Стоик

Глава VI

Генри де Сото Сиппенс – вот на кого пал выбор Каупервуда, когда он решил послать агента в Лондон, чтобы разведать реальное положение вещей, финансовые и прочие возможности постройки лондонского метрополитена.

Он откопал Сиппенса много лет тому назад, и тот оказал ему поистине неоценимые услуги при переговорах, когда он добивался концессии на проведение газа в Чикаго. Деньги, которые Каупервуд заработал на этой концессии, дали ему возможность скупить нужные участки и забрать в свои руки постройки городского транспорта. Он привлек к этому делу Сиппенса, обнаружив в нем истинный талант по части выуживания всяких необходимых сведений и организации различных общественно полезных предприятий и служб. Сиппенс, человек нервный, раздражительный, легко выходил из себя и, нередко случалось, допускал некоторую бестактность. Но при всем своем бескомпромиссном среднезападном «американизме» – качестве, весьма ценном, хоть иной раз совершенно невыносимом, это был исключительно преданный человек, на которого можно было безусловно положиться.

Сиппенс был убежден, что Каупервуду на этот раз нанесен роковой удар, что он потерпел полный крах, лишившись своих долгосрочных концессий. Он не представлял себе, как сможет его патрон возместить убытки и рассчитаться с местными воротилами, которые вложили в его предприятия немало денег и теперь могли на этом кое-что потерять. С того вечера, когда Каупервуд потерпел поражение, Сиппенс только и думал о том, как-то он встретится с патроном. Что ему сказать? Как можно решиться выразить сочувствие этому человеку, который всего какую-нибудь неделю назад казался несокрушимым гигантом в мире воротил и дельцов?

И вот на третий день после катастрофы Сиппенс неожиданно получил телеграмму от одного из секретарей Каупервуда с предложением немедленно явиться к прежнему патрону. Войдя в кабинет и увидев веселого, оживленного, сыплющего остротами Каупервуда, он едва мог поверить собственным глазам.

– С добрым утром, патрон! Приятно, что вы так хорошо выглядите.

– Да, давно уж я себя так не чувствовал. Ну, а вы как поживаете, де Сото? Готовы принять любые веления судьбы?

– Уж вам ли меня не знать, патрон! Я никогда от вас не отступался. Что бы ни случилось, я для вас готов на все.

– Знаю, де Сото, знаю! – улыбнулся Каупервуд. Любовь Беренис, вознаградившая его за все неудачи, внушила ему уверенность, что для него теперь открывается новая, самая значительная страница жизни. Поэтому он был полон самых радужных надежд и расположен относиться добродушно ко всем на свете. – Я тут задумал одно дело, де Сото, и хочу поручить его вам, потому что дело это совершенно секретное, а на вас, я знаю, можно положиться.

Губы его плотно сжались, и в глазах появился тот холодный непроницаемый металлический блеск, который невольно бросал в дрожь всякого, кто относился к Каупервуду враждебно или имел основания побаиваться его. Сиппенс, выпрямившись, выпятив грудь колесом, стоял не шевелясь; он весь обратился в слух. Это был маленький человечек, ростом не выше пяти с половиной футов, но он носил обувь на больших каблуках, высоченный цилиндр, который снимал только перед Каупервудом, и широкое длинное пальто, подбитое ватой на груди; все это, по его мнению, должно было придавать ему внушительную осанку и увеличивать рост.

– Спасибо, патрон, – пробормотал он, – для вас я хоть к дьяволу в преисподнюю. Сами знаете.

Голос у него прерывался, губы дрожали – до такой степени он был взвинчен похвалой патрона, этим свидетельством доверия, равно как и всем тем, что ему пришлось вынести за последние месяцы, да и за всю свою многолетнюю службу у Каупервуда.

– На этот раз обойдется без преисподней, де Сото, – сказал Каупервуд, улыбаясь и откидываясь в кресле. – Довольно мы в ней жарились здесь, в Чикаго. Второй раз не полезем, баста. И сейчас вы сами увидите почему. Речь у нас с вами, де Сото, пойдет о Лондоне, о лондонском метрополитене и о том, какие там для меня есть возможности.

Он дружески поманил Сиппенса и указал ему на стул рядом с собой. А Сиппенс, совершенно ошеломленный столь неожиданной и интересной перспективой, лишь смотрел на него, разинув рот.

– Лондон? – наконец выговорил он. – Нет, в самом деле, патрон? Вот это здорово! Я знал, что вы что-нибудь да придумаете! Ох, и сказать вам не могу, как меня это радует, патрон!

Голос его дрожал, руки тряслись, а лицо так и сияло, словно его вдруг осветили изнутри. Он опустился на стул, вскочил, потом снова сел – это всегда было у него признаком сильного волнения. Наконец, дернув свой длинный, лихо закрученный ус, он замер на месте и уставился на Каупервуда восхищенным и вместе с тем внимательным, настороженным взглядом.

– Спасибо, де Сото! – прервал молчание Каупервуд. – Я так и думал, что это может вас немножко встряхнуть.

– Встряхнуть! – вскричал Сиппенс. – Да на вас, патрон, просто диву можно даваться! Подумать только! Едва вы отбились от всех этих чикагских стервятников – глядишь, у вас все снова на ходу, кипит, бурлит, ворочается! Ну разве не чудо это! Конечно, я всегда знал, что свалить вас никто не свалит, но, признаться, после этой истории с концессиями я думал, вы скоро не вывернетесь. Да только разве вас что может согнуть? Нет, вы, патрон, вроде как дуб среди кустарника – слишком вы могучи. Я бы от такой штуки просто ко дну пошел, и следов бы от меня не осталось. А вы – вам все нипочем! Приказывайте, патрон, все выполню в точности. И ни одна душа ничего знать не будет, если вы так хотите…

– Да, это как раз одно из главных условий, де Сото, – перебил его Каупервуд. – Строжайшая тайна, а затем, конечно, ваше замечательное чутье. Вот две вещи, с помощью которых мне, быть может, удастся осуществить то, что я задумал. И никто из нас, надеюсь, от этого в убытке не останется.

– Да что об этом говорить, что вы, патрон! – запротестовал де Сото; чувствовалось, что он весь напряжен, как струна. – Подсчитать, сколько я получил благодаря вам – хватит мне до самой могилы, даже если я больше ни цента не заработаю. Вы только объясните, что вам требуется, а уж я постараюсь сделать все наилучшим образом; если же не удастся – так прямо вам и скажу: не вышло.

– Ну этого я еще от вас никогда не слыхал, де Сото, да надеюсь, что и не услышу. Так вот, в двух словах: примерно с год назад, когда у нас здесь заварилась вся эта канитель из-за участков, ко мне приезжали два англичанина из Лондона, агенты какого-то там синдиката, что ли. Потом я вам все расскажу подробно, а сейчас только самую суть дела…

И он кратко пересказал Сиппенсу свой разговор с Гривсом и Хэншоу и кое-какие собственные соображения на этот счет.

– На мой взгляд, они засыпались с этим контрактом, де Сото. Они ухлопали в него что-то около полмиллиона долларов, а показать нечего – кроме этого самого контракта или подряда, ну, попросту сказать – разрешения построить линию на участке в четыре-пять миль. А ведь эту линию предстоит еще как-то связать с двумя другими, уже действующими линиями. Они это сами признают. Так вот что меня в этом деле интересует, де Сото: прежде всего не только вся ныне действующая система лондонского подземного транспорта, но и проблема значительного ее расширения, если это возможно. Вы меня, конечно, понимаете: прокладка новых подземных линий на большие расстояния в районах, которые пока еще никто не догадался копнуть, – ну, словом, такое, что могло бы давать доход. Понятно вам?

– Понятно, патрон!

– Затем, – продолжал Каупервуд, – надо раздобыть карты – общий план с подробным описанием города, план уличного движения, наземной сети и подземной, – чтобы видно было начало и конец каждой отдельной линии; желательно еще и геологические карты и кой-какие сведения насчет почвы. Затем нужно обследовать близлежащие районы, куда можно подвести подземку, выяснить, кто населяет их, а если это еще нежилой район, кто может там поселиться в будущем. Вам ясно?

– Все ясно, патрон, все!

– Далее: в чьих руках находятся концессии, или акты, как это у них там называется, на ныне действующие подземные дороги. Сроки этих актов, протяженность линий, имена владельцев, имена самых крупных пайщиков. Как идет эксплуатация, какой приносит доход. Словом, все, что можно разузнать, не привлекая к себе лишнего внимания и ни в коем случае не заикаясь обо мне. Ну это вы, конечно, понимаете почему.

– Все ясно, патрон, все!

– Затем, де Сото, меня интересует жалованье служащих и эксплуатационные расходы.

– Будет сделано, патрон, – повторял Сиппенс, уже соображая про себя, как приступить к делу.

– Потом стоимость подземных работ, расходы на оборудование. И какие могут быть убытки и издержки при переводе линий с паровой тяги – у них это, видите ли, до сих пор по старинке – на электричество. И нельзя ли там будет оборудовать тягу с «третьим рельсом», – говорят, на новом метрополитене в Нью-Йорке его уже вводят. Вы знаете, англичане – ведь это совсем другой народ, у них все не так, как у нас, и я бы хотел, чтобы вы мне и об этом все, что можно, разузнали. И наконец, надо поинтересоваться, в какой у них там цене земельные участки, – ведь цены могут подскочить, чуть только начни строить, и, может быть, есть смысл скупить кое-какие участки заранее, как, помните, мы с вами делали в Лейк-Вью и в прочих местах.

– Еще бы мне не помнить! – сказал Сиппенс. – Я уже понимаю, что вам надо, патрон. Поеду, разузнаю и привезу все, что требуется, а может, еще и побольше. Ну это просто великолепно! И я так счастлив, я прямо горжусь тем, что вы обо мне вспомнили. А как вы считаете, когда я примерно должен выехать?

– Немедленно! – отвечал Каупервуд. – Вам надо сейчас же подыскать кого-нибудь, чтобы передать ваши дела в пригороде. – Он говорил об управлении пригородной железной дорогой, где Сиппенс был директором. – Я думаю, вам всего лучше сдать дела Китереджу; скажите, что вы собираетесь провести зиму в Европе или в Англии. И хорошо бы избежать всяких заметок о вашем отъезде в прессе. Ну, а уж если не удастся, – придумайте какой-нибудь предлог, сделайте вид, что интересуетесь чем угодно, только не транспортом. И как только разузнаете, кто там из английских капиталистов, связанных с метрополитеном, поживее и кого стоило бы подключить к нашему делу вместе с его линией, – немедленно поставьте меня в известность. Потому что, разумеется, это будет отнюдь не американское предприятие, а английское с начала до конца. И вы должны это хорошенько усвоить, де Сото. Англичане, вы знаете, недолюбливают нашего брата американца, и я вовсе не желаю давать какие-либо поводы для разжигания вражды к американцам.

– Все ясно, патрон! У меня к вам только одна просьба: если окажется, что я смогу быть для вас как-то полезен в дальнейшем, вы уж меня не забудьте. Столько лет я с вами работаю, под вашим началом, не могу даже себе и представить, как я без вас стал бы…

Он замолчал, глядя на Каупервуда умоляющими глазами. И Каупервуд ответил ему дружески покровительственным, но вместе с тем ничего не обещающим взглядом.

– Хорошо, хорошо, де Сото! Все это я знаю и понимаю. В свое время я для вас все сделаю, что смогу. Разумеется, я о вас не забуду.

Глава VII

Покончив со всеми наставлениями Сиппенсу и выяснив, что для ликвидации чикагских дел ему необходимо будет съездить в Нью-Йорк, чтобы обсудить кой с кем из финансистов, каким образом реализовать хотя бы некоторую часть своих владений, Каупервуд, естественно, вернулся мыслью к Беренис: как бы устроить так, чтобы поехать с ней вместе и жить под одной крышей, не привлекая к себе излишнего внимания?

Разумеется, он представлял себе гораздо яснее, чем Беренис, какая длинная цепь вместе пережитых событий и установившихся привычек связывала его с Эйлин в большей мере, чем с кем-либо другим. Это было нечто такое, чего Беренис была не в состоянии себе представить, тем более что она уже давно догадывалась о его пылких чувствах к ней. Для Каупервуда было совершенно очевидно, что, во избежание скандала, с Эйлин надо держаться только одной тактики – тактики умиротворения и обмана. Всякий другой способ действий был бы чрезвычайно рискованным, в особенности если у него выйдет что-нибудь с этой затеей в Лондоне, и тем более сейчас, после всей этой скандальной шумихи в связи с созданными им компаниями и чересчур смелыми приемами, к которым он прибегал в Чикаго. Ведь его обвиняли во взяточничестве и чуть ли не в подрыве общественных устоев. И навлечь на себя сейчас обвинение в безнравственности или угрозу какой-нибудь публичной выходки со стороны Эйлин – а она способна в газеты сообщить о его отношениях с Беренис, – это было бы уж совсем из рук вон плохо.

Кроме того, Каупервуда беспокоило еще одно обстоятельство, которое также могло повести к неприятностям с Беренис: это его отношения с другими женщинами. Кое-какие из его прежних связей еще не совсем оборвались. С Арлет Уэйн можно было считать дело поконченным, да и с несколькими другими он встречался лишь крайне редко. Но оставалась еще Керолайн Хэнд, жена Хосмера Хэнда, крупного чикагского воротилы, чей капитал был вложен в железные дороги и мясоконсервные компании. Когда Каупервуд познакомился с Керолайн, она была совсем юной и мало походила на замужнюю даму. Хэнд развелся с нею из-за Каупервуда, но закрепил за Керолайн недурной капитал. Она и сейчас еще была очень привязана к Каупервуду. Он купил ей дом в Чикаго и на протяжении своей ожесточенной борьбы за место среди чикагских дельцов часто бывал у нее – ведь он в то время был совершенно убежден, что Беренис никогда его не полюбит.

Теперь Керолайн собиралась переехать в Нью-Йорк, она хотела быть поближе к нему, когда он окончательно развяжется с Чикаго. Керолайн была неглупая женщина, не ревновала его – во всяком случае, никогда не показывала своей ревности. Она была очень хороша собой, только одевалась немного чересчур вызывающе. Веселая, остроумная, она всегда умела привести его в хорошее настроение. Ей минуло тридцать, но на вид ей можно было дать двадцать пять, а в живости она, пожалуй, могла бы поспорить с двадцатилетней. Вплоть до самого последнего времени, когда неожиданно появилась Беренис, и даже и теперь, хотя Беренис этого и не знала, Керолайн устраивала у себя приемы и рассылала приглашения всем, кого Каупервуду нужно было видеть. Вот об этом-то особнячке на Северной стороне и упоминалось в чикагских газетах, когда в прессе поднялась кампания против Каупервуда. Керолайн всегда говорила ему, что, если он когда-нибудь ее разлюбит, он должен честно сказать ей об этом, и она не станет его удерживать.

Раздумывая теперь о своих отношениях с нею, Каупервуд спрашивал себя: а что, если поймать ее на слове, поговорить с ней откровенно и расстаться? Но даже при всей его любви к Беренис такой шаг казался ему все же рискованным. Не лучше ли пока повременить, а потом, может быть, ему как-нибудь удастся объясниться и с той и с другой? Но, во всяком случае, его отношения с Беренис надо оградить от всего этого: ведь он поклялся принадлежать ей одной и, насколько в его силах, должен сдержать свою клятву.

Но главным источником его беспокойства все-таки оставалась Эйлин. Ему невольно вспоминались все те события и случайности, которые привели их к такому длительному, прочному союзу. Какая это была бурная, неистовая любовь, когда она явилась к нему в Филадельфии, и как это потом печально обернулось для него, ибо эта история сыграла тогда немалую роль в его первом финансовом крахе! Веселая, безрассудная, влюбленная Эйлин, как пылко она отдавала ему всю себя, как жаждала получить взамен вечную привязанность, такую, какой любовь за всю историю своего сокрушительного шествия еще никому не давала! Даже и теперь, после стольких лет и всяких любовных историй в его – да и в ее – жизни, она все такая же, не изменилась. И все так же любит его.

– Знаешь, дорогая, – сказал он Беренис, – я эти дни все думаю об Эйлин, и мне, право, очень жаль ее. Подумай только, одна, в этом огромном доме в Нью-Йорке, никаких сколько-нибудь интересных знакомых, так, какие-то лоботрясы вертятся около нее: таскают ее по ресторанам, устраивают кутежи да попойки, выманивают у нее деньги, потому что, разумеется, платит за все она. Я это знаю от слуг, они мне и сейчас преданы.

– Все это, безусловно, трагично, – отозвалась Беренис, – но я понимаю ее.

– Мне вовсе не хочется быть жестоким по отношению к ней, – продолжал Каупервуд, – ведь, в сущности, кругом виноват я. Знаешь, мне пришло в голову: а что, если подыскать какого-нибудь такого приятного молодого человека из нью-йоркского общества, ну, разумеется, не из высших кругов, но вполне приличного молодого человека, который за известное вознаграждение взялся бы познакомить ее с интересными людьми, ходил бы с ней в театры, – словом, развлекал ее? Разумеется, я говорю это не в таком смысле… – Он посмотрел на Беренис, и губы его искривились невеселой улыбкой.

Беренис слушала его с самым невозмутимым видом, и по ее лицу нельзя было догадаться, как она обрадовалась оттого, что их мысли совпали. У нее только чуть дрогнули уголки губ и глаза вдруг расширились.

– Не знаю, – осторожно протянула она, – может, на свете и бывают такие молодые люди…

– Да ими хоть пруд пруди, – деловито продолжал Каупервуд. – Но, конечно, это должен быть американец. Эйлин терпеть не может иностранцев – я имею в виду поклонников иностранцев. Но я знаю одно: если мы хотим, чтобы у нас все шло мирно и мы с тобой могли свободно передвигаться, надо что-то придумать и как можно скорей.

– Мне как будто припоминается один такой человек, и, пожалуй, он мог бы подойти, – задумчиво промолвила Беренис. – Его зовут Брюс Толлифер. Он из виргинских и южнокаролинских Толлиферов. Ты, может быть, даже знаешь его.

– Нет. Но это действительно такой тип, какой я имею в виду?

– Очень красивый молодой человек, если ты это имеешь в виду, – продолжала Беренис. – Я с ним не знакома, видела его раз в Нью-Джерси у Дэнии Мур на теннисном корте. Эдгар Бонсиль тогда рассказал мне, что это типичный паразит, что он всегда живет на содержании у какой-нибудь богатой женщины, ну, например, у Дэнии Мур. – Беренис рассмеялась и добавила: – Мне кажется, Эдгар побаивался, как бы я не влюбилась в этого Толлифера. Он, правда, мне очень понравился, такой красивый! – И она улыбнулась с таким видом, словно для нее не имело значения, что представлял собой этот молодой человек.

– Стоит подумать! – заметил Каупервуд. – Его, наверно, прекрасно все знают в Нью-Йорке.

– Да, мне помнится, Эдгар говорил, что он часто встречает его на Уолл-стрит. Вряд ли он занимается какими-нибудь финансовыми делами, просто делает вид, что принадлежит к этим кругам. Наверно, чтобы произвести впечатление.

– Вот как! – воскликнул Каупервуд, очень довольный ее рассказом. – В таком случае я разыщу его без труда, хотя таких молодчиков много везде толчется. Да мне и самому не раз приходилось с ними встречаться.

– По-моему, в этом есть что-то постыдное, – сказала Беренис. – Ужасно, что нам с тобой приходится говорить о подобных вещах. И потом, если ты свяжешься с таким типом, какая у тебя может быть уверенность в том, что он не впутает Эйлин в какую-нибудь неприятность?..

– Но ведь я для нее же стараюсь, Беви, для ее пользы. Пойми это. Я просто хочу найти такого человека, который мог бы для нее сделать то, что ни она сама, ни я, ни даже мы с ней вместе не можем и не сумеем сделать. – Он замолчал и вопросительно посмотрел на Беренис. А она ответила ему грустным и несколько недоумевающим взглядом. – Мне нужен человек, который взял бы на себя труд развлекать и занимать ее. И я готов заплатить за это. И щедро заплатить.

– Ну хорошо, хорошо, посмотрим, – сказала Беренис и, как бы желая прекратить этот неприятный разговор, стала рассказывать о своих делах: – Я жду завтра маму – поезд приходит в час. Я уже сняла номер в гостинице «Брэндингхэм». Кстати, я хотела еще поговорить с тобой относительно Ролфи.

– А что такое?

– Да он ни к чему не пригоден. Его никогда ничему не учили. Я думаю, хорошо бы найти для него какое-нибудь дело.

– Ну насчет этого можешь не беспокоиться. Я мигом пристрою его к одному из моих компаньонов. Пусть приезжает сюда, и я направлю его к кому-нибудь в качестве секретаря. Скажу Китереджу, он ему напишет.

Беренис посмотрела на него долгим взглядом, растроганная его готовностью прийти ей на помощь и той легкостью, с какою он все разрешил.

– Пожалуйста, не считай меня неблагодарной, Фрэнк! Ты так добр ко мне.

Глава VIII

В то самое время, когда Беренис рассказывала Каупервуду о Брюсе Толлифере, объект этого щекотливого разговора, красивый шалопай без гроша за душой, нежил свою уже несколько потрепанную плоть – вместилище весьма изменчивого и изобретательного духа – в одной из самых крошечных комнатушек меблированного пансиона миссис Селмы Холл на Пятьдесят третьей улице, в Восточной части Нью-Йорка. Некогда это был весьма фешенебельный квартал, но, застроенный тесными рядами мрачных красновато-коричневых зданий, он теперь обратился в один из самых захудалых. Во рту у Толлифера был отвратительный вкус после попойки и бессонной ночи, но под рукой у него, на расшатанном табурете, стояла бутылка виски, сифон с содовой водой и валялись сигареты. Бок о бок с ним на откидной половине дивана лежала хорошенькая молодая актриса, которая делила с Толлифером свои доходы, свой кров и стол и все, чем она располагала на белом свете.

Оба дремали, хотя время уже приближалось к одиннадцати. Но прошло несколько минут, и Розали Харриген открыла глаза. Окинув взглядом убогую комнатку с потемневшими обоями, на которых кое-где проступал их первоначальный палевый цвет, и стоявший в углу низенький туалетный столик с трехстворчатым зеркалом, и старый комод, она решила, что пора вставать, чтобы хоть собрать в кучу разбросанные по всей комнате интимные принадлежности дамского и мужского туалета. В уголке помещалась кухня и умывальник. Направо от табурета стоял письменный столик – сюда Розали подавала еду, если им случалось перекусить у себя дома.

Розали – даже en déshabillé[1] – была несомненно обольстительна. Черные, пышные, рассыпающиеся кольцами по плечам волосы, маленькое беленькое личико с небольшими, но пытливыми темными глазками, яркие губы, чуть-чуть вздернутый носик, грациозная, с округлыми формами соблазнительная фигурка – все это вместе пока еще удерживало в плену непостоянного, беспутного красавца Толлифера.

Пожалуй, надо приготовить ему стакан виски с содовой и дать закурить, поспешно прибирая комнату, рассуждала сама с собой Розали. А потом, если он захочет, сварить кофе и пару яиц, что ли… Но если он вот так будет притворяться спящим и не замечать ее, может быть, ей лучше поскорей одеться и уйти на репетицию; как раз к двенадцати можно поспеть. А потом уж, вернувшись домой, можно спокойно сидеть и ждать, когда он соизволит глаза открыть. Розали была без памяти влюблена.

Дамский угодник по природе, Толлифер в высшей степени прохладно принимал эти нежные заботы о своей персоне. Ну что это ему, Толлиферу, – отпрыску знаменитых виргинских и южнокаролинских Толлиферов! Ведь он мог бы вращаться в самых изысканных, в самых великосветских кругах! Да только беда была в том, что, если бы не Розали или еще какая-нибудь такая же взбалмошная девчонка, он бы совсем пропал, спился, увяз в долгах. Но так или иначе, несмотря на все свои недостатки, Толлифер был сущий магнит для женских сердец. Тем не менее после двадцати с лишним лет бесчисленных романтических приключений ему так и не удалось сделать то, что называется выгодной партией. И вот поэтому-то, снизойдя до очередной влюбленной жертвы, он обращался с нею резко, пренебрежительно и повелевал ею как хотел.

Толлифер был южанин; предки его, крупные землевладельцы, занимали когда-то видное общественное положение. В Чарльстоне поныне сохранилась чудесная старинная усадьба, в которой жили последние потомки этого рода, поселившегося здесь еще до Гражданской войны. Они до сих пор берегли облигации займов на тысячи долларов, оставшиеся от времени Конфедерации и ныне не стоившие ни гроша. Брат Толлифера, Вэксфорд Толлифер, служил капитаном в армии. Брюса он считал бездельником и шалопаем.

Другой его брат перебрался с Юга на Запад и обосновался в Сан-Антонио, в Техасе. Он купил себе ферму, женился, обзавелся семьей и мало-помалу сколотил недурное состояние. Надежды Брюса пробиться в нью-йоркский свет казались ему сущим бредом. Ведь если Брюс в самом деле может чего-то добиться – ну, скажем, заполучить в жены какую-нибудь богатую наследницу, – так почему же он не сделал этого много лет назад? Правда, имя его иной раз попадалось в газетах. И одно время даже пронесся слух, что он вот-вот женится на одной только что выведенной в свет богатой нью-йоркской девице. Но ведь это было десять лет назад, когда ему было двадцать восемь, и из этого так ничего и не получилось! С тех пор оба его брата, да и все другие родственники махнули на Брюса рукой. Пропащий человек! Большинство его знакомых и приятелей из нью-йоркского общества постепенно склонялось к тому же мнению. Уж слишком он падок на удовольствия, не умеет себя обуздать, не дорожит ни своим именем, ни репутацией. И теперь ему не на кого было рассчитывать, ни один из его бывших друзей не дал бы ему ни цента взаймы.