Ярослав Мудрый. Великий князь

– О чем мыслишь потолковать, князь? О делах новгородских?

– О киевских, Константин Добрынич. Ты, как мне сказывали, всякий год в Киеве бываешь.

Посадник пожал широкими плечами. Слова Ярослава его немало удивили: только что в Новгород приехал, а до Новгорода ему и дела нет. Киевские новости ему подавай.

– О чем хочешь изведать, князь?

– Не знаю, правда или нет, но до меня дошла весть, что моего брата Святополка великий князь в темницу заключил.

– И поделом ему! – почему-то в сердцах воскликнул Константин. – Брат твой помышлял ляхов на Русь напустить.

– Ляхов на Русь?! Изреки подробней, Константин Добрынич.

Посадник изрекал неохотно и хмуро, а в конце же сказал:

– То дело великого князя. Ему видней.

Константин что-то недоговаривал, недоговаривал что-то весьма важное, и это чувствовалось по его лицу.

Отпустив посадника, Ярослав надолго ушел в думы.

Нет, Константин, то дело не только великого князя. Русь на грани войны. Король Болеслав не простит Владимира и в нужный момент пойдет на Киев. А виной всему – и великий князь, и Святополк. (Ярослав даже в мыслях не называл Владимира Святославича отцом.) Святополк не напрасно гневался на Крестителя. Тот убил его отца и обесчестил беременную мать. Как тут не обозлиться Святополку? Казалось бы, Креститель приютил малолетку и даже усыновил его, но затем… сделал заложником половцев, где старший сын пребывал едва ли не пять лет. Можно представить, о чем передумал Святополк за эти годы.

Великий князь, в конце концов, вернул заложника в Киев и немедля отослал в небогатое Туровское княжество с неисчислимыми болотами и скудной землей.

Ярослав лишь позднее изведал, что польский король Болеслав, женатый на одной из дочерей Владимира Святославича, чутко следил за всеми событиями, творящимися на Руси. Прознав об обидах Святополка, нанесенных великим князем, он разработал четкий и взвешенный план действий, устремленный на дальние цели против Руси.

Болеслав приглашал к себе Святополка и показал ему свою младшую дочь от последней жены Эмнильды.

Шестнадцатилетняя красавица Регелинда произвела на Святополка самое благоприятное впечатление.

– Готов ли ты жениться на моей дочери? – спросил Болеслав.

– Я буду тебе, ваше величество, преданным рабом, если позволишь породниться с твоим семейством.

– Я пришлю к тебе Регелинду, – благосклонно произнес король, – но ты должен написать мне некоторое поручительство.

– Я готов, ваше величество.

В Туров прибыла не только невеста, но и ее духовник, католический епископ Рейнберн.

Свадьба состоялась тайно, без уведомления великого князя. Не терял времени и епископ, кой принялся обращать туровцев в латинскую веру.

Владимир Святославич был взбешен и стал собирать дружины, дабы пойти войной и на Святополка, и на ляхов, но его отговорил воевода Вышата, человек умудренный, искушенный в сечах:

– Болеслав ныне влиятельный король. У него большое войско. Война может надолго затянуться. А вот Святополка надо наказать изворотом.

– Как?

– Пошли гонцов в Туров с твоим благословением на брак Святополка и пригласи молодых погостить в Киеве.

– Но тот может не поверить.

– Поверит, коль к нему послать дворского Колывана и влиятельных попов с иконами, хоругвями и крестами.

Великий князь поразмыслил, поразмыслил и согласился. Предложение Вышаты удалось. Через три недели к Киеву тронулись не только молодые, но и епископ Рейнберн, кой мечтал изрядно потрудиться в пользу римского папы.

Но едва Святополк, его жена и епископ добрались до Вышгорода, как немедля были схвачены дружинниками великого князя и брошены в темницы.

– Каждому по порубу, – приказал Креститель. – Пусть околевают по отдельности.

В тот же день Владимир Святославич направил в Польшу высокое посольство, вожделея уладить дело со своим зятем Болеславом.

* * *

На Руси бытовал обычай: каждый князь, прибывая в назначенный ему город, давал «въездной» пир для бояр, купцов и «добрых» ремесленников. В Новгороде же на княжеский пир были приглашены и отцы церкви, и кончанские старосты, и тысяцкие (каждый конец поставлял на войну тысячу ратников), и уличанские сотники, и гости заморские.

Ярослав не поскупился: столы ломились от яств и питий: не зря он, руша традицию, перенес торжество, потребовав для его подготовки целых три дня. Пировать так пировать!

Новгородцы хоть и были недовольны переносом празднования, но, когда глянули на щедрые столы, ворчать перестали. Пили, ели и дотошно разглядывали нового князя. Далеко не Вышеслав! Крепок здоровьем, немногословен, глазами властен. Такого нелегко будет приручить. Но никуда не денется: Господин Великий Новгород любого князя обломает.

Пытливо посматривал на гостей и Ярослав. Все, начиная от посадника до ремесленника, держатся без лести, с достоинством, хвалебных речей не изрекают, да и пьют в меру, словно чего-то выжидают. Даже владыка Иоаким, кой только и всего-то благословил князя и трапезу, помалкивает. А ведь как уже довелось изведать, Новгородский епископ зело речист, на других пирах так глаголет, что удержу нет. Ярый приверженец грека-митрополита Феопемта, что сидит в Киеве, ретиво выполняет все его указания, заполонив храмы иноземными священнослужителями. Даже дьячков и пономарей старается поставить из греков. Зело усердствует владыка.

Не подрезать ли ему крылья? Новгороду потребен русский епископ. Чем меньше чужеземцев окажется в храмах, тем крепче станет христианская Русь. Ведь, как ни говори, чтобы добраться до глубин русской души, надобна чистая, безупречная русская проповедь, а греки, с трудом осилив далеко не простой, чужой язык, путаются в богослужебных, нравоучительных речах, затрудняя и без того религиозные наставления. Где уж таким проповедникам проникнуть в душу русича?!

Менять, менять надо греков. Но дело сие зело сложное. Как-то еще поведут себя новгородцы, а уж про великого князя и говорить не приходится. Тот надежный друг Византии. Митрополита, присланного в Киев из Константинополя, высоко чтит. Опять предстоит тяжкая борьба.

Вечор близился. Князь обладал правом уйти с пира, а гости могли оставаться не только до утра, но и пировать всю неделю; упившись, ночевали прямо в гриднице, а то и под столами. В подобном случае князь должен выходить к загулявшимся бражникам всякое утро.

Перед уходом в опочивальню Ярослав обязан был сказать прощальное слово. И он, поднявшись из кресла с наполненным кубком, молвил:

– Благодарен вам, господа честные новгородцы, что приспели ко мне на пир. Всегда рад с вами пообщаться. О делах же будем изъясняться на трезвую голову. Да быть вам во здравии!

– И тебе быть во здравии, князь! – следуя обычаю, прокричали бражники и вслед за Ярославом осушили рога, чары и кубки.

До опочивальни князя должен проводить посадник. Константину не так уж и хотелось выбираться из-за стола, но вылезать надо: нельзя старину рушить. Встал и молча проводил Ярослава до самой двери.

После пира князь поехал по ремесленным улицам и слободам. Его подивило, что весь Новгород сплошь, включая дворы, замощен дубовыми плахами и пригнаны они так плотно, что конское копыто в расщелину не попадет, мелкая монетка не проскочит.

– Похвально, новгородцы, – одобрительно молвил Ярослав.

Мастеровой люд, увидев перед собой князя, диву дивился: Вышеслав долго сидел в Новгороде, но никогда не посещал трудников. Этот же полез в дымные, чадные кузни. Глазасто рассматривал изделия, расспрашивал: велики ли бывают заказы, много ли остается изделий на торги, не обременяют ли пошлины…

Набегали старосты, сотские и десятские, норовили оттереть князя от мастеров, пытаясь сами отвечать на все вопросы, но Ярослав приказал им помалкивать.

Трудники же, настороженно поглядывая на начальных людей, отвечали скупо, а то и вовсе держали рот на замке.

Уверившись, что от мастеровых людей ничего толком не добьешься, Ярослав строго повелел:

– Дружинники! Дабы мне не чинили помехи, прошу никого к мастерам не пропускать. Мне надо с умельцами без сторонних поговорить.

После этого мастера были откровенны. Особливо напирали на высокие пошлины, именуя их обременительными.

Добрую неделю обходил Ярослав ремесленный люд, а затем собрал в тереме Вышеслава всю городскую знать.

– Работные люди в большой обиде, господа честные новгородцы. Не чересчур ли большую плату собираете с мастеров?

– Лишку не берем, князь. Пошлины идут в дань, а она висит на Новгороде тяжким грузом. Каждый год мы собираем по три тысячи гривен серебра. Две – отсылаем в Киев великому князю, остатную тыщу передаем на прокорм дружине, – откликнулся посадник Константин.

– Немалую калиту в Киев отваливаете.

– По договору, князь. Вот уж десятый год из кожи вон лезем.

– Кто такой договор учинил?

– Отец мой, Добрыня Никитич. Сумел он и вече уломать. Так что пусть мастера не жалуются.

– Надо жаловаться! Такую дань ни один город не платит. Договор и пересматривать можно. Всё от вас зависит, господа новгородцы.

– Всё, да не всё. Ты допрежь с великим князем поговори. Он язык-то разом укоротит. Не так ли, бояре и тысяцкие?

Посадник промолвил с усмешкой и даже грубо, питая надежду на подмогу знатных людей города.

– Вестимо, Константин Добрынич, – закивали бородами бояре. – Порушить договор – пойти войной на великого князя. Потерпим.

– Терпя, и камень треснет, – резко произнес Ярослав. – Хорошенько поразмыслите о ремесленном посаде. Он-то от дани и ломаной монеты не получает. Вы как хотите, но я буду добиваться уменьшения дани.

– Воля твоя, князь. Но мы с Киевом в распрю не пойдем.

Распустив знать, Ярослав вновь углубился в думы. Он так и предполагал, что новгородские богатеи не будут вкупе с посадскими ремесленниками. Дань их устраивает, немалый куш, оставляемый для города, оседает в их мошне. Знать не бедствует. Каждый из богатеев занимается выгодной торговлей и владеет доброй «вотчинкой», с коей также собирает жито и мед, мясо и рыбу, воск и пушнину…

Таких роскошных боярских теремов Ярослав нигде еще не видел. А вот многие ремесленники живут на посаде в курных избенках, они недовольны пошлинами. Не так уж и много у них остается денег на покупку железа, меди, кож, полотен, серебряных и золотых отделок для доспехов и конских украшений.

Скуден и выход с издельями на торги. А коль так, торгами в основном завладели купцы и бояре. Худо! Ремесленник, коль не будет сбывать свой товар, много не сотворит, а посему и торг новгородский значимо теряет. Сие надо выправлять. Торгом процветают города, о том им, Ярославом, уже не раз было сказано. Пропасть между знатью и ремесленным людом надобно гораздо заузить. Бояре, разумеется, возмутятся, неизбежно возникнет борьба. Но он, Ярослав, будет полагаться на поддержку посада.

Глава 3

Тайное убийство (или правда о Борисе и Глебе)

Прежде чем перейти к сценам убийства князей Бориса и Глеба и борьбе Ярослава со Святополком, автор предлагает читателям «политическую главу», которая существенно меняет наши представления о событиях описываемой эпохи, преднамеренно затененных летописцами и русскими историками.

В наши дни прочно укоренилось воззрение, что князья Борис и Глеб не могут считаться как мученики ради Христа либо ради веры, ибо они стали святыми по политическим обстоятельствам, не имевшим касательства к их вероисповеданию. Борис и Глеб были жертвами государственного злодеяния. Причины свершенного канули в Лету, но потаенное смертоубийство Бориса и Глеба споспешествовало культовому восприятию их поведения. Их подвиг, как сказал историк[7], ставился основой христианского мироощущения древнерусского человека.

Годы правления князя Владимира выглядели весьма значительно.

Военно-политический союз Руси с Византией 987 года, обеспечивший Македонской династии императорский престол в Константинополе и скрепленный религиозно-церковными и династическими узами, придал княжеской власти на Руси державный характер.

Христианизации Руси в ее ключевых центрах споспешествовала византийская поддержка, поощряемая супругой великого князя Анной, дочерью императора Романа Второго и его жены, знаменитой Феофаны. При этом поразительно, что память о насаждавшей веру христианскую вкупе с равноапостольным князем Владимиром его царственной супруге окончательно запропастилась уже в первой половине ХI столетия.

Ознаменованное чрезвычайными в историческом охвате успехами правление князя-Крестителя завершилось открытым бунтом двух его старших сыновей, гибелью двух младших и междоусобицей, потрясшей устои Руси в течение пяти лет.

Знаменательно, что в борьбе за киевский стол ни один из князей не выдвинулся под знаменем отступничества. Христианство на Руси основополагалось государственным актом Владимира, и 28 лет его введения при жизни князя засвидетельствовали неотвратимость перемен. Собственный пример Владимира захватил частные верхи, многочисленную дружину, челядь, а также важную часть населения городов.

Отчего же были тайно умерщвлены Борис и Глеб? Мы находим простой и убедительный ответ в посвященных им произведениях: зачинщик «скрытоубиения», их брат Святополк, желал принять всю власть на Руси, устраняя из жизни всех своих братьев.

Но в древних текстах не найти ответа, почему Святополк, коему по старшинству полагался киевский стол, едва заняв его, поручил убить именно Бориса и Глеба, хотя по своей молодости не они угрожали власти старшего брата над Киевом. Разве что в порядке престолонаследия произошли изменения, кои и в летописи, и в их житиях обойдены странным молчанием.

Примечательно, что, опричь обоих сыновей Владимира, никто из ожесточенно боровшихся за Киев его сыновей, включая и «окаянного» изгнанника Святополка, не был лишен жизни.

Убийство Бориса и Глеба было сугубо политическим преступлением. Но тот факт, что они были умерщвлены подосланными убийцами, а не погибли в схватке за власть, придал их уделу свойства мученичества и жертвенности. Поэтому потаенный смертный приговор, хотя и был обоснован политически, в живом предании стал восприниматься как подвиг страстотерпцев, скрепивших своею кровью акт рождения христианской Руси.

Оформление этого предания в письменном виде и введение зарожденного культа новоявленных святых Бориса и Глеба в церковно-религиозную жизнь страны произошло в пределах того же ХI столетия.

Но в чем сокровенная тайна безвременного ухода из жизни Бориса и Глеба, каковы обстоятельства и время их праведного вхождения в святость?

* * *

Согласно достигнутому ранней осенью 987 года соглашению, русский князь 6 января 988 года принял таинство святого крещения. Летом 988 года Владимир встретил у Днепровских порогов багрянородную невесту и обвенчался с ней в Киеве христианским браком.

«Цесарица» Анна, как называет ее летопись, «дщерь Священной империи», как назвал ее будущий папа Сильвестр Второй, сестра византийских императоров Василия и Константина, стала единственной законной супругой женолюбивого Владимира.

Родившейся 13 марта 963 года Анне к моменту замужества шел двадцать шестой год, она была несколькими годами моложе Владимира.

Летопись упоминает Анну лишь дважды: в корсунском эпизоде о крещении Владимира и в сообщении о ее кончине в 1011 году. Загадочное умалчивание становится особенно странным в «Слове о законе и благодати».

Накануне своего поставления в митрополиты Иларион, прославляя Владимира и не забыв упомянуть его отца Святослава, деда Игоря и бабушку княгиню Ольгу, сына Ярослава с его женой Ириной и их чадами, ни словом не обмолвился о царственной супруге. А ведь Иларион произносил свою похвалу, стоя над мраморным саркофагом Владимира в «княжем» соборе – Десятинной церкви, где еще в августе 1018 года посреди храма рядом покоился прах его византийской супруги.

Вероятно, к середине ХI века саркофаг Анны с центрального места под куполом был сдвинут под спуд. Складывается впечатление, что как саму Анну, так и ее просветительскую деятельность в новообращенной стране пытались «задвинуть» в небытие.

Косвенные улики позволяют полагать, что Владимир с Анной не были бездетны. Подозрения и догадки насчет царственного происхождения Бориса и Глеба высказывались издавна. Уже в ХV столетии летописец утверждал: «да от царевны Анны Борис и Глеб».

Единственным источником, отчетливо намекающим на царственное происхождение Бориса, следует признать замечание автора древнейшей «Службы Борису и Глебу»: «цесарским венцем от юности украшен пребогатый Романе, власть велия бысть своему отечеству». Это крестильное имя Борис мог получить по отцу Анны, императору Роману Второму. Борис-Роман родился около 990 года, когда Василий Второй при действенном участии русской дружины начинал завоевание Болгарии. О младенце рассуждали и в Царьграде, и в Киеве. Есть основания приписывать Анне и Владимиру план предоставления своему первенцу болгарского стола.

Глеб родился около 1000 года. Для Анны было очевидно, что стол Владимира полагался в наследство ее сыновьям, но без борьбы это право не удастся водворить в жизнь. Стремление королевы-матери обеспечить трон своим сыновьям было столь обычно для той эпохи, что его следует признать морально-политическим императивом.

Византийский институт цесаря-соправителя подсказывал, как слаженно соблюсти интересы обоих сыновей Владимира и Анны. Именно предоставление несовершеннолетнему Глебу места соправителя, то есть прямого наследника, объясняет, почему подосланные исполнители приговора вслед за Борисом «заказали» и юного князя.

На стремление Анны византизировать наследование киевского стола указывает еще одна существенная подробность.

Попав в крестившийся Киев, багрянородная Анна не пожелала снизойти до положения архонтиссы (византийский придворный титул, которым нарекали в Константинополе русских князей), но стремилась возвести своего супруга в равное ей достоинство и увенчать его главу стеммой[8].

Это не ставило русского князя на равную ногу с императором ромеев, но обозначало место рядом с ним в семье христианских государей. Раз болгарские цари Симеон и Петр смогли стать признанными в Царьграде венчанными василевсами[9], тем паче такая честь полагалась киевскому государю – супругу «дщери Священной империи».

Киев не отказывался от этой возможности, чему свидетельством златники и сребреники, на коих Владимир изображался с византийскими императорскими регалиями – в стемме с крестом посередине, с подвесками по сторонам, на троне, с нимбом вокруг головы и скипетром в руках.

Сыновья Владимира – Святополк со временем, а Ярослав с самого начала – отреклись от почести быть изображаемыми на монетах с царственными регалиями. Налицо реальный отказ от «византизации» киевского престола.

Можно предполагать, что оформленное хлопотами Анны Владимирово завещание позволило по византийскому обычаю торжественно поставить Бориса и Глеба в соправители еще при их жизни. Старшие же сыновья, заинтересованные в сохранении династической традиции права старшего в престолонаследии, искоренили греческие следы и в знаках княжеской власти. На небытие в первую очередь был обречен царский венец, а затем забыт так основательно, что столетия спустя, когда в Москве решили ввести чин венчания на царство, книжники в поисках традиции в родном прошлом связали свои домыслы с внуком императора Константина IХ Владимиром Мономахом.

Постепенно под влиянием Анны, ее византийских придворных чинов, не без участия дворцового духовенства пролегала себе дорогу мысль, что единственными законными наследниками престола являются сыновья Владимира от «дщери Священной империи». Факт же их кровного родства с Македонской династией (их дядей был сам император Василий Второй) решающим образом повлиял на политическое завещание Владимира Святославича. Оно должно было обеспечить Борису и Глебу киевский стол и верховные права на всю Русь, в то время как остальные его сыновья должны были довольствоваться периферийными уделами. Такой распорядок престолонаследия, скорее всего, оформился после 1008 года. Вероятно, еще при жизни Анны, то есть до 1011 года, состоялась церемония «настолования» по византийскому образцу, а быть может, и венчание на киевское княжение Бориса, как прямого наследника Владимира, и Глеба, как соправителя. Во всяком случае, к моменту смерти киевского князя при нем в Киеве был «цесарьскимь венцемь от юности украшеный» Борис, коему отец поручил противодействовать печенежским набегам.

В связи с ослаблением «византийской партии» после смерти Анны, среди других сыновей Владимира от не освященных церковью браков назревало брожение. В большей части Европы тогда всё еще преобладала давняя традиция брака без участия священника и вне церкви (иногда с его благословением на дому). В этом традиционном порядке принадлежность к династии, за редчайшим исключением, определялась по отцу.

Сам Владимир, рожденный от связи Святослава с придворной ключницей Малушей, не лишился от этого своих наследственных прав, хотя не только в разграбленном им Полоцке и полтора столетия спустя не забывали упрекнуть этим обстоятельством потомков «робичича» – сына рабыни.

Протест против решения отца перерос в заговор обиженных с участием Святополка, Ярослава и, вероятно, сидевшего в Тмуторокани Мстислава. О поведении остальных обойденных сыновей Владимира ничего не известно.

Узнавший о сговоре Владимир в первой половине 1013 года заточил в темницу Святополка. Планируемый Крестителем Руси в 1014 году поход на Новгород имел целью призвать к послушанию строптивого Ярослава, который, по точному замечанию С.М. Соловьева, «не хотел быть посадником Бориса в Новгороде и потому спешил объявить себя независимым».

Почти шестидесятилетний князь киевский часто недужил, и выступление не состоялось. В связи с предпринятыми Владимиром против Святополка и Ярослава шагами показательно сообщение Титмара Мерзебургского о том, что киевский правитель «всё свое наследие полностью оставил двум сыновьям, тогда как третий пребывал в заключении».

Толковать Титмара можно по-разному, тем более что сведения саксонского хрониста отрывочны, но вес их достоверности особый, так как эти данные появились в хронике из-за беспокойства Титмара за судьбу его собрата и друга – епископа Рейнберна, угодившего в эту авантюру заодно со Святополком и умершего в заточении в Вышгороде.

Сама запись позволяет судить, что Титмар располагал этим известием еще при жизни князя Владимира.

К моменту кончины отца Борис находился в Киеве практически в роли соправителя.

Глава 4

Цесарица Анна

Двадцатипятилетняя «дщерь Священной империи» была довольно недурна собой и многими своими чертами лица напоминала свою мать, Феофану, и не только обликом, но, пожалуй, и нравом.

Сразу после обряда венчания в храме Владимир Святославич, любуясь новоиспеченной супругой, молвил:

– Поздравляю, Анна. Отныне ты великая княгиня.

Но супруга тотчас поправила:

– Не желаю называться великой княгиней. В Византии я была царевной, а теперь я стала цесарицей.

– Но здесь не Византия.

– Но и не Тмуторокань, а великая держава. Болгария намного меньше и слабее Руси, но правители ее именуются царями. Не пора ли и на тебя, супруг, возложить царский венец?

Тщеславия у Владимира Святославича хоть отбавляй, но слова Анны заставили его лишь усмехнуться:

– Чужеземные князья ныне взяли в обыкновение нарекать себя царями и королями, хотя у иных и земель – кот наплакал. Пусть потешатся, а мы посмеемся. Великий князь – князь над князьями, и это звучит куда царственней.

– И все же я не позволю себе согласиться с твоими насмешливыми словами. Русь превращается в империю, и, если нас судьба связала, я все силы приложу, чтобы ты стал монархом.

– Я и так единодержавный правитель.

– Не увенчанный короной.

– Ты упряма, Анна. Оставим этот пустой разговор.

Но Анна преследовала далеко идущие цели. Она привезла из Херсонеса не только иконы, кресты, богослужебные книги, но и многих греческих священников, а затем, шаг за шагом, ее двор наполнился византийскими вельможами.

Князь Владимир смотрел на «причуды» супруги сквозь пальцы. Анна скучает по родине, так пусть ее двор напоминает Византию. Ничего в том худого нет. Он и сам большой сторонник империи.

Анна же сблизилась с греческим митрополитом Феопемтом, сидевшим в Киеве. Их душеспасительные беседы стали частыми и долгими, и через некоторое время Анна стала такой деятельной христианкой, что ей могла бы позавидовать и великая проповедница Ольга. Именно благодаря супруге Владимира в Киеве и в других южных городах Руси всё больше становилось храмов и верующих людей.

Но не все были довольны великой княгиней. Византийские вельможи постепенно оттеснили от двора ближних бояр Путшу, Еловита, Талеца и Ляшко.

– Царицей себя возомнила, – недоброжелательно толковали те меж собой. – Древние устои рушит. Наводнила двор византийцами, а на нас как на неотесанных мужиков смотрит. Надо великому князю пожаловаться. Пусть укротит свою строптивую супругу.