Область темная

– Неплохо! – отец ректор аж потеет от удовольствия. «В кои веки услышишь толковый ответ!»

Подтягивает отец Алипий поближе учебник Евграфа Смирнова, листает. В классе притихли – ждут, как Воскресенский вывернется.

– Ну, а про гностиков что поведаешь?

Внятно и чётко излагает Пётр суть учения.

– Смышлёный вьюнош! Светлая голова. Быть тебе митрополитом! – напутствует отличника отец ректор.

После экзамена Пётр почти бегом покидает класс. Уединиться, побыть наедине с Богом – вот чего жаждет душа, а не пустой похвалы. Святые отцы призывали уклоняться от мирской славы, более желать чести у Бога, нежели у людей.

Пётр входит в семинарский храм. Со стен строго глядят апостолы и святые. Потрескивают, сгорая, свечи. Фрески на своде храма и колоннах оживают в колеблющемся свете: сверху, прямо в сердце Петру, смотрит Спаситель, Богоматерь ласково глядит на юношу. Тёплый дух идёт от пламенеющих свечей, пахнет ладаном – всё зовёт к молитве. Мир горний, лежащий бесконечно далеко и одновременно неизмеримо близко, окутывает юношу.

– Царице моя преблагая, надеждо моя, Богородице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь! – слова молитвы текут как ручей, на сердце становится тепло, уходит прочь тоска.

Последнее время Пётр удалялся подальше от шумных товарищей. Уже месяц при первой же возможности торопится открыть томик «Аскетических опытов» епископа Игнатия Брянчанинова, а там – и о монашеском делании, и об Иисусовой молитве.

Само-то слово «молитва» пронизывает всю жизнь семинариста. «Строем на утреннюю молитву!», перед едой «Христе Боже, благослови ястие и питие рабом твоим!». Но всё это казённо, обязательно, без пламени в сердце – пустое бубнение потерявших высокий смысл слов. Почти все, даже преподаватели, крестятся так, будто мух отгоняют.

У святителя речь идёт совсем о другом: о молитве внутренней, возжигающей ум и сердце и возносящей делателя до высот горних. И хоть не советовал епископ идти путём «умнаго делания» в одиночку, без должного руководства, но где найдёшь в наш век духоносных старцев? Вот и у преподобного Серафима из Сарова кроме Господа наставников не было.

Под лестницей, рядом с оранжереей, есть крохотная комнатка для садового инвентаря. Её и облюбовал Пётр для практики «внутренней молитвы». Поначалу шло трудно: стоило отсчитать десять зёрнышек на чётках, десять раз повторить: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!», как что-то отвлекало от сосредоточения, уводило в мир грёз. Мечталось семинаристу Петру Воскресенскому, как служению Божиему посвящённая жизнь приведёт его к тем чудесам, кои описаны в житиях святых подвижников и старцев.

Пётр встряхивает головой, отгоняя видения грядущей славы. Бесшумный вдох: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божиий!» – и на выдохе: «Помилуй мя, грешного!» Два круга чёток пройдены. «Кажется или действительно потеплело в сердце?»

«Нужно вернуться к молитве!» И снова вдох и на выдохе: «Помилуй мя, грешного!» Вновь незадача: только отсчитаешь двадцать зёрнышек на чётках, как тяжелеют веки, голова начинает клониться на грудь. Какая уж тут молитва! Воспоминания и мечты роем кружатся в голове. Приходится начинать всё сызнова.

Пётр уже погружается в молитву, когда его отвлёкает необычный звук. Лёгкий ветерок колышет пламя свечи: в комнатку кто-то протискивается боком. Вошедший высок, черноволос и чем-то знаком. Он поворачивается к Петру – Павел! Взгляды братьев пересекаются. Несколько секунд они смотрят друг на друга. Затем Павел медленно подносит палец к губам – тихо, мол, и чиркает ладонью себя по горлу.

Томительно ползут, кажущиеся часами, секунды. У Петра пересыхает в горле. «Что делать?» Вдруг совсем рядом слышится негромкий напев: «Богоро-о-дице Дево, ра-а-адуйся!». Ректор, идя в «сад эдемский», всегда мурлычит эту молитву. Шаги отца Алипия стихают в оранжерее. Павел, задышав часто и шумно, шагает из полутьмы на свет, в его руке взблескивает топор.

Через мгновение из оранжереи слышится крик. Мимо закутка пробегает Павел и всё стихает.

Глава 6

Была у отца ректора слабость – цветы. Какие только диковинки не произрастали в его личной оранжерее! Даже орхидеи матово белели под стеклянной крышей.

Утро отец Алипий начинал с посещения стеклянного дворца. Походит меж грядок – где листок поправит, где леечкой спрыснет подувядший цветочек, где просто постоит, полюбуется на красоту ненаглядную. Потом вздохнёт, промолвит: «Смотрите крин сельных, како растут! Не пашут, не сеют», и пойдёт обход семинарии совершать.

Тем утром всё шло, как обычно. Прогулялся ректор по «саду эдемскому», вздохнул и готовился уже выходить, но не успел, сердешный… что-то чёрное мелькнуло за его спиной. Краем глаза заметил страдалец, что был это, похоже, семинарист, хотел спросить, что делает незваный гость в оранжерее, но времени ему не дали. Свистнул топор, и потемнело в глазах ректора. От удара страшной силы проломилась бы голова настоятеля, но Бог уберёг – скользнуло лезвие по клобуку (вот уж воистину «шлем спасения»! ), содрало кусок кожи, вонзилось в ключицу и там застряло. Убивец подумал, что мёртв отец ректор и убежал, бросив топор.

На счастье, как раз мимо инспектор Рысев проходил, кликнул семинаристов, те слетали за доктором. Перенесли мученика в квартиру. Доктор, аккуратно топор вынув, кровь остановил да наложил тугую повязку. «Через неделю, Ваше Высокопреподобие, будете как огурчик!»

Наутро по семинарии пополз слух: в кабинете ректора сидит ужасный следователь по особо важным делам и допытывается, не слышал ли кто чего. И уже сторонятся друг друга вчерашние приятели, смолкают доверительные беседы в укромных уголках, только шепоток ползёт по бурсе: Гилева вызвали, Сучков пошёл. Петра в тот день не тронули.

Ночью он долго не мог уснуть, ворочался и вздыхал так шумно, что сосед, Витька Рыков, спросонья пробормотал:

– Петька, дай поспать, ради Бога!

– Хорошо, хорошо, – накрылся подушкой и попытался задремать. Но сон не приходил, тело требовало движения. Скрипнув дверью, Пётр вышел из спальни. За окном висела полная луна. Острые тени от рамы резали пол на вытянутые прямоугольники. Попытался ходить, но половицы скрипучие, можно всю семинарию разбудить. Так и сидел возле дортуара, перебирал чётки, молился: «Господи, вразуми!!! Как поступить: по совести или по-братски?!» Ответа не было.

Скрипнула дверь. В коридор, протирая глаза, вышел из соседней спальни здоровяк Сучков.

– Воскресенский, чёрт! Напугал. Подумал, привидение завелось. Чего не спишь?

– Да так, не спится.

– Ну, ладно, – поскрёб в затылке. – Дело твоё. Схожу до ветру.

Томительно ползут минуты, складываясь в часы. За окнами спален уже сереет, когда Пётр, не раздеваясь, валится на кровать.

Мгновение пролетело, а уже теребят, уши крутят.

– Вставай, Воскресенский! К службе пора.

Вот и гулкая пустота семинарского храма. На распевке отец Онуфрий особенно зол, подзатыльники так и сыплются на стриженые затылки.

– Вам, дьяволята, в аду грешников мучить завыванием, а не в храме Божьем петь! А ну, пробудились! Басы подналегли – совсем не слышно.

На «блаженствах» просыпаются братчики: тенора уносятся «горе», дышат живостью альты и басы подналегают, да так, что морщится канонарх и только кулаком пудовым грозит: «Не переберите!»

Служба неторопливо нарастает, готовясь достичь крещендо на анафоре. Читают Апостол. Могучий бас протодьякона Сергия заставляет встрепенуться старушек, дремлющих по углам храма. Время Евангелия. Подрёвывая на переходах от строки к строке, чередной священник читает зачало из Евангелия от Матфея: «Не судите, да не судими будете: имже бо судом судите, судят вам. И в нюже меру мерите, возмерится вам. Что же видеши сучец, иже во оце брата твоего, бервна же, еже есть во оце твоем, не чуеши?» Грозные слова эти поразили Петра так, как если бы он на бегу врезался в преграду. «Не мне ли сам Спаситель даёт прямое указание? Кто я таков, чтобы судить брата моего? Дано ли мне право решать: кто прав, кто виноват?».

За окнами дотлевает короткий мартовский день, когда в учебную комнату, где роем гудят «философы» – кто готовится к урокам, кто чинит бельишко, а кто и в карты режется, врывается запыхавшийся паренёк из младшего класса.

– Воскресенский, к отцу ректору!

«Господи, дай сил сдержать обещание!» Шаги гремят бесконечным коридором, эхо бьётся в мышиного цвета стены.

Возле кабинета юноша крестится и шепчет: «Богородице Дево, радуйся!»

– Ну, заходи, брат! Воскресенский? Пётр? – Мягок следователь на вид и добродушен, только глаза выдают сыщика – колючие дырочки на полном личике постаревшего херувима сверлят собеседника, изучают. Сидит он на табуреточке, которая возле ректорова стола приставлена, потирает пухлые ладошки. Закончил тереть, округлил щёки и на ладони дунул, точно пыль прогоняя прочь.

– Та-ак! Что расскажешь? Может, видел или слышал что? Знаешь, кто отца ректора убить хотел? – умолк, ожидая ответа. Видя, что не спешит рассказывать бурсак, решил зайти с другого боку.

– Угощайся! – коробочка с монпансье в протянутой ладони. – Пытаюсь я, Петруша, отказаться от табакокурения. Вот доктор посоветовал. Курить, мол, говорит, будете меньше, да и дыхание свежее. Бери больше, не стесняйся!

Пётр берёт одну штучку, кладёт в рот, тает леденец во рту, холодит нёбо.

– Ваше благородие, не видал ничего – молился.

– Ага. Собеседниче ангелов? Ну, ну, – слегка жуёт следователь пухлыми губами, отчего шрам в уголке рта смешно подпрыгивает. – Так, говоришь, ничего не видел?

– Нет, – Пётр твёрдо выдерживает сверление глаз.

– Ну, ладно. Вижу, что не врёшь. Свободен.

И уже в спину:

– Но, ежели что узнаешь, мигом ко мне. Понял?

Не оборачиваясь, Пётр кивает.

Прочь из душного кабинета! Выйдя, Пётр широко крестится: «Благодарю Тебя, Господи!»

Напрасно вызывал каждого семинариста страшный человечек со шрамом в уголке рта – никто не проговорился. Через неделю, несолоно хлебавши, следователь, сославшись на более важные дела, буркнул Владыке: «Честь имею!» и отбыл восвояси.

Глава 7

Вокруг бушевал девятьсот шестой год. Даже высочайший декрет от 17 октября 1905 о даровании народу свобод и созыве первой Думы не успокоил людское море. Многие из семинаристов, подобно господину Чернышевскому, вставали на революционный путь – путь погибели. Не минула зараза сия и Павла.

Сразу после занятий Павел сбежал в город. На тихой улочке, в десяти минутах быстрой ходьбы от пожарной части, притаился бревенчатый дом. Украшен скромно: резные наличники да петушок-флюгер на коньке крыши. За двадцать метров от дома к Павлу подошла парочка – мастеровой в пиджаке и косоворотке, с ним девица, из «разбитных». Прозвучали пароль и отзыв. Павла провели к дому. Мастеровой выстучал в запертые ставни «Сердце красавицы». Калитка бесшумно отворилась. Глухо зарычал серый великан-пёс, звякнула цепь – собаку придержали, пока гость входил в дом.

В горнице висит сизый дым пластами. Подкрученная почти до предела пятилинейка бросает слабый свет на сидящих. В комнате пять человек: четверо мужчин – усы-бороды, одеты, как рабочие, в поддёвки и сапоги, и девушка в тёмном платке. На вошедшего смотрят с интересом. На столе зеленеют бутыки с пивом, водкой, видны тарелки с закусками, но к еде и выпивке никто не прикасается.

Из дальнего угла доносится властное:

– Проходите, Павел! Кружилин рекомендовал вас как энергичного и надёжного товарища.

Из полутьмы выходит на свет невысокий, коренастый мужчина с открытым, простым лицом. Таких по улице – пучок на рубль в базарный день. Лет тридцати, нос картошкой, губы – две узкие полоски на бледном лице, ранние залысины. Вот только глаза не как у всех. Удивительные глаза – словно пылают изнутри особенным светом. Взглянул на Павла, и точно насквозь просветил рентгеном.

– Давайте знакомиться, – старший протягивает твёрдую, будто из гранита вырубленную, руку. – Хрунов. Это, – обводит группу взглядом, – наши товарищи. Расскажите о себе.

Стоя посреди комнаты, запинаясь и непривычно краснея, Павел сообщает новым товарищам о семье и учёбе в семинарии.

Во время рассказа Павла революционеры хранят молчание. Во дворе лает пёс. Хрунов, подойдя к окну сбоку, выглядывает в щель.

– Всё спокойно.

Вернувшись на середину комнаты, старший смотрит на товарищей. Каждый из пяти едва заметно кивает.

– Понятно. Ну что ж, располагайтесь. Мы обсуждаем задачи нынешнего момента.

«Семинария? Забыть! Все силы на борьбу с ненавистным режимом!» – думает Павел, вступая в мае 1906-го в партию большевиков и в боевую организацию.

Хрунов поручает Павлу доставку листовок. Наставляя новоиспечённого революционера, прошедший через тюрьму и ссылку большевик учит юношу:

– Пусть провалилось восстание в девятьсот пятом, пусть погибли товарищи по партии, но не зря всё это. Теперь мы всё правильно организуем, по науке марксистской. Помни: листовка важнее винтовки. Пуля может убить только одного пособника режима, только одного городового или шпика, а одна прокламация распропагандирует десяток солдат и приблизит падение царизма!

Нацепив лобную лямку, Павел носит ткань в тюках в Одесском порту. Днём разгружает корабли, а вечером в переполненных кабаках сидит с простым людом: биндюжниками, рыбаками, контрабандистами. Выпьют по рюмашке, помягчают, тут самое время поговорить за жизнь.

А жизнь у всех одна – беспросветный мрак, нищета, тяжкий труд. Но когда Павел живописал прекрасное будущее, где не будет хозяев, у его собеседников загорались глаза. Многие соглашались подсобить – передать свёрнутую треугольником листовку друзьям, рассказать о том, что слышали на работе. Только контрабандисты помогали строго за деньги. Но ведь нужны же были! Приходилось сотрудничать. Кто ещё рискнёт доставить в кишащий филёрами порт газеты и прокламации, отпечатанные за рубежом? Вот и платили большевики золотом за пособия по революционной борьбе.

Жили Павел с Хруновым в то время на съёмной квартире, у одной разговорчивой торговки с Привоза. Она их и сдала. Сарайчик во дворе использовался подпольщиками для хранения литературы. Июньской ночью, когда как раз пришла очередная порция листовок и газет, Павла ждала засада. Трое здоровенных жлобов из охранки навалились, он и пикнуть не успел.

Потом – тюрьма, короткий суд и высылка «под гласный надзор» в Сибирь. В ссылке Павел не скучал. Ходил на охоту, рыбачил, даже разок с мужиками медведя подняли.

Но больше всего времени проводил с товарищами. В посёлке жили трое ссыльных: Павел и товарищи Вадим и Резо.

Долги зимние вечера. Керосинка уютно светит, но революционеры не бездельничают: до полуночи штудируют Плеханова и Нечаева, читают вслух Чернышевского и Герцена.

Утром, сделав зарядку, облившись холодной водой и позавтракав, Павел садится за конспекты. Товарищ Вадим учит его по работам Ленина и Плеханова. Сегодня дал задание написать, на кого из революционеров прошлого Павел хотел бы походить. Строки неровного (сколько раз стоял на гречке за это!) почерка наползают друг на друга, мысли опережают перо.

«Примером для меня стали товарищи по партии: несгибаемые, сильные. Из литературных героев я больше всего хотел походить на Рахметова. Так же как он, я закаляю тело и укрепляю волю. Приучаю себя обходиться без пищи по неделе, могу не спать по три дня. Верю, что мужество и сила пригодятся нам в борьбе с царским режимом».

Прочитал товарищ Вадим, похвалил. Резо молча просмотрел, взглянул из-под густых бровей и дальше книжку читать сел.

Весною, за месяц до того, как стронулся лёд, ссыльные решили уйти. Забили барана, накоптили мяса. У крестьян разжились вяленой чухонью и омулем. Чтобы урядник сельский не спросил, для чего еду копят, скупали всё частями, у разных людей.

Мартовским утром, едва посерело небо, трое на коротких лыжах, с котомками за плечами вышли в лес. Вокруг – только сосны до неба. Шли ходко, почти без привалов. Не то чтобы опасались погони, просто рвались к свободе. Вдоль русла реки по глубокому снегу скользилось легко.

В тайге стояла тишина: скрипнет где-то дерево да глухарь перелетит с ветки на ветку – и вновь тихо. Морозный воздух рвал лёгкие, и беглецы не могли надышаться – так сладок был воздух свободы!

Шли долго. Уже разгорелись в небе крупные северные звёзды, а трое всё скользили вперёд. Но вот Резо поднял вверх руку, пора ночёвку устраивать. Утоптали снег, развели костёр, вскипятили чаю. Поужинав вяленой бараниной, завалились спать.

Так шли по тайге десять дней. Направление держал Резо, самый опытный из ссыльных: трижды уходил из-под надзора и ни разу не заблудился.

Добрались беглецы до тракта. Здесь уже было легче, много всякого люда бродит Сибирью-матушкой. Отсюда рукой подать до чугунки. Взяли билеты в третий класс и затаились среди пассажиров. За время странствий они и сами стали походить не то на золотоискателей, не то на купцов, что пушнину по факториям скупают: густые бороды, потёртая одежда, обветренные лица.

Прошла всего неделя, и многолюдье Киева обрушилось на беглецов. Горланили разносчики снеди и газет, позванивал трамвай, громко цокали копыта лошадей, шуршали резиновыми ободами по булыжной мостовой пролётки. На Крещатике белоснежные и розовые пирамидки украсили каштаны, одуряющий аромат сирени заполонил всё вокруг, заставляя кружиться головы беспечных киевлян.

Дабы не привлекать внимание филёров и городовых уставшими лицами и запылённой одеждой, шумных центральных улиц друзья избегали. На явочную квартиру пробирались глухими окраинами. Кругом виднелись покосившиеся домики и хмурые бараки, набитые доверху, будто спички в коробке, фабричным людом. Пахло вываривающимся бельём, крысиным помётом и кислыми щами. Здесь, в завешанной сохнущим бельём квартире, революционеров накормили, напоили, снабдили новыми паспортами.

Павел попросил фамилию подобрать под партийную кличку – Седой. Да и какой ещё псевдоним можно дать тому, у кого к девятнадцати годам серебристых волос на голове больше, чем чёрных? Паспорт Седова Павла Гавриловича пах свежей краской и подозрений не вызывал.

Отдыхали недолго. Уже через неделю пришедший поздно вечером товарищ Вадим сообщил Павлу, что его ждёт учёба.

В школе бомбистов, что находилась под Львовом, Павел научился стрелять из револьвера, трехлинейки, маузера, собирать бомбы. Изучали революционеры искусство уличных боёв, конспирацию и много других наук, важных для разрушителей империи. После экзаменов Павел вернулся в Киев.

– Ну что, сдюжишь? Не струсишь? – товарищ Вадим строго смотрит Павлу прямо в глаза. – Тебе поручается дело чрезвычайной важности! От его исхода зависит судьба многих сотен наших товарищей.

Денёк 19 мая, года одна тысяча девятьсот седьмого от Рождества Христова, выдался солнечный. По бульвару вдоль главного корпуса университета Святого Владимира фланировали кокотки в кружевных платьях. Прикрываясь от щедрого солнца крошечными зонтиками, девицы провожали каждого встречного мужчину заливистым смехом. Щёголи тоже в долгу не оставались, и завязывались знакомства, и кипели страсти в тени цветущих каштанов, и казалось, ничто не может нарушить идиллию густо пропитанного ароматами дня.

Павел вышел из конспиративной квартиры около полудня. Боевикам стало известно, что между тринадцатью и четырнадцатью часами главный следователь жандармского управления Кожемяко Иван Павлович имеет обыкновение совершать променад. Гуляет он от здания управы до университета и обратно, фланирует по тротуару иногда в одиночестве, иногда с товарищем. Боевая группа решила привести приговор революционного суда в исполнение именно в этот момент – в другое время достать его будет сложно.

Передам слово самому отцу Павлу.

– Я жду в переулке. Сердце колотится так, будто сейчас выскочит. Мимо проходит Кожемяко. Рядом – товарищ. О чём-то беседуют. Выхожу и неторопливо догоняю следователя. Двое увлечены беседой и на меня внимания не обращают. Равняюсь с жандармом, кинжал прикрыт плащом. Дело секунды – вонзить стальное жало в почку. Как мягко вошло! Будто не в плоть человеческую, а в масло. Не вынимая кинжала, с невозмутимым видом прохожу мимо. Даже шляпу приподнимаю, будто старых знакомых повстречал. Ещё мгновение – и Кожемяко начинает оседать. Что-то прошептал товарищу и тот бежит за мной. Пытается схватить за руку, но я быстрее – выхватываю пистолет и палю в дурака. Мимо! Глупец успевает только сорвать плащ с руки. Передо мной оказывается крестьянин. Ну, что, безумец, и тебе жить надоело? Стреляю бородатому в грудь. Бегу дальше. Улицей несутся крики, наперерез мне бросается постовой. Ещё два выстрела, и фараон оседает кулём на мостовую. Сворачиваю в переулок, в присмотренное место. Мчусь через проход в пустынный двор, ещё двор – оторвался.

Отклеил усики, волосы расчесал по-другому – если кто и видел, не узнают. Переулками добрался до конспиративной квартиры, а там уже всё знают. Город, говорят, гудит. Зарезали, мол, главного следователя, закололи среди бела дня.

Ну, я залёг, недели две не выходил на улицу. Проснусь, волевую гимнастику по системе Анохина сделаю, затем холодной водой обольюсь. Завтракаю в своё удовольствие – товарищи поддерживают, присылают продукты. Потом читаю. Времени у меня много. Толстенные тома «Капитала» пытался осилить, но не моё это! А вот брошюры Ульянова-Ленина легли на сердце. Ясно пишет, понятно. Сразу видно, человек толк в революционной борьбе знает.

Но не век же мне саморазвитием заниматься! Пора работу делать – расшатывать царский режим изнутри. Решили меня привлечь к агитации, устроить на военный завод.

За окнами только светает, а я уже встаю: в цеху надо быть к семи. Проревёт гудок и начнётся рабочий день. Опытный рабочий за смену зарабатывает пять-шесть рублей. Эти разложившиеся мещане – нам не помощники. Думают только о возможности купить домик в деревне. Наши друзья и товарищи по революционной борьбе – чернорабочие и новички из деревни. Вот кто, затаив дыхание, слушает рассказы о необходимости революционных преобразований, о светлом будущем, где не будет эксплуататоров.

Листовки я держал в ящике, на заднем дворе. Прихожу как-то за свежей порцией материалов, а там – полицейские и тип в гороховом пальто. Сдал меня кто-то из учеников.

Опять суд. Теперь высылка подальше – в заполярный край. Там только олени бегают да ягель растёт. Но я и в этот раз не засиделся. Едва сошёл снег, помахал рукой уряднику и двинул на запад.

Три месяца шёл. Вымотался до предела. Ночевать нормально не всегда удавалось, к тому же от каждой собаки встречной хорониться приходилось. В дороге помогали, в основном, женщины: пригласит какая-нибудь солдатка домой, самогону нальёт да покормит. Ну, а ты знай мужскую работу справно делай. Наутро и не вспомнишь, как звали ночную подругу.

Один раз только застрял я на две недели. Уж больно хороша оказалась хозяйка! Не вырваться из плена мягкой груди да жарких губ. Но… Пора и честь знать, встал, пока не рассвело и, не прощаясь, потопал дальше.

Глава 8

Летнюю сессию Пётр сдал на «превосходно». Семинарию закончил по первому разряду. Рекомендован к поступлению в Духовную Академию.

Но Пётр не торопился. Какое-то томление духа не давало принять окончательное решение: идти учиться в Академию или рукополагаться?

А тут как раз подкопил немного денег – помогал отстающим семинаристам перевалить через Альпы экзаменов. Надо съездить, потрудиться по обету, на Соловки!

Много лет назад, когда ещё совсем крошечный Петруша захворал, фельдшер, осмотрев мальчика, вывел маму за локоть в сени:

– Нарыв в горле большой. Может залить. Ежели до утра доживёт, то хорошо. Молиться надо!

Ночь. Тикают ходики. В красном углу перед образом Богородицы теплится лампадка. Две женщины, старая и молодая, стоят на коленях.

– Богородице, милостивая! Не дай умереть сыночку! – слёзы прожигают бороздки на румяных щеках мамы и привычными ложбинками текут по сморщенному лицу бабушки.

– Ежели выздоровеет, обещаюсь отправить поработать к святым угодникам Зосиме и Савватию.

Смилостивилась Пречистая, и к рассвету Петруше полегчало. А уже через неделю:

– Выглянь-ка в окошко. Как там наш оголец?

– Носится ровно оглашённый, – бабушка улыбается.

– Вот и славно. Благодарю Тебя, Всевышняя! – и перекрестится мать.

Обеты выполнять надо. Пётр выбрал монастырь.

Чугункой до Петербурга, оттуда до Архангельска. В порту паломников на Соловки ждёт пароходик. Невелик корабль и до краёв наполнен разночинным людом. На нижней палубе сбились в кучки крестьяне: бабы, повязанные белоснежными платками по самые глаза, и мужья их, персть земная. Молчаливые мужики в поношенных кафтанах, на ногах лапти и онучи; кто помоложе, у тех кафтаны поновее и обуты в сапоги. Едут поклониться святыням Соловецким.

Рядом прохаживаются, свысока посматривая на крестьян («Не ровня вы нам, деревня!»), двое мастеровых. Нынче на военных заводах хорошо платят, и рабочие выглядят щёголями. Оба в хромовых сапогах, поскрипывающих при каждом шаге. Добротные поддёвки надёжно защищают «работных людей» от секущего ветра, а лихо заломленные на затылок картузы крепко держатся на смазанных маслом волосах.