обратила взор на пустое кресло отца.

– Почему нет папы?

– Был в своих покоях, ― пожал Гундоальд плечами, ― вот только нашему сводному брату всё равно, за кого ты выйдешь. Говорит, лишь бы сестра была довольна и детей нарожала.

Вскоре размашистым шагом отец внёс своё грузное тело в зал. Несмотря на бодрый голос, на его избитом годами лице с белой бородой явственно проступала озабоченность. Завтрак закончился, и отец обратился к ней, но так, чтобы услышали все:

– Теоделинда, гости скучают по родным землям и скоро нас покинут, а потому, раз уж тучи дали место солнцу, прогуляйся с ними по окрестностям.

Мужчины вокруг обменялись многозначительными взглядами, и когда Теоделинда выходила из зала вместе с Тассилоном, он подмигнул ей со словами: – Сегодня до заката решится.

***

В то время как Теоделинда, Людер и Брюн в сопровождении шести вооружённых баваров и трёх франков – лейдов короля Хильдеберта – выехали через восточные ворота, герцог Гарибальд занял кресло в главном зале. Он ждал сыновей. За последние две зимы его пятидесятилетнее тело каждое утро напоминало, что у него есть суставы, что в одной из битв выломали кусок правого ребра, что на левом предплечье надрублено сухожилие, а теперь ещё и от полученных утром известий в затылок пришла тупая боль.

На рассвете он получил два послания. Сидя за столом в спальне, развернул свиток из Меца: сведения неприятные, но ожидаемые. А вот когда прочитал послание лангобардов, то так треснул кулаком по дубовым доскам, что пышнотелая девица от испуга выскочила из постели и убежала.

– …Уверен, Хильдеберт даст Людеру земли с крестьянами, если он женится на Теоделинде, – заговорил Тассилон. – Но я так понимаю, отец, мы собрались потому, что нас пихают глубоко между конскими ягодицами? – кивнул он на свиток перед герцогом.

Герцог смял свиток, оглядел сыновей.

– Я надеялся по-тихому связать нас с франками и обрести союзника на многие годы. Но кто-то среди приближённых проболтался. С умыслом или нет – пока не знаю… Если отбросить все эти заверения в дружбе и прочую чушь, то смысл послания в том, что Аутари ждёт вашу сестру. Ждёт, чтобы вместе с ней – дочерью принцессы Вальдрады – править королевством.

Гундоальд подал вперёд узкие плечи. В свои семнадцать лет он выглядел едва на четырнадцать, а расшитая шёлковой нитью серая рубаха выпячивала его щуплость.

– Длиннобородые достойный союзник. Ни римляне, ни франки их не тревожат.

Гримоальд бросил грозный взгляд на младшего брата, а щербины на лице, казалось, ещё сильней врезались в кожу.

– Когда бороду отрастишь, то, может, в башке что прояснится. Длиннобородые хотят только Теоделинду. Франкам же нужно наше войско, и мы можем с ними договариваться. Отец, что если гонец Аутари пропадёт на обратном пути, а я отправляюсь к Хильдеберту, чтобы получить выгодную сделку для нас? Пока прибудет другой, мы сторгуемся с франками.

После слов старшего сына у герцога даже ушла боль из затылка и стало легче на сердце: «Ты почти готов занять моё место. Однако Аутари ещё тот лис».

– Гонцов было два, и один из них уже на пути обратно, так что он будет знать, что я получил послание, когда мы ещё не дали ответ. Но ещё хуже, что послы уже на пути сюда. У нас нет времени на переговоры с франками.

– Отец, я согласен с Гундоальдом, что лангобарды сильный союзник, – опять вступил Тассилон в разговор. Лицо его, как и всегда, светилось жизнелюбием. – Может, Теоделинда желает быть королевой? …Или захочет стать женой того, кто ей приглянулся? Наша мать же вышла за рядового вождя одного из родов, а не герцога всех баваров.

Братья молчали и смотрели на отца. Он же словно вернулся в то время, когда Вальдрада стала хозяйкой в его деревянной халупе: вспомнил, как после рождения Гримоальда ощущал себя королём, способным противостоять всем древним богам, как жгли её глаза из-за Тассилона, как чуть не запорол до смерти пуповязницу после рождения Гундоальда.

«Так может и правда позволить Теоделинде найти своё счастье?».

***

Теоделинда вела Брюна и Людера узкой змеистой тропой среди елей и буков, брызгавших с тёмно-зелёных ветвей дождевыми каплями и запахом хвои, пока лес, отступив с десяток шагов, не оголил каменистую рану в пологом склоне. Здесь словно великан рубанул топором, отчего земля разошлась на десятки миль вправо и влево и теперь глубоко на дне кровоточила едва слышной речкой.

– Мне нравится вон та поляна. Как часто пропасть не пускает нас к тому, что любим, – показала Теоделинда за широкое, в сотню шагов, ущелье, где в низине ели и пихты выстроились изгибистым хороводом вокруг лужайки с волнистой травой и оранжевыми, голубыми и белыми цветочными пятнами. Там громоздились три серых валуна с мшистой опушкой. Они выглядели как низкорослые люди с жёлто-зелёными волосами, которые остановились передохнуть и теперь всматривались что происходит на противоположной стороне пропасти.

Она бросила взгляд вправо, где Людер сломал ногой в кожаной обмотке горную лилию цвета пламени и сорвал стебель душистого ясменника с четырьмя сиреневыми лепестками. Брюн же, сунув большие пальцы за широкий кожаный ремень вокруг серой шерстяной рубахи до середины бёдер, направил острую бороду на туманные лесистые холмы далеко впереди, над которыми у самого горизонта высилась белоснежная вершина.

– Можно перейти пропасть, спустившись на дно, – сел Людер на камень и свесил ноги вниз, в ущелье. – Мы с братом поднимались по склону, когда не стало матери, и разглядывали, как внизу блестит озеро с десятком лодок-щепок. Иногда оно было ярким от солнца, иногда сверкало чернотой под тучами, но оставалось безразличной ко всему холодной водой.

– А мне вот любопытно, что наглый гепид делает, – вставил Брюн, и его поддержал стук дятла в лесу за спиной, откуда едва слышно гавкал Крувс. – Опять рыбу ловит?

– Вряд ли, – сунул Людер стебель цветка себе в зубы, – думаю, он уже в пути.

– Если взлететь как птица, то не пришлось бы спускаться так глубоко, – вздохнула Теоделинда, услышав протяжный крик «ки-и-и, ки-ки-и» – это над поляной за ущельем, куда выбежало семейство пугливых косуль, промелькнул ястреб. – Что стало с вашей матерью? – обхватила она плечи руками.

Здесь, на возвышении, ветер студил, и даже расшитый кожаный жилет поверх шерстяной рубахи не спасал от мурашек. Холодок пробирался и под суконные штаны, что спрятались под юбкой с золотой брошью в форме парящего сокола.

– Если взлететь, то и плюхнуться недолго, – пнул Брюн камешки в расщелину.

– Мать зачахла через две зимы после того, как не вернулся отец, – взглянул Людер на Теоделинду.

– Что значит такой рисунок на коже? – обратилась Теоделинда к Брюну. – Никогда не видела ничего подобного.

Тот опять уставился вдаль, замолчал, и только ветер шумел, кричали птицы, лаял пёс под стук дятла.

– У меня от них спина в мурашках. Не люблю, когда кто-то сзади, – обернулся Брюн к двум баварам в суконных жилетах с нашивками из толстой кожи, с короткими мечами на поясе и фрамеями10 в руках. Они стояли в пяти шагах позади Теоделинды.

– Я привыкла. Не отпускают одну, – улыбнулась Теоделинда. – Не удивлюсь, если в приданом будет сотня воинов… Так расскажите про эдельвейс.

– В четырнадцать я спустился с отцом в долину на ярмарку. Она была старше на три зимы, и сказала, что выйдет за меня, если привезу с гор живой эдельвейс. Но каждый раз с них слетали белые, как первый снег, ворсинки. Они чахли. Я поднимался снова, пока спустя зиму не привёз один… Но она сбежала с каким-то заезжим купцом… Вдруг встречу её – а цветок уже со мной, – улыбнулся Брюн, провёл ладонью по лысине.

– Если бы не слышал на каждом постоялом дворе, то разрыдался бы, – выплюнул Людер изжёванный стебель, встал и подтянул штаны под шерстяной рубахой с вырезом на груди в форме наконечника стрелы. – Почему не спросите, что стало с моим отцом? – шагнул Людер вплотную к Теоделинде, чем дёрнул с места двоих баваров.

Она развернулась к нему. Прямой взгляд его холодных голубых глаз заставил её опустить взор, и она пошла к тропинке, которая привела их сюда, но прежде сказала:

– Зачем? Вряд ли умер в постели. А даже если и так, не думаю, что он был счастлив. Все мужчины вокруг меня считают недостойным испустить дух на ложе. Как и вы, и как, возможно, хотел ваш отец.

На половине пути, когда стволы скрыли сзади голубую ширь с белыми прожилками облаков, когда уже были слышны голоса баваров и франков, оставшихся с лошадьми на прогалине, Теоделинда ушибла ногу об один из многих корявых корней, стелющихся по земле. Она уселась на камень, потёрла пальцы под башмаком из красных и белых кусков тонкой кожи.

– Надо же… столько хожу здесь… первый раз, – говорила она и ощущала, как запылали щёки, потому как корила себя за то, что засмотрелась на широкие плечи Людера. – Что там? – заметила трепыхание куста папоротника в десяти шагах левее.

Брюн ушёл было вперёд, но остановился. Людер отправился к зелёному кусту, где торчали голубые колокольчики горечавки.

– Попался, – поднял Людер что-то и пошёл назад, – зайчонок попался в петлю. Видно, детвора поставила. Эх, да у него лапа вывернута.

Крувс лаял громче и громче. Дым от костра блуждал среди деревьев, отчего Брюн вертел головой и принюхивался.

– Сверни шею, чтоб не мучился, и конец, – высказался он. – Вкусно пахнет. Видать, дичь зажарили.

Людер оказался рядом с Теоделиндой. Крохотный бело-серый комочек с чёрными бусинками-глазами подрагивал на широкой загрубелой ладони, отчего на запястье звякало золотое обручье из разинутых львиных пастей.

– Возьмите. Не слушайте. Несчастная любовь сделала его сердце будто кремень, – оскалился Людер в сторону Брюна, – подлечите, а потом отпустите… если пожелаете.

Всю обратную дорогу, до самого моста через Дунай, за которым стояли крепостные стены с четырьмя островерхими башнями, а вокруг теснились крестьянские домишки, Теоделинда молчала. Она прислушивалась к горячему комочку, что подрагивал за пазухой. Ей казалось, что её кожа горит, и она с силой сжимала ногами круп лошади, бросая быстрые взгляды на Людера.

Солнце прощалось с предзакатной синевой. Над крепостью поднимались столбы дыма от кухни и кузницы, на подсохшей дороге скрипели крестьянские повозки с мужиками в бурых туниках. Они покинули рынок у крепостной стены, чтобы дома, в кругу семьи, поужинать овощным рагу с куском чёрного твёрдого хлеба.

– Знали, что на месте крепости размещался римский лагерь? – заговорила Теоделинда с Людером. – Около тысячи воинов проживали здесь постоянно.

– Они знали, где их ставить. Какой город ни возьми, там раньше стояли римляне, – ответил Людер, не отрывая взгляда от дороги. – Твой брат там.

Под колокольный звон, что звал на вечернюю литургию, навстречу им скакал Гундоальд. Теоделинда стиснула поводья, а зайчонок заелозил на груди, словно ощутил удары её сердца даже через рёбра.

IV

Северная Италия,

крепость Турин,

Август, 588 г. н. э.

Протяжный рёв трубы взлетает от северных ворот. Он мчится вокруг терракотовых стен и поднимает чернокрылых дроздов с десяти квадратных башен.

У южных ворот кузнец лупит по куску раскалённого металла, но слышит сигнал и замирает. Он поднимает глаза, но труба замолкает, не запев второй раз, и наковальня опять выкидывает звон под прямые лучи жаркого солнца. Три альдия11 возобновляют беседу у своих повозок, с которых два коротковолосых раба снимают бочки вина, мешки зерна и тюки с тканями. Блестя потными спинами, невольники уносят всё в сарай рядом с кузней.

Ватага босоногих мальчишек в бурых туниках отворачивается от раскалённого железного прута, брызжущего искрами. И с криками «Бежим! Быстрей!» несётся мимо базилики из серого камня, прыгая через свежий навоз, – по булыжному проходу, усеянному пылью и россыпью соломы.

Оллард не следует за ними: «Нельзя! Мать тоже выйдет встречать – не пустит на стену». Он выхватывает деревянный меч из-за суконного пояса и – направо от базилики, на пологую лестницу. Она приведёт его на дощатую площадку шириной в пять шагов, что двумя ярусами охватывает внутри всю крепость.

С тяжелым пыхтением дыхание рвётся из груди, когда он карабкается на высокие ступени. На середине лестницы Оллард падает на правое колено, и огрубелые древесные волокна вспарывают ещё тонкую детскую кожу. «Нет, нет! Не болит!» – стискивает зубы, чтобы не заплакать. Трогает кровавую ссадину, а затем влезает на первый ярус. И… нет сандалия на ноге. С высоты в двадцать пять фусов видит внизу кусок бычьей кожи с пеньковой шнуровкой. Мешкает: «Вниз? Тогда не успею… Ладно, так и так влетит, что залез сюда» – и шлёпанье босой ступни по дубовым доскам следует тенью за его бегом над жилой постройкой вдоль восточной стены.

Он семенит под верхним ярусом, мимо закруглённых проёмов в стене, где мелькает мутно-зелёная река. Оставляет позади с десяток квадратных опор, что держат доски, дальше слева – сразу после базилики – квадратная площадь. На ней три мальчика рубят мечами столбы в человеческий рост.

Рядом с ними крепкий воин с седой головой:

– Трубили не вам, хлюпики. Рубить с плеча! Локоть не сгибать!

Ещё четверо, постарше, кидают дротики в соломенные чучела, а другие двое дерутся на мечах.

Как-то отец сказал, что пройдут три зимы, и ему позволят надеть доспехи и взять щит с мечом, и тогда он стал каждый вечер спрашивать маму:

– Зима уже плошла?

– Скоро, сынок… Очень скоро, – улыбалась она, касаясь ладонью его головы, – ты станешь взрослым и сильным, как твой брат.

Однажды он задал матери вопрос, на который не находил ответа:

– Почему Шаза спит в спальне Аго? Ему стлашно? Он же большой, и у него есть меч. Я видел только четыле зимы, но сплю один, – приподнялся Оллард на постели.– А моя няня спит там.

Мать рассмеялась, щёки её порозовели.

– Когда мужчина взрослеет, он хочет, чтобы ему служили и ночью.

…И вот Оллард у северных ворот. Его макушка едва достаёт до нижнего края стенного проёма. Он тянет руки к одному из дозорных:

– Подними!

– Где сандаль потерял, Оллард? – скалится тот и подхватывает на руки. – Видишь, вон там, где стадо пасётся… Впереди твой брат на Урузе, – показывает дозорный вперёд, повернув к нему лицо с багровым рубцом вместо правой брови, отчего его жёсткая русая борода тычет в грудь Олларда.

Второй дозорный оборачивается и кричит внутрь двора:

– Нет троих.

Внизу стоят мать Олларда, столесазо12, марпий13 и двое слуг.

– Оллард, быстро вниз! Где сандалий? – кричит ему мать.

– Там, – показывает Оллард рукой в сторону южной стены, за которой высится лесистый холм.

Ватага мальчишек машет ему и голосит:

– Оллард, где они? Ещё далеко?

– Лядом, – выпаливает он, и мальчишки выскакивают через ворота наружу. Они кидают камни в собак перед воротами. В ответ – громкий лай.

За четверть мили до ворот всадники переходят на шаг. Они минуют альдиев на пшеничном поле, чьи жатвенные ножи срезают колосья, а затем оставляют позади – уже недалеко от стены – и крестьянские хибары.

Пока отряд въезжает во двор, Оллард спускается и подскакивает ближе. Крепкий, но желанный запах похода и конского пота бьёт ему в нос. Воины спешиваются, марпий и его сподручные забирают поводья, уводят лошадей направо от ворот, в конюшню – бывший римский амфитеатр.

– Смотли, смотли, у меня меч с волком, как у тебя, —подскакивает Оллард к Агилульфу.

Тот подставляет ладони, и слуга льёт воду из кувшина. Умывается и пьёт.

– Хорошая палка, – Агилульф даже не глядит на мальчика и говорит столесазо: – Распорядись насчёт голубя: Ольф, северо-запад.

– А ещё двое?

– Они ещё в пути от Граусо.

Столесазо кивает, и они вместе с Агилульфом идут к входу в жилую постройку. Оллард бежит рядом и выкрикивает: «Покатай на Уузе, покатай», на что мать – она сзади в пяти шагах – говорит ему: «Подожди, Оллард. Ему надо отдохнуть. Иди ко мне».

– Отстань! Не сейчас, – обрывает Агилульф, отчего мальчик надувает губы и со всхлипами прячется у матери в ногах. Она гладит его русые волосы, оправляет ему тунику, и Агилульф встречает в её взгляде укор, но отворачивается к столесазо, чтобы спросить:

– Где отец?

– Убыл с королём в Сполето. Опять южане бунтуют, – отвечает столесазо, качнув лохматой головой. – Да, и здесь гастальд14 Муних.

– Расскажешь позже, – останавливается Агилульф на крыльце, – распорядись, чтобы накрыли в главном зале на всех, кто прибыл со мной.

***

Утром следующего дня, когда солнце перебросило лучи через левый приток реки По, чьи воды журчали мимо восточной стены, Лег зашёл в базилику; там пахло ладаном и сальными свечами, свет через оконные проёмы падал на стены, и они выставляли напоказ грубо отёсанные камни.

Епископ Турина в чёрной дзимарре стоял в алтарной части, спиной к входу. Размах плеч, рост и движение головой, когда обернулся на звук шагов, напомнили Легу его командира, и если бы не короткая бородка, тонзура и одеяние, то его вполне можно было принять за – Агилульфа.

Лёгкая улыбка появилась на лице епископа и сдвинула кожу на угловатых скулах.

– Здравствуй, Лег.

– Здравствуйте, Ваше Превосходительство, – подошёл Лег.

Мирской служка поставил на алтарь два потира – деревянный и золотой, а затем его метла заскоблила мраморные плиты.

Епископ поманил Лега за собой в правый неф, где притаился стол. На нём, распахнув страницы, на подставке стояла книга, а рядом блюдце с чернилами придавило потёртые листы пергамента цвета шафрана со следами стёртых текстов.

– Я слышал, потеряли Ольфа. Как это случилось?

– В него попали копьём, – опустил Лег глаза.

Он уселся за стол, взял гусиное перо, а листы пергамента лишились тяжести блюдца.

– Боюсь, уже забыл всё.

– Ничего, со временем знания будут глубже проникать в память, пока не застрянут там, как наконечник стрелы, – похлопал епископ Лега по плечу. – Если мой младший брат смог, то и у тебя получится.

– Аго… Агилульф?

– Да, поверить трудно, но так и есть, – перевернул епископ страницу, палец постучал по трём верхним строкам: – Переписывай… Пятнадцать зим назад, в Перузии, я пленил священника. Что там меня поразило: храм был круглый, с толстыми стенами. Долго пришлось бы тараном долбить… – Он встал за спиной, и пальцы Лега еще сильнее стиснули перо. – Так вот он и научил нас грамоте. Только Аго это не пригодилось.

«Слава Отцу через Сына во Святом Духе», – Лег перекрестился, и кончик пера нырнул в блюдце, чтобы затем коснуться пергамента. – Можно узнать, как вы стали священником?

– Ты знаешь как. Всем известно… Возможно, ты хотел спросить почему?

– Рогарит! – прогремел голос Агилульфа в тишине базилики, отчего перо в руке Лега взбрыкнуло дикой лошадью, чьи копыта истоптали кривой чертой написанную букву.

– Я здесь, – вышел Рогарит навстречу брату. – Здравствуй.

– Здравствуй, – ответил Агилульф, чтобы затем вперить взгляд в Лега, который вскочил со скрипучей лавки.

– Иди, Лег, – сказал Рогарит, – разомнись с копьём.

– Как успехи у парня? – спросил Агилульф, когда Лег вышел, – Не знал, что ты его учишь.

– У него большое желание, так что справится. Давай пройдёмся.

Они пошли к выходу бок о бок, как сражались пятнадцать лет назад. Спускаясь по ступеням, Рогарит спросил:

– Уже видел голубя Ольфа?

– Я видел достаточно таких птиц, чтобы представить, как будет выглядеть эта, – Агилульф зажмурился, когда его глаза встретились с ярким солнцем на безоблачном небе.

Мимо построек откуда неслось мычание, хрюканье и кудахтанье, мощёная дорожка, обсаженная кустами мирта, оливами и кипарисами, вывела их к воротам в западной стене.

– Что случилось? Парень так явно прятал глаза.

– Нелепая случайность, – начал Агилульф. – Он хотел быть с Вотаном, и я проткнул его копьём… – и рассказал о гибели Ольфа. – …Так что для всех он пал в битве, поэтому не суди парня, – закончил он, когда они оставили позади узкие западные ворота.

– Я помолюсь за него.