Железноводитель. Москва – Петербург

Работа в целом направлена к созданию новой культуры и нового быта. Все свидетельствует здесь о размахе культурного строительства на окраинах Москвы».

Даже в то время, при Сталине Комсомольская площадь считалась московской окраиной.

Со сменой власти поменялся жизнь вокзала. Точнее, сместились акценты. Если совсем еще недавно главным пассажиром был император и его близкие родственники, то теперь все как будто бы перевернулось с ног на голову. В частности, 17 мая 1920 года здесь устроили торжественную встречу не кому-нибудь, а делегации английских рабочих. Один московский обыватель, Н. П. Окунев сокрушался на сей счет: «Советская Москва по горло занята английской делегацией рабочих. Угощают ее бесчисленными речами, банкетами, торжественными заседаниями, обедами, спектаклями, катаньями и парадами войск. И когда только они найдут время сделать то, зачем приехали, т. е. рассмотреть, оценить, раскусить, понять, что теперь у нас происходит: разрушение или созидание. Громадная порция революционных краснобайств, песен, музыки, салютов – заглушит, пожалуй, тот стон русского человека, который теперь раздается не только на Волге глубокой, но и на Москве-реке, и на Яузе, и во всех уголках России! По тем ответным речам, которые произносят сами англичане, как будто выяснилось, что у нас наступил уже социалистический рай. А с другой стороны, „хитрый Альбион“ от радушия советских деятелей ведь не размякнет и будет все-таки „себе на уме“, так что нам долго не придется узнать, каковы в действительности впечатления заморских гостей. Они говорят, что представляют собой депутацию от 6,5 млн. рабочих, а злоязычники говорят, что они сами себя представляют только».

Продолжали прибывать и убывать эшелоны с ранеными, пленными. К ним присоединились беженцы и депортируемые. Немецкий дипломат фон Ботмер, находившийся тогда в Москве, писал: «Вчера во второй половине дня в течении пяти часов наблюдали на Николаевском вокзале от начала до конца процесс погрузки и отправки санитарного эшелона с нашими пленными. Сначала был загружен эшелон москвичами (около 1000 чел.) – беднейший люд, в основном, женщины и дети – отправляемые на восток, чтобы тем самым облегчить положение с продовольственным положением в Москве. Такие поезда теперь отправляются часто. Затем, через несколько часов ожидания, пришла очередь отправки наших 300 гражданских пленных и угнанных и 250 военнопленных. Выдержка и дисциплина последних были особенно заметными. В целом, все происходило сносно, создавалось впечатление, что наши жалобы возымели успех; затем – посадка во все вагоны красногвардейцев и проверка с целью предотвращения вывоза денежных сумм и товаров свыше разрешенных норм».

Случались истории трагикомические. Тот же фон Ботмер излагал одну из них: «С этим поездом уезжала вдова бывшего русского посла в Берлине, которая обратилась к кайзеру за разрешением проживать в ее прибалтийском имении. Большевики официального разрешения ей не дали, но в присутствии немецкой дипломатической миссии сделали вид, что они смотрят на это сквозь пальцы. Но не настолько, чтобы не заметить и не отметить для себя, что графиня помимо слуги и двух камеристок имела при себе девятнадцать больших чемоданов. Понятное желание спасти что-нибудь из своего имущества. По нашей просьбе контроль ее багажа ограничился простым открытием чемоданов. Русские комиссары ни во что не вмешивались, но несколько раз повторили нам, что, по их сведениям, в поезде находятся пассажиры, не имеющие разрешения на выезд. Уже сегодня нам сообщили, что поезд был остановлен на одной из пригородных станций, багаж графини был основательно проверен и облегчен».

Власть поменялась, но осталась традиция встречать прибывший в Москву рельсовой дорогой гроб. И с людьми знаменитыми, и с обывателями, никому не известными. Вот, к примеру, в 1925 году сюда из Ленинграда прибыло тело Есенина. Августа Миклашевская, его возлюбленная вспоминала: «О смерти Есенина мне позвонили по телефону.

Всю ночь мне казалось, что он тихо сидит у меня в кресле, как в последний раз сидел.

Помню, как из вагона выносили узкий желтый гроб, как мы шли за гробом.

И вдруг за своей спиной я услышала голос Клычкова:

– Ты видел его после больницы?

– Я встретил его на вокзале, когда он ехал в Питер. Ох и здорово мы выпили!

Мне хотелось ударить его.

Когда я шла за закрытым гробом, казалось, одно желание было у меня – увидеть его волосы, погладить их. И когда потом я увидела вместо его красивых, пышных, золотых волос прямые, гладко причесанные, потемневшие от глицерина волосы (смазали, снимая маску), мне стало его безгранично жалко».

Августа Леонидовна пыталась перевоспитать Сергея Александровича, приобщить его к здоровому образу жизни. Где там! Все закончилось в отеле «Англетер», и если б не Клычков, то подвернулся б кто-нибудь еще, поклонников, приятелей и собутыльников хватало.

Кстати, еще одна есенинская дама сердца, Галина Бенеславская чуть было не приняла участие в проводах Сергея Александровича в его последнюю поездку в Ленинград. Разговор был такой:

– Галя, приезжайте на Николаевский вокзал.

– Зачем?

– Я уезжаю.

– Уезжаете? Куда?

– Ну это… Приезжайте. Соня приедет.

– Знаете, я не люблю таких проводов.

– Мне нужно многое сказать вам.

– Можно было заехать ко мне.

– Ах… Ну, тогда всего вам хорошего.

– Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете.

– Ничего. Вы поймете тоже. Всего хорошего.

– Всего хорошего.

Опять же – чем не повод укорять, на этот раз себя?

Впрочем, все это – частности. Жизнь вокзала текла своим ходом. Он был особенный – связывал две столицы. Ильф и Петров примечали: «С Октябрьского – выскакивает полуответственный работник с портфелем из дивной свиной кожи. Он приехал из Ленинграда по делам увязки, согласования и конкретного охвата».

Те же авторы не без издевки примечали особенности здешнего течения времени: «Концессионеры с трудом пробились к выходу и очутились на Каланчевской площади. Справа от них высились геральдические курочки Ярославского вокзала. Прямо против них тускло поблескивал Октябрьский вокзал, выкрашенный масляной краской в два цвета. Часы на нем показывали пять минут одиннадцатого. На часах Ярославского вокзала было ровно десять. А посмотрев на темно-синий, украшенный знаками Зодиака циферблат Рязанского вокзала, путешественники заметили, что часы показывали без пяти десять.

– Очень удобно для свиданий! – сказал Остап. – Всегда есть десять минут форы».

По логике здесь – на вокзалах! – ничего подобного быть не могло. Но почему-то веришь: было.

* * *

Справа от Ленинградского вокзала – Ярославский. Он был построен в 1904 году по проекту модного в то время архитектора Ф. Шехтеля в стиле модерн. Ярославская дорога старая, и до него здесь размещалось другое вокзальное здание. Но архитектурными достоинствами оно не отличалось, и потому его без жалости разрушили – чтобы место уступить щеголеватому приемнику.

Правда со старым зданием вокзала была связана довольно любопытная история. Поначалу, в 1862 году ярославское направление было доведено только до Сергиева Посада, главной достопримечательностью, можно сказать, градообразующим предприятием которого была знаменитая Троицкая лавра (в честь нее это железнодорожное направление первое время называлось Троицким. Этим поначалу возмутился митрополит московский Филарет. Он утверждал, что новая дорога будет «вредна в религиозном отношении… Богомольцы будут приезжать в лавру в вагонах, в которых наслушаются всяких рассказов, и часто дурных, тогда как теперь они ходят пешком и каждый их шаг есть подвиг, угодный Богу».

Впрочем, это не помешало иерарху совершить молебен в честь открытия дороги. А затем и самому воспользоваться новым видом транспорта. Резюме вышло положительным – прямо на станции он выступил с короткой речью перед лаврскими священниками: «Рекомендую железную дорогу. Сколько употреблено искусства, усилий и средств для того, чтобы вместо пяти ехать полтора часа».

Это направление – в отличии от Петербургского – воспринималось как домашнее, свое, московское. Были в том и плюсы, только больше находилось минусов – поезда не подчинялись расписанию, могли проехать ту или иную станцию, а там, где поезд все же останавливался, кондукторы боялись выпустить пассажиров поразмяться – вагоны могли тронуться в любой момент. На «столичном» направлении такое было невозможно в принципе. Однако и здесь дело вскоре наладилось.

Хотя случалось всякое. Вот, например, в 1896 году газета «Московский листок» сообщала: «Вчера, в 5 часов вечера в здании московской пассажирской станции Ярославской железной дороги, из дежурной комнаты для кондукторов, помещающейся во втором этаже здания, вышел в нетрезвом виде старший кондуктор пассажирских поездов Гулимов и, спускаясь с лестницы, потерял равновесие и упал с высоты 2 аршин на каменный пол, причем получил ушиб всего тела и кровотечение из уха. Его отвезли в Басманную больницу».

Существенно ли это происшествие? Для старшего кондуктора Гулимова – более чем. Да и для нас, пожалуй, тоже – ведь из подобных мелочей и складывается тот пресловутый аромат эпохи.

В те времена, конечно же, не верилось, что в скором будущем именно от Ярославского вокзала пойдет самая длинная во всей России железнодорожная ветка – во Владивосток. Протяженность ее составляет 9298 километров. Не удивительно, что именно отсюда Чехов отправлялся в свое историческое путешествие на остров Сахалин. Его сестра Мария вспоминала: «Провожать Антона Павловича на Ярославский вокзал собралось много народа. Помимо нашей семьи, там были Левитан, Семашко, Иваненко, Кундасова, Мизинова, супруги Кувшинниковы и др. Перед отходом поезда доктор Кувшинников торжественно вручил Антону Павловичу бутылку коньяку с наказом открыть и выпить только на берегу Великого океана (что братом и было исполнено в точности). До Троице-Сергиевой лавы Антона Павловича поехали провожать брат Иван Павлович, Кувшинниковы, Левитан и Кундасова».

Да, в те времена существовал такой обычай – не ограничиваться проводами на вокзале, а ехать с провожаемым до ближайшей станции. Помогать ему устроиться с удобствами, а главное – избавить от резкого и очень болезненного перехода от дружеских объятий к одиночеству путешественника. А потом – возвращаться обратно, домой.

И конечно, по старой российской, да и не только российской традиции в поездах было принято в больших количествах поглощать пищу. Даже если ехали на незначительные расстояния. Один московский обыватель, Михаил Макаров вспоминал детскую экскурсию в совсем уж близкое Хотьково: «Когда поезд тронулся, Сергей Александрович (организатор путешествия – АМ.) начал нас кормить. Из лубяного короба были вынуты и розданы крутые яйца; из свертков – колбаса, сыр, сливочное масло; из пакетов – еще теплые ароматные булки. У кондуктора (так назывались тогда проводники) был куплен клюквенный квас в бутылках».

Видимо, продажа кваса была делом безупречно отлаженным – иначе домовитый Сергей Александрович взял бы напитки с собой.

Здесь познакомился с Москвой Владимир Гиляровский, в будущем – самый известный репортер и бытописатель Москвы. Он оставил яркие воспоминания об этом знаменательном – и для него, и, разумеется, для города, событии: «Наш полупустой поезд остановился на темной наружной платформе Ярославского вокзала, и мы вышли на площадь, миновав галдевших извозчиков, штурмовавших богатых пассажиров и не удостоивших нас своим вниманием. Мы зашагали, скользя и спотыкаясь, по скрытым снегом неровностям, ничего не видя ни под ногами, ни впереди. Безветренный снег валил густыми хлопьями, сквозь его живую вуаль изредка виднелись какие-то светлевшие пятна, и, только наткнувшись на деревянный столб, можно было удостовериться, что это фонарь для освещения улиц, но он освещал только собственные стекла, залепленные сырым снегом.

Мы шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в неведомую и невидимую даль».

Владимир Алексеевич и не догадывался, какой триумф ему готовится в этой дали.

И, кстати, именно отсюда, с Ярославского вокзала в 1929 году стали ходить первые в стране электропоезда.

* * *

Еще один вокзал на этой площади – Казанский, а в прошлом – Рязанский. Он был открыт в 1864 году и поначалу был похож на небольшой сарайчик. Первый рейс, однако же, прошел двумя годами раньше. «Московские ведомости сообщали: «Пробный рейс состоялся 21 августа 1862 г. от Москвы до ст. Троицко-Раменского протяжением 45 верст. На станции Раменское поезд встречали громкими рукоплесканиями и кликами огромной толпы мастерового народа, мужчин и женщин».

Тем не менее, именно здесь проходили события толстовского романа «Воскресенье». А именно – отправка заключенных: «Когда Нехлюдов приехал на вокзал, арестанты уже все сидели в вагонах за решетчатыми окнами. На платформе стояло несколько человек провожавших: их не подпускали к вагонам. Конвойные нынче были особенно озабочены. В пути от острога к вокзалу упало и умерло от удара… еще три человека… Всех вагонов было восемнадцать и все, кроме вагона начальства, были битком набиты арестантами. Проходя мимо окон вагонов, Нехлюдов прислушивался к тому, что происходило в них. Во всех вагонах слышался звон цепей, суетня, говор, пересыпанный бессмысленным сквернословием… Речи касались больше мешков, воды для питья и выбора места».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.