Край сгубил суровый

Испрошу прощения за то,

Что бузил душою в прах пропащей

И глушил веселое вино.

Неумело отпою молитву,

Каясь, что напрасным отгорел.

Что, валяясь пьяным под ракитой,

В одурь песни до рассветов пел.

Намолясь, себя переиначу

И судьбе безвольно покорюсь

От того, что никому не значат

Сердца падшего тоска и грусть.

Подходящая пора

Вам неприятен запах от шинели.

Воротит вид прокуренных ногтей.

Не дай вам Бог услышать вой шрапнели

И хрип пробитых пулей лошадей.

Обереги вас, милое созданье,

От голода, от тифа и войны.

Под черным знаменем не раз я на свидание

К Харону шел под хохот Сатаны.

Но не пришлось на небеса взобраться.

И тем досаднее, что выживши в аду,

Виску придется с пулей целоваться

На ваш отказ. Но я его приму.

Свести однажды счеты с этой жизнью

Октябрь подходящая пора.

Не ветренной погодой, не капризной…

Часов в одиннадцать, наверное, утра.

Когда подернет клёны позолота,

Утихнет звон прыскучего ручья,

Прохладный воздух слабже пахнет мёдом,

И чаще ластится туманов кисея.

– Денщи-и-ик, а ну подай скорее водки!

Надрай-ка, брат, до блеска сапоги…

И, захмелев, верст двадцать на пролетке,

Забравшись в дальний уголок тайги.

Освободив коня,  иссечь беднягу плеткой,

Чтобы стрелой метнулся зверь домой.

И под березу твердою походкой,

Прильнув к стволу горящею щекой.

Рука привычно кобуры коснется,

Прохлада стали обожжет висок.

Хлопок… И с ветки желтый лист сорвется,

Недовисев и так недолгий срок.

Разбудит эхо одинокий выстрел.

Висок осенним кленом полыхнёт.

Упавшего, от удивленья пискнув,

Испуганная птаха помянёт.

А вы, любимое небесное созданье,

Чье имя умирая прошепчу,

Простите неуместное свидание,

За упокой поставив тонкую свечу.

Воет Русь

То ли белены обьелся сдуру,

То ли сбылся чей худой навет:

Вроде жив, а кажется, что умер;

Сердце не струит незримый свет.

Не колотится оно, как прежде

Утоленье в женщинах ища.

Будто кем в последние надежды

Воткнута прощальная свеча.

И рука незримая коварно

Держит наготове для меня

За года, что обронил бездарно,

Роковой огонь у фитиля.

Так и ждет безмолвная приладить

Пламя восковому алтарю,

Упиваясь легкою отрадой

Покарать ненадобность  мою.

Ай, смешна, етит твою в качалки!

Есть ли, кроме Бога, судия?

Знаешь, глупая, твои потуги жалко,

Не замай до времени меня.

На худой конец сыщи такого,

Кто из скупости годки берег.

А со мной хоть в осень, хоть весною

Даже черт тягаться не берет.

А что сник печально головою -

Не утерей плачется душа.

Это Русь во мне беззвучно воет

Радости в просыпанном ища.

На исповеди

Тяжкий грех болеть, и не на шутку,

Если хворью чуткая душа,

Что в жестоком мире слишком хрупкой

Оказалась, светлое ища.

И когда болящая истлеет

На угольях грубого вранья,

Станет биться сердце холоднее,

Скроет взор густая кисея.

До слезы уже не растревожит

Злым укусом черная молва.

Может не такой я и хороший,

Но и чей-то суд не про меня.

Пусть меня заманит мрак церковный,

Будто детства розовая ширь,

Заманив однажды в мир огромный,

Полный горьких тайн и грешный мир.

Вот, тогда молясь под образами,

Буду ждать, поникши головой,

Над собою справедливой кары

Уготованной немым судьёй.

Пусть укор сечет, как будто плетью,

Оставляя на душе рубцы.

Для того живу на этом свете,

Чтоб давились правдою лжецы.

Пусть распят израненной душою

На Голгофе тайного вранья.

Казнь святых мои грехи отмоет,

Отпустив на зависть воронья.

И уйду благословен иконой

На другую исповедь копить:

Как и прежде нарушать каноны,

Как и прежде бешено кутить.

Шепчет тайный:– С чертом поведися,

В кабаках судьбу вовсю кляня,

А прощальный стих в небесной выси

Ангел пусть напишет за тебя.

Лишь когда утихнет сердца буйство

И сгорят последние мечты,

Отощавшее гульбой беспутство

Выброси у роковой черты…

Тяжкий грех болеть среди обмана,

Если хворью чуткая душа,

Если ложью оказался ранен,

Но, страдая, жил не клевеща.

Занемоглось сердцу

Занемоглось сердцу, заобиделось.

Нету звона прежнего в груди.

Видно, счастье глупому привиделось,

Только не смогло его найти.

Что ты, брат! пустое так горюниться.

Всякий знает – бедность не порок,

А мечты, что грезились, забудутся,

И в душе угаснет огонёк.

Не томись, что юное беспутство

Упорхнуло в розовую даль,

Что стыдиться станешь безрассудства,

Пряча взор за серую вуаль.

Отмахнись, что в рощах отсвистело.

Отпихни, чем в пепел прогорел.

Колотиться сердцу оголтело

Нет нужды, раз волос поседел.

Коль душа с прорехою досталась,

Что же попусту пустым болеть.

А когда затосковалось малость,

Лучше хряснуть горькой да запеть.

Мир светлее станет ненадолго.

Но и в этом малом благодать:

Отпевая светлых лет недолгу,

Слезы об утере проливать.

И не сторонись чужого взора.

Плачь пропажей, без остатка плачь.

Нет еще на свете тех, которых

Обошел вниманием палач.

Не с того ли сердцу заобиделось,

Затаилось не с того ль в груди,

Что когда-то глупому привиделось,

Будто счастье можно обрести?

Признание каппелевца

Не отнимайте рук холёных

От грубых окаянных рук.

Не отводите глаз зеленых

В надежде утаить испуг.

Я не питаю к вам плохого.

И верить в напускное – блажь.

Не время бы сейчас такое,

Так не ласкать бы мне палаш.

Но сын России при погонах

Да клятва батюшке Царю

Мне не велят притворно скромным

Плестись с молитвой к алтарю.

Я дрался. Часто без патронов,

Вцепившись в горло бунтарю.

И раны, проклиная стоном,

Давал понежить сентябрю.

И убивал. Такое время.

Но били и меня не раз,

Картечью нашу батарею

Лицом укладывая в грязь.

И только невесомый образ,

Как список вашего лица,

Хранил с терпением святого

Душой заблудшей мертвеца.

Отбросьте ложные сомненья.

А череп, что на рукаве…

Так нет вины – два сильных мненья

Увы, имеют разный цвет.

Не отводите глаз зеленых,

Не отнимайте нежных рук.

Как дорог ваш румянец скромный!

Как свеж слетающий с губ звук!

Коленопреклонен пред вами

Прошу не отказать руки.

Клянусь святыми образами

Вас вечность нежить и любить.

Ангелы запели

Юность удалая бешеным пожаром

Пронеслась со свистом и пропала даром.

Оглянулся, сзади ничего не видно;

Подавилось сердце горькою обидой.

Комом встряла в горле жалость по утере.

На засове крепком в прожитое двери.

Грезилась ли радость,

                Чудилась ли сказка,

Или взор укрыт был розовой повязкой?

Знать бы, не метался раненою птицей,

Подстрекая душу в кровь о прутья биться.

А забравшись в церковь, пал под образами

Да омыл недолгу буйными слезами.

Так бы гнулся в пояс, не жалея спину,

И творил молитву, пусть и пьян в дрезину,

Чтоб в церковных сводах ангелы запели

Чувственный акафист о моей утере.

Посетил бы тайный, с глаз сорвал повязку.

Снизошел скупою, да ненужной лаской.

Я б ему поведал о его обмане,

Затаивши кукиш в накладном кармане.

И бегом из храма в жуткую трясину

Так, чтоб стало тошно, как чертям в осинах.

И, не просыхая, так и сгинуть в тяжких,

Головой уткнувшись проститутке в ляжки.

Где вы легкие деньки в голубой оправе,

Где прогулки до зари с месяцем в упряге?

Обронил ли пьян в дугу, иль цыгану пропил,

Не упомню, не пойму, как я всё прохлопал.

Где вы ноченьки мои сердце сладко жгущие,

Где та силушка в плечах, многое могущая?

Расплескал вас попусту, сдуру проворонил

На лугах просыпавшись бесшабашным звоном…

Исповедь белогвардейца

Вам не понять. С того не осуждайте,

Где отличить вам настоящий ад.

А понагрезилось, сударыня, так знайте,

Меня в упор случалось расстрелять.

Хоть говорить об этом нет охоты.

Но, любопытства успокоить жар,

Я изложу, как гибла наша рота,

И как с пробитой грудью я лежал.

Зардел рассвет, нас выстроили цепью.

Патронов нет. В штыках искрится смерть.

И злые лица озаряла светом

Незримой силы роковая бредь.

Команда: – В бой! Пошли на пулеметы.

Каре редеет, знаменосец пал.

И лишь остатки выученной роты

Преодолели укрепленный вал.

Шаг всё скорее, ярость скалит лица.

Штыки, дурачась, разбирают жертв,

Заставив кровью комиссаров мыться

И лить на травы горький позумент.

Не хмурьте лба, не вскидывайте брови,

Что убивал и зверствовал порой.

Я дважды грел сыновнею любовью

Холодный бруствер в битве под Уфой.

Вы, милое созданье, просто жили,

А я на фронте дважды умирал.

И видел, как на поле трупы стыли,

И наблюдал агонии финал.

Имея право, не судите строго.

Не отводите взор тревожный свой.

Ведь я о вас мечтал и думал много

В боях за веру где-то под Уфой.

Уже убит, нашептывая имя,

В бреду ощупывал нательный крест.

И Матерь Божья даровала сыну

Уйти живым из проклятущих мест.

Так дайте шанс быть нежным и домашним.

Не убирайте теплую ладонь

Из сильных рук, что в схватке рукопашной

За веру дрались, презирая боль.

Дитя, подайтесь первому порыву.

Ненужный страх упрячьте под сукно.

Ведь предначертано, мой ангел милый,

Как мало знать вам в жизни всё одно.

Мне б других коней

Все на тройках летят.

Гривы с проседью. Чёсаны, мыты.

Бубенцов перезвон,

Лент игра, козлы да кучера.

А мои не хотят:

Опустив полинялые гривы,

Далеко позади

Волокут на телеге меня.

Застонал пристяжной,

На аллюр кое-как через слёзы.

Я хлыстом по бокам,

А в ответ только жалобный плач.

Но секу я коня,

Зубы скаля в бессмысленной злобе.

И не жаль мне коня…

Никогда не жалели меня.

Все вперёд унеслись.

По дороге осколками радость.

И доносится смех.

Там смеются над тем, кто отстал.

Не добраться до них.

На погоню совсем не осталось

Сил уже никаких,

Всё впустую давно растерял.

Ах, коней бы других!

Я бы тем не позволил смеяться.

И летел впереди,

Поднимая дорожную пыль.

Я бы не был так тих.

Я б кусался, лягался и дрался,

И не дал никому

Дорогих упряжных обойти.

Чем так не угодил?

От чего негодящая пара?

В общем, дрянь.

Не гнедые, не в яблоках. Не рысаки.

И лететь не хотят

Два безродных каурых, без жара.

И на впалых боках

Беспокойные ребра видны.

Наконец привезли…

В серой дымке веселая стража.

И короткое «АД» на воротах,

А дальше котлы.

Здесь все занято, брат,

Чуть левее тебе бы взять надо.

Повертай лошадёнок,

Пустуют у Бога сады.

Я давай повертать.

Только лошади, вдруг, ни в какую…

Кнут им спины в рубцы,

Так что брызнула черная кровь.

С белой пеной в губах,

Пропотевших и ржащих, ликуя

Осажу я коней

В обезлюдивших райских садах.

Осадив, закурю.

Засмотрюсь на пенаты святые.

Улыбнусь херувимам,

Согнусь перед Богом в поклон.

И негромко спрошу:

– Ваша ль прихоть, Владыче Земные,

Что внизу мы с клыками,

И веря обману живем?

В осеннем саду

У ограды просящий

Божьей милости ждёт.

Страждущий да обрящет,

Ищущий да найдет.

Поржавевшие травы,

Догорающий клён.

Тонкий месяц Лукавым

В сизый мрак погребён.

Тучи темные чаще

Высекают грозу.

Льют осинники вяще

Золотую слезу.

Не оплавит зеницы

Утихающий жар.

Пил отвар медуницы

И кипрея в угар.

А теперь не хмелею,

Воздух редок и чист.

Об ушедшем жалеет

Вдалеке гармонист.

В небе клёкот орлицы

Ворожит на судьбу:

Мир тебе под Божницей,

Упокоясь в гробу!

В позолоченной роще

Переклик звонарей.

Русь поет некрещеный

Губарев Алексей.

N…ой

Простите, что я вас не беспокою.

Что делать – вас, увы, обрёл другой.

Вы, верно, любите его. А я того не стою -

Непризнанный поэт ведь звук пустой.

Простите; есть за что просить прощенья.

Я преступил законы естества:

Вы жаждали игры и обольщенья,

А мне претит бестактность удальства.

Я Вас люблю той тихою любовью,

Которая присуща матерям,

Сидящим в час ночной у изголовья

И гладящим мальчонку по вихрам.

Незримому счастливое не тронуть,

Не разорвать чувств искренних союз.

Когда смеются двое, третий стонет

Не смея опорочить брачных уз.

И посему, взор обращая небу,

Молю: Не знайте о моей любви….

А что я был – сочтите, будто не был,

От лишних распрей душу оградив.

Нелепую любовь мою простите,

И что не к месту так преступно тих.

Но приведётся, всё-таки прочтите

Непризнанной руки неловкий стих.

Ах, зачем гнал коня

Ах, зачем я гнал коня?

Плетью в такт стегал, что хлопья пены с крупа.

Так, что с губ тягучая слюна…

И загнал коня. Как это глупо!

Конь, мой конь с просевшею спиной,

Загнанный нагайкой, непокорный.

Нет, не отпоить тебя водой,

Не вернуть и прыти лани горной.

Не меня ты слушался, а плеть.

Дай-то волю, седока б о землю,

Не желая под кнутом лететь.

Но летел, в клочки взрывая землю.

А сейчас и хочешь понести,

Да куда!… загнал тебя хозяин.

И на бойню мыслит отвести,

Сострадания не разбирая.

Не взбрыкнуть малиновой зарей,

Не лететь тебе со ржанием над степью,

Непокорный, загнанный зверь мой

Жгучей кожаною плетью.

Ах, кандальная твоя душа!

Нет чтоб табуном гулять на воле,

Продали тебя за два гроша.

Но не знали, что ты стоишь боле.

Потому, как вор на образа,

Как ни пыжусь, всё не пересилю

Заглянуть в печальные глаза,

Что меня из под кнута любили.

Конь, мой конь, за чем я гнал тебя

Плетью в такт, что хлопья пены с крупа,

Так, что c губ тягучая слюна…

И загнал тебя… Как это глупо!

В лугу провыла тетива

И мне досталось Родины чуть-чуть.

В лугах кипрейных я был ею пьян;

Житейская разбрасывалась муть

Саранками в чарующий бурьян.

Ах, пижмовая золотая замять,

Расплавленного солнца родники!

Не это ль край, тот самый-самый,

Написан Богом от руки?

Не рвал я жил, и рук не намозолил.

И только в льнянковом плену

Нечаянной усталости позволил

Набросить эту пелену.

Не прогорая, пусто жил.

А здесь, среди душистого приволья,

Кружилась голова потерей сил,

Как после долгого застолья.

И я запоем радость пил,

У каждого своё свидание с жизнью.

Мой ангел тихо в колокол звонил,

Как в той, забытой и давнишней.

Но кто-то сдуру в разнобой

По всем семи беззвучным струнам

Шарахнул грубою рукой

И небо обернулось хмурым.

В лугу провыла тетива

И черная стрела пронзила,

Убив, наверное, меня…

Промеж лопаток, прямо в спину.

Но я успел, успел бокал

Свой осушить в лугах кипрейных.

О, Русь, прости, что я не знал

Манящий яд полян шалфейных.

Когда бы знать твоих лугов

Убийственно хмельной напиток,

Я был бы вовсе не таков

И буйных трав болел нефритом…

На смерть поэта

Здесь всё не так. Здесь принято считать,

Что смерть поэта многим будет лучше.

И норовят талантливых унять

Презренным ядом гадины ползучей.

Едва окреп, лишь крылья распластал

Вот-вот готовый взмыть к небесным тучам.

Но выстрел сделан. И поэт упал

На редкую траву гранитной кручи.

Неупокоен пулей, гордый дух

Витает, но приюта не находит.

Он, словно потерявший скот пастух,

Без устали над Родиною бродит.

Ах, как он пел! За ним уже не спеть.

Оборвалась болезненная песня.

Неумолим в желании взлететь

Он полетел бы, если бы не "если".

Да! в небесах присутствует порок.

Там не впервой печально ошибаться:

То опрокинут водоносный рог,

То меж собою примутся сражаться.

Вот кто-то сдуру саданул в колокола.

Взыграло небо, навалились тучи.

Прощальный гимн пропела тетива

Над предназначенной поэту кручей.

Луч солнца лег на эполет,

Сияя роковою полосою.

Мгновение, и лучшего из лучших нет,

Поверженного царскою рукою.

Смотрю на грозный обелиск,

На унижение властьпридержащих.

Вот он – народа гневный лик,

Предвестник молний и пожарищ!

И кто-то сверху саданул в колокола.

Взыграло небо, навалились тучи.

Упала Божия холодная слеза

На дань народа лучшему из лучших.

Всё здесь не так, и принято считать,

Что жизнь поэта будет много лучше,

Когда свинцом его талант унять

В кавказской ссылке у отвесной кручи.

Незнакомке

Ох, и стиснуло! Незадача.

Будто в гибельной топи увяз.

Глупой блажью беззвучно плачу

В глубине азиатских глаз.

Но молить: – Отпусти, – не смею.

В радость пусть и пустая боль.

Знаю, писано –  не тебе я,

Но желанна мне эта хворь.

Заболеть на ветрах Анивы

Нежной грустью восточных губ

Значит, смертному быть счастливым.

Знать, Всевышний не так и скуп.

Потому под свинцовым небом

У течения Сусуи

Словно нищий, просящий хлеба,

Поднимаю глаза свои.

И неслышно скользящим тучам

Воздаю за немой обман

И шепчу: – Я богат за случай,

Что неведанной силой дан.

А потом в глубине аллеи,

Растворивши вином печаль,

Под кленовою акварелью

Закричу: – Ничего не жаль!

А что тронула сердце плачем

Глубина азиатских глаз,

Пусть считается – наудачу

Вынул козырь в последний раз.

Иные дали

Теперь внутри не то обосновалось;

Иные дали гложут душу мне.

Грызет не к женщинам неясная усталость,

А жизнь калек и нищих на земле.

Я вижу их протянутые руки,

Встречаю их немой просящий взгляд.

И к небесам:– За что такие муки?

К чему такой немыслимый обряд?

Мне снятся обмороженные пальцы

И пустота оголодавших глаз,

Сидящего у церкви оборванца,

Которого встречаю каждый раз.

Но что таким потёртая монета?

А сердце не найду свое отдать,

В котором нет божественного света

И не нашла приюта благодать.

Но всякий раз промерзшему бродяге

К ногам бросаю жалкий медный стыд,

Чтоб этот грязный, нищий бедолага

Хоть на недолго оказался сыт.

Ведь так мое растоптанное сердце

Взывает к небу о твоей любви…

Но лишь случайным удается греться

И на немного о тебе забыть.

Ночной порой в бессонные минуты

Все жду подачки, что пропащий тот.

И также рад, как он монете гнутой,

Глазам любимым, если повезет.

И от того внутри обосновались

Иные дали, что зажгли во мне

Не к женщинам неясную усталость,

А сострадание к убогим на земле.

Алешкино горе

Тот светлый и очень короткий период, именуемый отрочеством, для Алешки наступил в Отрадо-Кубанской, когда родители оставили его в станице на все лето. Из опасения за "дробненького" внучка(так на Кубани называют тщедушных, хиленьких детей) в круг местной шпаны Алешку ввела бабушка, определив в опекуны "городскому гусю" крепкого и разбитного Борьку с наказом не давать мальца в обиду. Местная братия из озорства и, таким образом закаляя характер, просто обожала драки без всякого на то повода. Вздувшаяся губа, опухший нос или синяк под глазом у станичной пацанвы обычное, не стоящее внимания украшение. Тем же вечером сердобольная бабушка оповестила об этом свою соседку – Иваненчиху Ленку, Борькину мамку, для пущей уверенности в безопасности наследника. А потому, как Борька был на целых шесть лет старше, то он быстро смекнул, что пустая обуза ему ни к чему, и тут же сбагрил "балласт" своему младшему брату Леньке. Тот же, будучи забиякой и драчуном, в благотворительность не верил и обнаруживать в этой блажи даже мало-мальский интерес не собирался. По этой причине не менее сообразительный брательник и впарил Алешке в друзья своего ровесника Витьку Гембуха, который от рождения был слабоумным и не ходил в школу, да в довесок пятилетнего Генку Булкина. Таким образом какие-никакие условия безопасности приезжему были созданы и случись что, свалить вину было на кого. Волею судьбы Алешка оказался в самой наивыгоднейшей для новичка позиции. Внешних врагов компании из трех мальчишек да на своей территории вряд ли найтись. Витька естественно был сильнее, но и отчаянно глуп. А Генку Алешка запросто мог обогнать в беге. Из этого выходило, что первого всегда можно провести, а в случае вынужденного драпа схватят второго. И закрутилось.