Тайна портрета неизвестной дамы

Понтий Пилат

Понтий Пилат нервничал, все пошло не так, совсем не так, как он ожидал, он надеялся, что жестокая публичная казнь вразумит этих дикарей, но вышло все по-другому. Он видел их лица, горящие ненавистью и гневом, и понял, распятие главаря не остановит восстания, они отвергли проповедника, несущего им мир и любовь, и стали на сторону вождя, того, кто призывал их к мечу. «Не мир пришел я принести, а меч», «Распни Христа! Отпусти нам Варавву!» – звучало в его ушах. Конечно, собравшиеся на площади – это еще не весь народ, но те, другие, которые ловили каждое слово Христа, не пришли вступиться за него, они предали своего учителя, даже самый лучший из них, Петр, отрекся.

Был момент, когда прокуратор уже готов был уступить толпе, отправить на казнь Христа и отпустить Варавву, если ни один голос не прозвучит в защиту праведника, и голос прозвучал, но это был голос его жены, Клавдии Прокулы, но не было ни одного голоса его учеников, почему они не пришли на площадь? А если кто из них и пришел, то стоял молча, не смея подать свой голос в защиту того, кто учил их любви. Где же была их любовь? А ведь они могли изменить ситуацию, могли, но не посмели. Или не захотели? Идти за вождем проще, чем самому принимать решение, жить по велению совести, оставаясь в меньшинстве.

Все не так, не так, восстания можно ожидать со дня на день, среди этой безумной толпы найдется тот, кто поведет народ на римлян, а у него, прокуратора этой провинции, всего один отряд. Нужно срочно послать гонца к легату Вителлию в Сирию.

Грозу, которая началась в день казни, Понтий Пилат воспринял, как дурной знак. «Не к добру, не к добру все это», – думал он. Но когда прекратился ливень и утихли раскаты грома, в резиденцию вбежал Антоний, он был встревожен.

– Что? Что случилось, Антоний? – в предчувствии недоброй вести спросил прокуратор.

– Какой-то сумасшедший снял с креста тело Вараввы, чтобы похоронить его с почестями, как подобает царю иудейскому.

– А что стража? Как допустили?

– Он показал стражникам лист, сказал, будто ты ему разрешил. Лист был чистым, но он утверждал, что ливень смыл все, что было на нем написано.

– Стражников взять, бить кнутом, так, чтобы запомнили навсегда. Где похоронили?

– В пещере. Тело завернули в материю, пропитанную благовониями.

– Возьми отряд легионеров, заберите тело, сорвите с него все тряпье, заройте бунтовщика в лесу, так, чтобы ни одна собака не обнаружила. Он должен сгнить, как разбойник, без имени, чтобы и следа его не осталось на земле!

Второй портрет

На вопрос о Розалине виконт ответил не сразу, он сделался мрачен и суров, и молчание его встревожило Гаральда, в душе возникло чувство беды, страшной, неотвратимой.

– Ее нет больше на этом свете, – тихо ответил де Ламбер, – она погибла.

– Как?! – с ужасом воскликнул Гаральд.

– Ее сожгли на костре по обвинению в колдовстве.

Виконт рассказал обо всем, что произошло после того, как Гаральд, покинув замок, отправился в дальнее путешествие на поиски рукописи. Он протянул Гаральду записку:

– Вот, возьми, она просила передать это тебе.

Гаральд взял записку, на которой было лишь лишь одно четверостишие, и более ничего:

И, вырвавшись из жизненного круга,

В том мире, где всегда царит покой,

Когда-нибудь мы встретимся с тобой,

Но только вот, узнаем ли друг друга?

– Как это попало к Вам?

– Через монаха, того, что вел ее на казнь, он исполнил последнюю просьбу Розалины, хотя и рисковал.

Узнав о страшной гибели своей возлюбленной, Гаральд впал в отчаяние, он уединился в замке виконта, и долгими часами неотрывно смотрел на картину, портрет Розалины, написанный им в первые дни их знакомства. Он отказался от еды, не взирая на все уговоры Жульена, предлагавшего ему отведать самые изысканные блюда. Виконт де Ламбер не пытался каким-то образом утешить Гаральда, вывести его из этого губительного состояния, какое не так давно испытал и сам, он понимал, нужно время, чтобы пережить тот страшный удар, который судьба приготовила им.

Через несколько дней Гаральд потребовал краски и мольберт, и принялся писать новую картину, изображавшую суд инквизиции над несчастной девушкой, дух которой не удалось сломать ни пытками, ни страшной, мучительной смертью. Он работал неистово, зло, отчаянно, без перерыва для отдыха и сна. Образ Розалины возник перед ним болезненной ясностью, он чувствовал ее взгляд, ощущал ее дыхание, слышал биение ее сердца. Картина суда предстала перед ним так, будто бы он незримо присутствовал в зале суда. Гаральду никогда не доводилось встречаться с инквизитором, но облик его ощущался художником с такой ясностью, словно он был давно знаком с этим страшным человеком. Черты лица инквизитора виделись им до мельчайших подробностей, его фигура, одежда, жесты, выражение глаз – всё это представилось Гаральду с пугающей ясностью, вызывающей ожесточение и неугасимую жажду мести.

Вскоре картина была готова. Гаральд показал ее виконту. Тот долго всматривался в холст пронзительным взглядом, потом повернулся к художнику и сказал:

– Ты когда-либо виделся с инквизитором?

– Нет, – ответил Гаральд, – но очень хочу увидеть его сгорающим на костре.

– Странно. Я встречался с инквизитором дважды, эти встречи я запомню навсегда. Ты настолько точно написал его портрет, как это получилось?

– Я не знаю, я просто видел его перед собой, когда рисовал, мне казалось, что кто-то водит моей рукой по холсту, я лишь орудие в руках того, кто стоит над нами. Я выполнил то, что должен был выполнить, я нашел документы, которые обнаружат всю ложь и подлость инквизиции, но обнародовать их сейчас нельзя. Здесь, на картинах я укажу место, где спрячу рукописи. Первая пусть хранится в Вашем замке, вторая – в моем. Я знаю, придет время, и правда восторжествует по всей земле, а пока прошу Вас, виконт, дать мне отряд рыцарей, чтобы я мог спокойно добраться до того места, где спрячу рукопись. Сейчас я возьму обе картины с собой, потом первую верну Вам, вторую отвезу в свой замок, но сначала мне нужно освободить его от тех тамплиеров, что захватили мой замок, думаю, они до сих пор ждут меня там. Дайте мне отряд воинов, виконт, чтобы рассчитаться с тамплиерами.

– Я дам тебе лучших воинов, – ответил виконт, – но кто будет знать о том, как найти рукопись? Пройдет немало времени до того, когда можно будет предать гласности то, что содержат эти документы.

– Об этом знаю только я и Вы. Я не умру, пока инквизитор, отправивший на костер Розалину, не сгорит сам в пламени костра. Тогда, только тогда восторжествует правда и справедливость.

Шимон Бер Гиора

Уйдя от могилы, Мария не пошла домой, всю ночь бродила она по городу, безумная, босая, с растрепанными волосами, а под утро, сама не понимая как, она снова оказалась у пещеры, где был похоронен Иисус. Но то, что увидела она, поразило ее больное воображение: тяжелый камень был отодвинут, пещера была пуста, лишь ткани, пропитанные благовонными маслами, в беспорядке лежали там, где должно было находиться тело.

Она остановилась, не понимая, что произошло. Не было никого, к кому можно было бы обратиться с вопросом, но, обведя взглядом пространство, она заметила человека, неподвижно сидящего у пещеры, это был Шимон Бер Гиора, единственный, кому удалось спастись из отряда Вараввы, когда легионеры Антония разбили его, захватив в плен главаря.

Шимон был растерян и подавлен, смерть вождя, которую никто не мог предотвратить, несмотря на старания первосвященника и толпы на площади, повергла его в смятение. Восстание было подготовлено, но тот, кто должен был его возглавить, был распят на кресте, как разбойник. «А у кого нет денег, продай одежду, но купи меч, ибо все, что сказано обо мне, исполнится, и к злодеям буду причтен», – вспомнил Шимон слова Вараввы, сказанные им накануне. Тенью следовал он за вождем, он был на площади, на месте казни, видел, как кто-то снял тело с креста, как хоронили Царя Иудейского, видел, как пришли легионеры и унести тело. Теперь он сидел у пустой могилы, не зная, что предпринять.

Женщина тронула его за плечо, и он обернулся. Мария взглянула в лицо человека, но не могла понять, кто он? Что делает здесь, у пустой могилы Иисуса? И вдруг воспаленный мозг Магдалины пронзила мысль, как молния мелькнула мысль эта в расплывающимся сознании несчастной – это Иисус! Он воскрес! Воскрес из мертвых! С безумным криком: «Христос воскрес!» помчалась она по улицам пробуждая людей, мирно спящих в своих домах.

Шимон понял, это его приняла она за того, кто был похоронен в пещере, посчитав распятого воскресшим из мертвых. Что делать с этим, он не знал, и направился к Каиафе с подробным рассказом произошедшего.

Слух о воскрешении покойника уже дошел до первосвященника. Каиафа был зол и мрачен. Он не мог принять никакого решения, новость ошеломила его, и он обратился за советом к Анне, своему тестю.

Они собрались втроем в доме бывшего первосвященника, Анна, Каиафа и Шимон Бер Гиора.

– Так кто же воскрес? – спросил Анна Бер Гиору.

– Христос воскрес, так кричала она.

– Христос, мессия, помазанник Божий, – медленно, растягивая каждое слово, произнес Анна. – Мессия у нас один – Варавва, именно он был распят, стало быть, он и воскрес. И этим воскресшим будешь ты, Шимон Бер Гиора, ведь тебя приняла несчастная за воскресшего. Ты и возглавишь восстание. Мессия воскрес из мертвых, чтобы повести свой народ против римлян. Хорошо, очень хорошо.

– Не все так хорошо, – ответил Каиафа, – для того, чтобы народ поверил в воскресшего мессию, нужно время, нужна определенная работа. Нужны доказательства воскресения.

– Будем работать над этим, – ответил Анна.

– Время будет упущено, – сказал Шимон, – после праздника народ разойдется. Да и Антипа привел в Иерусалим свои войска. Это наемники, сирийцы, с ними не сговоришься, теперь соотношение сил не в нашу пользу.

– Даже если вооружить весь народ?

– Людей нечем вооружить, римляне обнаружили наш склад в Вифлееме, дело провалено.

– Дело не провалено, оно лишь отложено до более удачного момента. Время наше еще придет, и возглавишь восстание именно ты, Шимон Бер Гиора, мессия, распятый и воскресший из мертвых16.

Войтех

Гаральд вместе с Жаком, Жульеном и с небольшим, но надежным отрядом опытных воинов, приданным ему виконтом, направился в свой замок. Если тамплиеры еще находятся в замке в ожидании возвращения художника, то у Гаральда было твердое решение уничтожить их, как бы ни был велик отряд противника, уничтожить и вернуть себе владения де Гиров.

От замка виконта они шли не через перевал, а прямо по долине, вдоль реки. Река широкой петлей огибала подножие гор, и замок графа де Гира лежал выше по течению, там, где река еще представляла собой бурный горный поток, пробивший себе дорогу в скалах, и только в среднем течении своем, вырвавшись на просторы долины из тесного ущелья, обретала она спокойный, неторопливый бег.

Густые сумерки уже укутали горы, и зубцы суровых башен замка темнели на фоне угасающего неба, когда отряд добрался до места своего назначения. Гаральд выслал в разведку троих воинов, он решил атаковать противника не дожидаясь рассвета, хорошо зная местность, он мог незаметно подойти к самому замку и проникнуть внутрь через тайные ходы, известные лишь ему одному.

Но разведка, возвратившись, доложила, что тамплиеров в замке нет, но находятся там совершенно незнакомые люди: один важный господин, несколько воинов и слуги. Гаральд был удивлен, он не мог понять, кто может завладеть его замком, и решил подойти открыто, оставив отряд воинов в засаде на тот случай, если гости проявят к хозяину не достаточное уважение, переходящее в откровенную враждебность.

Он подошел к воротам и постучал тяжелым кованым кольцом по железным листам, которыми ворота были укреплены. Стучал настойчиво, уверенно, громко, так, что только глухой мог не слышать его, и вскоре за воротами раздался голос слуги:

– Кто осмелился беспокоить моего господина в столь поздний час?

– Передай своему господину, – ответил Гаральд, – что его беспокоит хозяин замка, граф Гаральд де Гир.

Слуга удалился, через некоторое время ворота отворились и навстречу Гаральду, из темноты двора, шагнул высокий крепкий мужчина, глаза его блестели в свете факелов, а на губах играла улыбка, он подошел вплотную к Гаральду и сгреб его в мощные объятия.

– Гаральд! Племянник мой! – как я рад видеть тебя! Я твой дядя, меня зовут Войтех, узнал, что страшная смерть постигла твоего отца, и приехал сюда, сразу же. Тамплиеры, что завладели замком, встретили меня не очень дружелюбно, думаю, там, на том свете, они сожалеют, что не проявили ко мне достаточного почтения.

Гаральд приходился внучатым племянником Войтеху, который, будучи еще ребенком, во времена падения Арконы и гибели своего отца, Дария, остался на острове, смог выжить и возглавил сопротивление датчанам, покорившим Руян, благодаря которому руянам удалось освободиться от датского владычества и даже расширить свои владения на побережье. Но родная вера была утрачена, христианство, навязанное жителям последнего бастиона славянского язычества огнем и мечом, утвердилось на века.

Гаральд позвал своих спутников, и все вошли во двор замка, Войтех отдавал распоряжения по приему гостей, в числе которых оказался и сам хозяин. Жульен сразу же заняв свое место на кухне, принялся руководить приготовлением ужина, а Гаральд со своим дедом остались одни в зале, где вскоре Жульен обещал подать ужин для всех, включая как людей Войтеха, так и тех воинов виконта, что сопровождали Гаральда.

Слуги зажгли свечи, и большой зал, казавшийся в вечерних сумерках мрачным и неприветливым, озарился светом люстр, представ во всем великолепии. Теперь Гаральд смог рассмотреть получше и своего родственника, не понимая толком, как обращаться к нему, как к дяде, или же как к деду. Войтех был высок, строен, лицо его, изрезанное морщинами и шрамами, выражало мужество и спокойствие, седая борода, седые, стянутые на лбу лентой волосы и живые, яркие, с лукавой усмешкой, глаза. По его виду трудно было определить возраст, он напоминал могучий дуб, который с годами становится лишь крепче, мощнее.

– О, мой мальчик! – гудел тяжелый бас Войтеха – теперь уже мало кто помнит последние дни Арконы, не многие из тех, кто видел последний бой свободных словен с крестоносцами, дожили до наших дней, возможно, кроме меня, уже никого и не осталось. Я был тогда еще мальцом несмышленым, но помню все, от первого до последнего дня. Когда пламя поднялось над крепостью, многие воины бросались сами в огонь, не желая оказаться в плену датчан. Теперь они говорят, что принесли нам просвещение и новую веру. Считают себя благодетелями, видел бы ты этих благодетелей тогда, когда они сжигали людей заживо только потому, что те хотели жить по своей вере, молиться своим богам, тем, которым молились наши предки. А знаешь, чем отличается языческая вера и христианская?

– Язычники молятся многим богам, а у христиан Бог один, – ответил Гаральд.

– Ерунда! – возразил Войтех. – Сущая ерунда! У нас тоже был один главный Бог, тот, который создал и людей, и иных богов. У христиан Бог один, но есть и ангелы, и святые, которым молятся люди, а зачем молиться святым, просить ангелов о защите, если Бог один? Нет, не в этом суть, а суть в том, что христианин – раб Божий, а язычник – сын Бога. В этом вся разница, не может быть народ свободным, если человек раб, только потому, что он человек. Если рабство освящает религия, то никогда не избавится человек от рабства, а если он не раб, а сын Бога, то свободен он, и никого никогда не назовет господином своим, и никого не сделает своим рабом, потому, что рабство не достойно человека, сына божьего.

– Христос никогда не говорил, что человек – раб Божий, – ответил Гаральд, – так решили те, кто объявил Христа Богом. В рукописях, которые мне удалось найти, нет ни слова о том, что человек может быть рабом, а там записано только то, что говорил сам Иисус из Назарета, пророк, учитель.

– О каких рукописях ты говоришь? – изумился Войтех. – Кроме Нового Завета я ничего не знаю, да и тот – только со слов епископа, который теперь у нас на острове главный священник.

Гаральд рассказал обо всем, что приключилось с ним, о тех документах, которые искал он, за которыми охотились тамплиеры. Войтех слушал не перебивая, а когда Гаральд окончил свой рассказ, задумчиво произнес:

– Даже, если ты спрячешь рукопись в надежном месте, тамплиеры никогда не оставят тебя в покое, рано или поздно они найдут тебя, о том, что тебя ждет, если попадешь к ним, лучше и не думать. Тебе нужно уехать отсюда.

– Куда бы я ни уехал, меня достанут везде, орден тамплиеров раскинул свои сети по всей Европе.

– Уедешь со мной на Руян, там тебя искать не будут, потом отправлю тебя на Русь, а там рыцари тебя уже никогда не найдут.

– А что будет с замком, если я покину его?

– Не думай об этом, – ответил Войтех, – у меня есть надежный человек, который присмотрит за замком в твое отсутствие, мой внук и твой брат, думаю, он не откажет нам в этом.

– У меня есть брат? – удивился Гаральд. – Я ничего о нем не знал.

– Конечно, война разделила наш род, ты, вот, то ли фламандец, то ли француз, я стал германцем, – словене разобщены, и западные короли способствуют этому, но я верю, придет пора и все словене объединятся, тогда правда и справедливость восторжествуют на всей Земле.

Пока они беседовали, Жульен приготовил ужин, и все, кто были в замке, собрались за одним столом – и те, кто считался господином, и те, кто служил им.

Апостол Фома

Понтий Пилат считал, что единственным голосом, прозвучавшим в защиту Иисуса Назареянина, был голос его жены, Клавдии Прокулы, но он поторопился с выводами, в то время, как толпа на площади бесновалась, повторяя: «Распни его, распни!», один из учеников, понимая, что его голос не будет услышан среди рева толпы, настойчиво добивался личной встречи с прокуратором. Это был апостол Фома.

– Я! Я подаю свой голос в его защиту! Ты слышишь меня, Пилат? Отпусти его, ты обещал, ты хотел услышать хоть один голос?! Это мой голос, ты услышал его!

Прокуратор оглянулся, за спиной стояла Клавдия Прокула, его жена, это она подала свой голос в защиту Иисуса из Назарета.

– Один человек настоятельно просит встречи с тобой, – доложил Антониий.

– Кто такой?

– Ученик Назареянина, называемый Фомой.

– Приведи его.

– Ты хотел говорить со мной? – спросил Понтий Пилат, когда к нему привели Фому.

– Да, господин, я хотел просить тебя, чтобы ты не отдавал на смерть Иисуса Назареянина, все, в чем обвиняют его, – ложь.

– Я знаю, – ответил прокуратор, – но почему никто из тех, кого он учил любви не пришли вместе с тобой? Почему они не требуют, чтобы я отпустил Иисуса?

– У них есть семьи, отцы и матери, у многих жены и дети, и если готовы они свою жизнь отдать ради истины, то опасаются, что после того, как подадут они свой голос в защиту учителя, семьи их подвергнутся преследованиям, даже Петр, самый лучший из нас, отрекся от учителя. Их вера еще не окрепла, придет час, и они понесут учение Иисуса, пойдут до конца.

– А ты, у тебя нет семьи?

– Я один на этом свете, и если что случится со мной, некому будет оплакивать меня.

– И если я тебя отдам на смерть вместо Иисуса, не откажешься от своих слов?

– Нет, господин, я готов обменять свою жизнь на его.

– Приведите сюда Иисуса из Назарета, я отпускаю его, – скомандовал Понтий Пилат стражникам.

Когда Иисуса привели, Пилат ужаснулся при виде его, за то время, пока прокуратор беседовал с Фомой, Назареянина жестоко избили, раны, оставленные ударами кнута, покрыли его тело, на голове был терновый венец, надетый так, что шипы терновника глубоко впились в лоб, из ран сочилась кровь.

– Кто приказал сделать это? – крикнул Понтий Пилат.

– Центурион Ксаверий, – ответили ему.

Центурион Ксаверий

Центурион Ксаверий был одним из тех римлян, что оказались в сетях иудейского ростовщика, бывшего первосвященника Анны, который, следуя завету Второзакония давать деньги в рост под проценты всем чужеземцам, имел на римских чиновников и военачальников большее влияние, чем даже сам прокуратор. Когда Иисуса Назареянина отдали на суд Понтию Пилату, обвинив в подстрекательстве народа к восстанию против Рима, Анна пригласил к себе центуриона Ксаверия.

– Как считаешь, Ксаверий, – спросил Анна, – признает ли Понтий Пилат вину Назареянина? Отдаст ли его на казнь, или отпустит?

– Отпустит. Обвинение ложно, и прокуратор не так глуп, чтобы не понять этого.

– Я спишу тебе половину долга, если прокуратор признает вину Иисуса из Назарета.

– Я не могу повлиять на мнение Понтия Пилата, он не советуется ни с кем, тем более, с такими мелкими людьми, как я.

– Ну-ну, не преуменьшай свою роль. – Анна чуть приподнялся с кресла, наклонившись к центуриону. – Если Иисус будет казнен, я спишу весь твой долг. Какое бы решение ни принял прокуратор, на казнь осужденных поведешь ты. Казнить должны еще троих, один из них, Варавва. Отпустишь Варавву, а на казнь поведешь Назареянина, а если Понтий Пилат решит отпустить его до того, как поведут на казнь остальных, то сделай так, чтобы он не дожил до своего освобождения.

Апостол

Фома

– Приведите ко мне Ксаверия, – приказал Понтий Пилат.

Ксаверий предстал перед прокуратором, понимая, чем может закончится попытка списать долг бывшему первосвященнику, он знал, что Понтий Пилат скор на руку, и расплачиваться за долги ему, возможно, придется своей головой.

– Почему ты приказал бить его? – спросил Пилат.

– Ты осудил его на казнь, я понял это как твой приказ, – ответил Ксаверий, опустив голову.

– Я не объявлял тебе своего решения. Антоний! Возьми кнут и накажи его, сделай с ним то, что он сделал с этим человеком!

Антоний замахнулся кнутом на Ксаверия, но в это время произошло то, чего никто никак ожидать не мог, – Иисус Назореянин стал перед Антонием, заслонив собой Ксаверия так, что удар пришелся по нему. Он принял его без стона и, немного придя в себя после удара, сказал:

– Никогда не наказывай человека кнутом, лучше смертью накажи. Недостойно бить человека, как скотину.

– Но этот человек приказал избить тебя! – изумился Понтий Пилат. – Неужели не хочешь наказать его?

– Прости его, прояви милость правителя и прости.

– И ты прощаешь его?

– Да, я его простил.

– А если за его прощение я отправлю на казнь тебя? Не изменишь своего решения?

– Не изменю.

– Я отпускаю тебя, иди, и его прощаю, раз ты его простил и так тверд в своем решении, что готов пойти на смерть. Я солдат и ценю мужество и верность своим принципам. Ты свободен.

Иисус сделал несколько шагов, и тут силы оставили его, он упал потеряв сознание. Фома позвал Иакова, тот принес плащаницу, они положили на нее потерявшего сознание Иисуса и отнесли в дом Фомы.

Весь день и всю ночь провел Фома у лежащего на плащанице Иисуса, он смазал его раны целебными маслами, а когда тот пришел в себя, поил и кормил его, и уже на третий день Иисус из Назарета смог подняться с постели.

– Где мои ученики? – спросил он. – Почему только ты один остался со мной?

– Он думают, что тебя распяли там, на Голгофе, я не смог убедить их, что ты жив, и Мария из Магдала мне не поверила, она оплакивает тебя.

– Позови их, пусть все придут и увидят, что я жив, тогда и вера их укрепится.

Выйдя из дому, Фома встретился с Марией Магдалиной, которая бежала по улице с растрепанными по ветру волосами и кричала: «Христос воскрес!». Все попытки убедить ее в том, что Иисус из Назарета не был отправлен прокуратором на казнь, не имели успеха. Ученики, жаждавшие чуда, как оправдания того, что не стали на защиту своего учителя, поверили Марии, но не желали верить Фоме. Смерть и воскресение пророка они восприняли, как проявление воли Всевышнего, а отсутствие своей решимости отстоять истину, – как часть этой воли, чудо воскресения снимало ответственность с них за бездействие в той ситуации, когда твердая позиция меньшинства могла остановить безумство большинства, требующего казни Иисуса.

Ученики Христа, несли во все концы Иерусалима благую весть – Иисус Христос воскрес. Когда же Фома сказал, что Понтий Пилат отпустил Иисуса, и пригласил их в свой дом, апостолы, придя в замешательство, в растерянности смотрели на своего учителя.

Один из них сказал:

– Я видел сон: двенадцать человек перед алтарем приносили в жертву животных. И мы поняли, что учитель наш принесен в жертву во искупление грехов человеческих, был распят и воскрес.

– Алтарь, – ответил Иисус, – это Бог, которому вы служите, двенадцать человек – это вы, а животные, принесенные в жертву – это народ, который вы ввели в заблуждение.