Так Бывает

– Да, я простила, но не забыла насколько это бывает больно, когда…когда любимые ранят хоть и не намеренно.

– Не намеренно?

– Дима просто был зол на меня, я это понимаю, а девочка подвернулась под руку. Также понимаю, что никаких чувств он к ней не испытывал. Вы мужики, вообще, можете сексом заниматься просто так, особо не заморачиваясь эмоциональной составляющей.

– А если бы он ее полюбил, что тогда? Простила бы?

– А за любовь разве надо прощать?

– Так значит, если бы он влюбился в другую, ты бы его отпустила?

– Да, наверное, да.

– Считаешь себя недостойной для него? Почему? Из-за ребенка?

– Я лишила его такой возможности, даже не сказала.

– Ты ведь понимаешь, что он бы сказал рожать и ты бы родила, а потом возненавидела и себя, и его, и ребенка тоже?! Удивительная черта у всех женщин,– это мое профессиональное наблюдение, -вы всегда берете на себя вину, хотя там и брать нечего.

– Поясните.

– Ты поступила правильно, не могу сказать, что сделай так женщина не с таким прошлым как у тебя, я бы нашел правильные слова для ее поступка. Но, так сложилась твоя судьба, что ли, таковы обстоятельства твоего прошлого, что ты должна была подумать в первую очередь о себе и будущем этого ребенка, и только в последнюю очередь подумать о своем муже. Прошлое не вернешь и не исправишь,– единственная ошибка твоя в том, что ты сделала и сразу спряталась от мужчины, которым так сильно дорожишь. Спряталась, а теперь жалеешь…потому что знаешь, что он может тебя не простить и не понять.

С каждым произносимым словом, Таня понимала, что теперь ей предстоит сделать. И верность принятого решения давила на нее как тот самый бульдозер, но теперь он раскатывал на тонкий пласт ее собственное сердце, делая невыносимо больно и мучительно, до судорожно сжатых кулаков и зажмуренных глаз.

– Тебе нужно найти в себе мужество и рассказать все мужу, иначе…

– Он меня не простит. – она была в этом убеждена, не того склада, Дима, человек. И виновата действительно только она сама, потому что говорить такие вещи нужно сразу, а не спустя год.

– Лучше так, Таня, чем жить в одиночестве. Ты сама себя простишь, ты уже начала это делать, поэтому и видишь такие сны, а он…может не сейчас, но тоже рано или поздно последует твоему поступку и простит.

– Рано или поздно? Не думаю, что мы вообще сможем быть вместе.

– А при чем тут вместе?

– А разве для того, чтоб он простил, мне не нужно быть рядом?

– Ты простила его задолго до его приезда, разве для этого понадобилось его присутствие?

– Нет, не понадобилось.

– Вот и я о том же, расскажи ему все, а потом через день приходи сюда, и мы снова поговорим, – он помог подняться мне и проводил до дверей кабинета, – Мы должны разобраться с твоей матерью, подумай о ней и не сопротивляйся своим эмоциям. Совершенно нормально желать смерти своему мучителю.

– Даже если этот мучитель моя родная мать? – обернулась, внимательно разглядывая этого великана заучку, – его ободряющий взгляд вселял в меня уверенность.

– Да, Таня, даже если этот мучитель твоя мать.

– Спасибо.

– Жду тебя через два дня.

Каждый раз, выходя от психотерапевта она ощущала какое-то внутреннее отупение, или скорей, эмоциональное перенасыщение. Самое поразительное в том, что понимание того, что ей говорил Леонид к ней всегда приходило, стоило только выйти из здания на улицу. Увидеть, спешащих по своим делам людей, проезжающие машины, ощутить дуновение теплого ветра и узреть умопомрачительные цвета заходящего солнца означающего, что еще один день прожит ею не зря.

Так, восемь месяцев назад, выйдя отсюда впервые, она поняла, что люто ненавидит свою мать, что рада ее смерти и что в такой реакции нет ничего плохого, что она сама не плохая, из-за этого. Но потом все опять вернулось и она снова стала считать себя отвратительной, но уже из-за аборта, из-за убийства.

И сейчас, бредя по наступающим сумеркам родного города, она с волнением и все нарастающим ужасом ждала встречи с тем, перед кем действительно так сильно виновата.

Леонид верно заметил. Она простила его, причем давно. Ей хватило мужества признаться себе: если бы она тогда не сбежала сюда, если бы он не поднял вопрос о детях, Таня бы приняла его. Кто-то посчитает, что это неправильно. Но плевать на всех остальных. Это их мир, их семья и их отношения.

Она любит так, что дышать без любимого мужчины больно, что каждая, проведенная вдали от НЕГО минута становится пыткой, невыносимой агонией; так, что начинаешь меняться, что замечаешь в себе ревность, ненависть к тем, на ком его взгляд задерживается дольше, чем на две минутки.

Помешательство ли это? Возможно. Любовь ли это? Определенно, да! Нормально ли так ощущать, чувствовать? Не ей судить, но и суждения других ничего уже давно изменить не могут.

Она любит его так, как умеет, как чувствует на самом деле,– без притворства. И не уверена, что кто-то сможет полюбить его так же сильно как она сама.

Но… так бывает, что любви недостаточно.

***

Сейчас

И так бывает, что, смотря в любимые глаза своего мужчины, ей приходится рушить его мир, но все равно продолжать говорить ему правду, потому что она знает, теперь знает, что без этого они не смогут жить дальше, не важно вместе или порознь, они просто не смогут жить без доверия, без правды.

И говоря об аборте, Таня видела неверие в глазах Димы, видела дикий ужас, который накрыл его после ее слов, а также видела, как что-то теплое и такое родное в его глазах погасло, стоило ей замолчать. Она пыталась подобрать правильные слова, как-то смягчить для него все, но разве такое вообще возможно?

Она ждала от него хоть какие-то слова, ждала бури, криков, обвинений. Но не ждала молчания. Непонимания, да. Но только не молчания.

Дима смотрел ей в глаза, все искал там что-то, надеялся увидеть,– правда Таня не понимала, что именно. Он даже наклонился к ней ближе, рассматривая ее так, будто видел впервые в жизни, возможно, так и было на самом деле. Только с каждой секундой его молчаливого порицания и мороза в глазах, она умирала, корчилась в муках.

Вдруг он резко отскочил от нее, будто она прокаженная и тихо произнес:

– Ты не имела права решать одна.

Он заговорил, а она поежилась от такого безразличного холода в его голосе. За столько лет, он впервые заговорил с ней так.

– Я знаю, но я не могу исправить прошлое, Дима. – она пыталась взять его за руку, но он дернулся прочь от нее.

– А есть что исправлять? Ты в один миг перечеркнула все наше прошлое, самостоятельно все решила, а теперь просишь прощения? – он говорил тихо, спокойно, но лучше бы он кричал.

– Я не прошу прощения, Дима, не за то, что сделала.

– А за что тогда?

– За то, что молчала столько времени.

– Ты убила нашего ребенка, но не считаешь, что поступила как последняя дрянь? – он вскочил и начал на нее кричать, и плевать было на прохожих, которые на них косились кто с любопытством в глазах, кто с осуждением. – А я, дурак, думал, что это я дел наворотил. Думал, что вина на мне, что надо было Саныча слушать, что надо было заставить тебя о своей матери говорить. Но ты такая же, да? Такая же сука сумасшедшая. Как ты могла так поступить с нами, Таня?

Он все что-то говорил, неверяще качал головой и так разочарованно на нее смотрел, что хотелось пойти и броситься с крыши к чертовой матери, лишь бы не чувствовать лавину накатившей боли от его слов.

Сердце пропустило удар, а затем взорвалось ужасающей болью.

Эти его слова обрушились на нее новым приступом боли в сердце. Такой пульсирующей, будто живой. И она становилась все сильней, накатывая, поглощая всякие мысли, вымещала из ее головы все правильные слова, то, что ей говорил Леонид, то что думала она сама. В мыслях звенело только одно: «И чем ты лучше, чем твоя мать?», сказанное самым любимым голосом на всей земле.

И эта мысль вытянула из запертой в очень-очень маленькой коробочке, в самом дальнем уголке ее сознания, практически выгравированное на ее костях воспоминание.

В день, когда она пришла домой из университета,– на работе у нее был выходной, и она поспешила домой, – сердце от чего-то было не на месте. Как обычно дома было тихо, но тишина была тревожной и еще только, зайдя в квартиру, ей сразу захотелось сбежать, очень далеко и очень надолго.

Поддавшись страху, даже не раздеваясь, она позвала маму,– в ответ тишина, только неясные хрипы слышались из кухни, и Таня побежала туда…поскользнулась на чем-то мокром и слизком, разлитом по полу. Испачкала светлое пальто в бордовой жиже, но ей уже было не до того, взгляд зацепился за ужасающую улыбку матери. Та сидела на полу кухни, облокотившись о кухонный гарнитур, в луже собственной крови, рядом валялся нож.

Мама была такой бледной, губы приобрели неестественный синеватый оттенок, но кривились в улыбке.

Таня подбежала к ней, схватила кухонные полотенца и начала суетливо перевязывать порезы на руках матери, стараясь затянуть ткань как можно туже. Вызвала скорую, но не сказала о попытке суицида.

– Ты так на меня похожа, – слова, произнесенные с непривычной теплотой, ее очень напугали, – Я вижу это в твоих глазах, ты такая же как я, сумасшедшая. И сердце разделить сможешь только на одного и не больше, даже не пытайся.

– Тебе нельзя говорить, помолчи, врачи уже едут. – Таня говорила тихо, помогла матери опереться на себя, и окровавленными руками обнимала ее, укачивая как маленького ребенка.

– Слышишь? Ты такая же как я, не тешь себя иллюзиями, что ты другая, что ты лучше меня. Ты такая же как я, запомни!

Больше они не говорили, просто сидели на полу кухни, медленно раскачиваясь.

Уже когда маме наложили швы, а Таня сняла с карточки большую сумму денег, чтоб положить врачу в карман пухлый конвертик и мать не оформляли в отделение психиатрии, она для себя решила, что с нее достаточно. И на мать она совсем не похожа, ни капельки!

Через неделю, убедившись, что жизни матери ничего не угрожает, Таня уехала в Москву доказывать самой себе и матери заодно, что она совершенно другая.

Доказала, только непонятно что и не ясно кому.

И произнесенные Димой слова, словно удар под дых, разрушили ее до основания, пропитывая болью каждую клеточку, каждую кровиночку, каждую мышцу. Даже воздух ,казалось, сладко пахнет только что пережитой мерзостью. Сладковатый, приторный до тошноты, будто ядом пропитанный запах наполнял легкие.

Мне хотелось что-то сказать ему, вымолвить хоть слово в свою защиту, но сил не было. Могла только молча смотреть и пытаться дышать через раз, чтоб не ощущать мерзкого послевкусия боли от его слов.

Неважно уже было, что она простила его. Важно то, что ОН ее не простил, этим самым отобрав надежду на их совместное будущее.

А раз так, значит ей нужно встать и уйти домой. Сжать кулаки покрепче, чтобы не кинуться к нему, не упасть на колени и не рыдать, прося прощения.

Она обойдется без унижения,– и так все кристально ясно.

Его жизнь там, в Москве, а ее тут. И она не имеет права впадать в депрессию, апатию и тому подобное, потому что у нее все равно есть семья,– для них она была и остается любимой, в них найдет понимание и поддержку и сама должна быть сильной.

Саныч, Кирилл, Олег, Маришка с Ильей, – это ее семья теперь и ради них она будет продолжать ходить к Леониду, будет ломать себя и строить, точнее отстраивать по-новому.

Ведь только что, за ее спиной остался человек, ради которого она сама чуть не сломала себе и своему не родившемуся ребенку жизнь.

Маришка была с ней в клинике тогда, держала за руку и ошибочно полагала, что она, Таня, делает все из-за мести. На самом деле, Таня боролась сама с собой. В ней боролось желание дать своему мужчине все, что он попросит и не важно, что он сделал, главное, что он не переставал её любить. А вторая часть ее требовала подумать и представить во что превратится жизнь ребенка, которого она уже не воспринимает как своего, а про себя говорит «ЕГО ребенок», -будто к ней это дитя и вовсе никакого отношения не имело.

И Таня все сделала правильно!

Правильно!

А то, что идет к своему дому, еле сдерживая рыдания, что руки трясутся, а ноги ватные, что она не замечает холодного майского дождя, не слышит громовые раскаты, не видит, как бьет молния где-то далеко,-неважно.

Этот холод дождя стал ее спасением, он заморозил вулкан боли внутри и оставил только звенящую пустоту и тишину, принес ей невиданный до этого покой.

Неизвестно, куда бы она пришла в итоге. Но, почувствовав на своих плечах горячие крепкие руки, застыла и радостно обернулась, потому что вмиг всколыхнулась надежда: догнал, попробует понять, не отступит.

Только за ее спиной стоял Олег и что-то пытался ей сказать, перекрикивая шум грозы.

– Дура ты, Танька, как есть дура!

Он подхватил ее на руки и понес к машине, попутно говоря с кем-то по телефону:

– Нашел я ее, не ори. Сейчас домой повезу. – и уже усаживая ее на заднее сиденье громадного джипа: – Молись, чтоб она не заболела, не посмотрю на контракт и наваляю так, что мать родная не узнает.

Молча накинул ей на плечи свой пиджак, начал растирать руки, плечи, спину. А она ревела, стараясь не сильно всхлипывать, но получалось отвратительно. И Олег, видя такое ее состояние прижал к себе и позволил завыть в голос, выпуская всю ту боль, что она судорожно пыталась заглушить внутри себя.

И все-таки, у нее есть семья!

ГЛАВА 7

Объективно он понимал, конечно, что в своей вспышке гнева наговорил много лишнего Тане. Понимал. Да только, черт возьми, она не имела права скрывать от него такие вещи и уж тем более не имела права решать все сама.

Будь у него выбор или возможность исправить то, что сейчас наговорил, он бы конечно исправил, но все равно постарался бы другими словами ей сказать, что нельзя так поступать с теми, кого любишь, если вообще любишь.

Дима брел по парку, куда совсем недавно от него ушла жена, шел под дождем, и этот самый холодный проливной дождь смывал всю ту боль, что полчаса назад выедала кислотой внутренности, сжигала мышцы, кости, кровь…все абсолютно.

Разве любовь вообще должна быть такой?

Сейчас ему хотелось только одного: пойти к Тане, обнять ее, признаться, что сильно погорячился, говоря все это, прижаться головой к ее груди и слушать как бьется ее сердце. Тихо, размеренно и только для него.

Правда, сейчас такой расклад уже невозможен.

Ему не забудут, как полчаса все ее близкие не знали, что с ней и где она. Как Олег вмазал ему под дых «за Таню», как потом звонил Санычу и просил прислать кого-то из ребят к Диме, а сам ломанулся искать его жену.

Он сам не сможет забыть эти минуты никогда и ни за что. Они будут ему напоминанием, что его слова ранят ее не меньше, чем его самого ранят ее поступки.

Уже позже, после звонка Олега, когда Таня благополучно нашлась, Дима понял, что на самом деле был уже на пределе.

Такой предел возможностей есть у каждого, а его на ладан дышит уже давно, еще чуть-чуть и он сломается, позорно сломается и позволит этой женщине делать все, что угодно. Приползет к ней на коленях и сделает все, что угодно, лишь бы быть с ней.

Кто-то может сказать, что такой вариант подкаблучника очень даже не плохо звучит. Но только не для них с Таней. Дай ей волю, и она спрячется, закроется, захлопнется и фиг потом ее из этой раковины вытащишь.

Сейчас именно так и происходило. Ее психолог заставляет выходить из зоны комфорта в другую зону и решать проблемы, а не бежать от них. Бесспорно, – это отличный вариант, только практика показала, что для Димы это слишком… Слишком много всего и сразу. Сорвало кран и дерьмо полезло как из рога изобилия, бл*ть. Молодец, ничего не скажешь.

Где-то в подкорке гуляла мысль, что так и заставляла все холодеть внутри, а в голове что-то взрывалось, стоило только представить, ЧТО именно Таня могла сделать за эти гребанные полчаса.

Самоубийство.

Страшное слово, самое ужасное во всем, мать его, мире!

Диме представлялись картины в голове: Таня и много крови…Таня…девятиэтажка и много крови на асфальте.

Тут не то, что кровь в жилах стыла, ноги переставали держать и сердце замирало на миг, а потом неслось с такой скоростью, что пульс набатом отдавался в ушах.

Наверное, он идиот, по-другому сложно назвать человека, который мог вообще такое предположить, но… У нее слабая поврежденная психика, а он добавил в копилку ее страхов еще парочку, теперь уже, связанные только с ним лично, не касающиеся ее матери.

Имбецил! Идиота кусок!

Как можно было сказать такое?

Неужели нельзя было перенести встречу? Неужели не понимал, на самом деле, что может наговорить, когда себя контролировал с трудом?

Пожалеть ее хотел? Пожалел, молодец! Возьми с полки пирожок, пусть он будет с мышьяком, сука!

И что мы имеем в сухом остатке?

Середина ночи, ты в парке гуляешь под дождем, сзади за тобой плетутся двое здоровенных мужиков из охраны, и все тоже мокнут с тобой на пару. Таня дома, непонятно в каком состоянии, но Олег, когда звонил, был зол. Спрашивать, знает ли Саныч и Кирилл, не было смысла, сейчас это единственные люди, которые и в самом деле должны быть с ней.

Одна и та же ошибка второй раз подряд. Как показала практика он не просто идиот, он идиот в квадрате.

Только с ней. Всегда только с ней он не может держать себя в руках, только с ней все чувства и эмоции всегда на пределе, на пике. Только с его Таней, он не может контролировать себя, всегда эмоции держат верх над разумом, а не наоборот. Таня в этом плане была совершенно другой.

Совсем. Всегда продуманная, часто спокойная и даже немного безразличная, хоть это было неправдой. В ней, как и в нем самом тоже бурлили эмоции, только у нее такая адская школа жизни за плечами, что выдержка выкована из титана, а он свой ад только сейчас проходить начал и пока уроки идут ему не в прок, а совсем наоборот.

Возвращаясь к тому, что Таня всегда поступала обдуманно, если не считать замужества, то делая аборт тоже предположила все возможные варианты развития событий и приняла объективно верное решение.

Сейчас остыв, проанализировав вновь все, что ему поведал Саныч, Дима наконец понял саму Таню. Понял ее поступок. Понял, но пока что не принял и возможно никогда не сможет принять. Но, в данном случае, тоже не видел для Тани другого пути.

Этот ребенок бы стал его, не ее или их, а именно его. Несмотря на любовь к Кириллу, к Илье,– к своим детям она была не готова. Хотела ли она их вообще? Вопрос не в этом. Готова ли она впустить к ним с Димой в семью еще кого-то, кроме Кирилла, Саныча?

Сейчас определенно нет … и тогда тоже.

Когда-то давно, еще во времена учебы на курсе психологии они обсуждали иррациональные страхи, ставшие своеобразным блоком на сознании. Эти страхи не поддавались рациональному мышлению, то есть обычной логикой нормальной для большинства людей, не разрушались и не корректировались.

Но еще Дима точно помнил, что также должен присутствовать травмирующий фактор, который эти страхи усугубляет и не дает с ними бороться традиционными методами. Если предположить, что таким фактором для Тани стали, собственно, рождённые дети… Дело дрянь, и это, мягко говоря.

Рассуждал об этом, пока шел обратно, пока отогревался в машине, а затем и в гостиничном номере.

Все думал и думал.

Только эти самые думы были отвлекающим фактором или скорей напоминанием, что пригвоздило его к спинке стула гвоздями и не давало сдвинуться с места в направлении Таниного дома.

Кажется, такого права, свободно приехать к ней, он сам себя лишил несколько часов назад.

Только и в номере отеля, пусть и класса люкс сидеть было невыносимо.

Показушная роскошь внутренней отделки раздражала неимоверно. Вся эта позолота на лепнине, много зеркал, мебель из мореного дуба, репродукции картин маринистов. Несколько комнат, выдержанных в стиле венецианской роскоши…тошнотворно до дурноты, отвратительно.

Все в мире сейчас было отвратительным, и он сам в первую очередь. Ощущал себя мерзким, никчемным ублюдком, хотя мать родила его в браке, так что, чисто с фактической точки зрения ублюдком он не являлся.

Охрана оставалась за дверью в общей гостевой, а он был в спальне, когда услышал, как зазвонил мобильник.

«Абонент Танюшка».

В миг ком встал в горле, губы пересохли, сердце прострелило мгновенной болью, отголоски которой прокатились по всему телу волной боли, ноющей, противной, мерзкой, как и он сам.

– Таня? – стоило только нажать на зеленую шашечку на сенсорном экране, поднести телефон к уху, и в нем все снова замерло, внутри оставалась только боль вперемешку с виной, пришлось прокашляться и повторить, – Таня?

– Это я.

– Кирилл? – переспросил, сильнее сжимая телефон, ноги позорно перестали его держать. Господи! Только не это! Прошу только не со мной!

– А ты думал, кто? – зло спросил мальчишка, – Тебе нужно сейчас к нам приехать.

– Таня… она в порядке?

– Была бы она в порядке, позвонила бы сама. Тебе нужно приехать, с тобой тут побеседовать хотят.

– Кто хочет?

– Да уж не Таня, ее седативными сейчас доктор собирается накачать. А у нас есть для тебя пара слов.

На этом разговор закончен.

Дима, будь он не дураком,– но за сегодняшний вечер он и так выяснил, что он идиот, -никуда бы не поехал. Провокация, чистой воды. Но собрался за минуту и рванул вниз, к машине.

Ребята из охраны не сказали ему ни слова, но смотрели не то, что не одобрительно, кажется мысленно, они его убили всеми известными им способами с особым изощренным старанием, выполняя манипуляции крайне старательно.

Дима читал ненависть в их глазах. Читал там злость, недоумение, что их Татьяна Юрьевна могла выйти замуж за такое ничтожество, читал по лицам даже нескрываемое презрение к нему, к их клиенту.

Будь на его месте кто-то другой,– морда кирпичом и все тут,– но он практически свой человек, ему можно и выказать неуважение, показать эмоции.

Так бывает… Так бывает и сейчас главное, -пережить, переждать, когда накал спадет. Вот тогда можно будет все, как следует обдумать.

Пока ночные огни проносились в окнах машины и уже знакомые улицы были совсем близко, Дима поймал себя на том, что смирился. Чувствовал в себе смирение с ситуацией в целом, и ощущал смирение и с абортом Тани.

Еще совсем недавно он и подумать не мог, что сможет не простить пока что, но уже быть готовым к такому шагу, а сейчас ощутил в том месте, где совсем недавно ныла душа, тлела боль, выедая кислотой все внутри него, была пустота.

Гулкая, тягучая, ждущая, чего-то, пустота. И чего она ждала? Новой волны боли? Или же ждала чего-то радостного, теплого, сладкого и тягучего, как мед акации, что так любит Таня?

Когда позвонил Кирилл с номера Тани… Те пару секунду, когда Дима не знал жива ли она, а точнее считал, что своими руками сломал Таню, своими руками толкнул ее к смерти… Боже! Если б он окончательно поседел за какие-то секунды, он бы не удивился этому совершенно.

Машина даже остановиться до конца не успела, а он уже летел в подъезд, бежал по лестнице, потому что ждать еще и лифт сил не было.

Ему нужно было удостовериться, что Таня жива. Это казалось первостепенно важной задачей, жизненной необходимостью.

Звонить в дверь не пришлось.

На лестничной площадке стояли Кирилл и Саныч. Второй что-то тихо выговаривал напуганному мальчишке.

Саныч выглядел постаревшим, лицо посерело, глаза блеклые, от былой статной осанки не осталось ничего. Он будто в росте уменьшился.

На Кирилла смотреть и вовсе было страшно. Глаза лихорадочно сверкали то злостью, то паникой, волнением и еще безграничной любовью и верой. В кого именно эта вера и любовь, спрашивать глупо. Только один человек во всем свете мог быть достоин такого слепого обожания и волнения.

– Кто тебя просил, а? Ты совсем сбрендил? – Саныч прекратил шипеть на парня, стоило ему только заметить Диму.

Когда его заметил и Кирилл, Дима замер на ступеньке. В ушах снова зашумело, стоило только в глазах парня увидеть дикий страх.

– Таня где? – еле сумел выговорить он, обращаясь сразу к обоим мужчинам.

– А ты ее добить, что ли, пришел, чтоб не мучилась, бедняжка? – полыхнул злостью Саныч и двинулся к Диме, сбросил руку Кирилла, который пытался его остановить. – Какого черта между вами произошло? Ты, гнида, что наделал? – Саныч схватил его за отвороты рубашки шибанул об стену, – Я спрашиваю, какого хрена ты ей наговорил?

– Отвали от него, Саныч. – на площадку из приоткрытой двери выглянул Олег, – Добром прошу, хватит с нее на сегодня потрясений.

Саныч недовольно покосился в темноту коридора за спиной Олега, отпустил Диму и презрительно сплюнул от отвращения всей ситуации, пошел в квартиру, полностью распахнув дверь, отпихнув с дороги Олега, наблюдавшего за шефом слишком пристально.