Так говорил Ихтиандр

– Расскажи про осла Овальную Рожу.

– М-м, не придумал еще.

– Когда придумаешь, скажешь?

– Конечно.

Ждем маму и бабушку, уже десятый час, а их все нет. Слышно, как ветер поет в вентиляционных трубах, скрипят занавески на карнизах – окна еще не заклеены. Папа грустный, они с мамой в последнее время часто ругаются, все бубнит про наш ветроход:

– Ну, вот корабли могут ходить под парусом, а почему какая-нибудь тележка не в состоянии? Здесь что-то не так, ну увидим, увидим…

В ту субботу были очень враждебные вихри. Но даже сила такого ветра не смогла тронуть с места коляску с отцом на борту. Он уступил место мне. Парус с буквами «Samsung – лучшие холодильники» выгнулся дугой, и я покатил по асфальту. Отец бежал рядом и орал:

– Этот челн, Джим, я построил сам!!!

Он вдруг споткнулся, чуть не упал. Я увидел маму и помахал ей рукой, мама шла из магазина в руках большой пакет «Лента», глаза круглые от ужаса. Ветер в конце дома шибанул в спину, парус сорвало с мачты, и я благополучно, по инерции выкатился на улицу.

Визг тормозов слева, визг мамы справа. Свадебная машина брякнулась правой фарой в столб. Маленькая невеста вылетела через лобовое стекло на воздух, приземлилась попой на травку и осталась так сидеть. Фату она держала в руках, на лицо со лба полилась кровь. Невеста прошептала:

– Слава Богу…

Топот ног, крики, мгновенно «скорая» откуда-то, носилки…

Отца я потом больше никогда не видел. Он как-то раз приезжал, но я в припадке упрямства не вышел из комнаты. Они с мамой разговаривали в коридоре о деньгах…

На мой одиннадцатый день рождения шел сильный дождь. В большой комнате гремела музыка, я смотрел из темной кухни на улицу, видел черный силуэт в садике у качелей, я был уверен – эта тень смотрит мне в глаза. Вспомнил, как очень давно он привел меня в детский садик и забыл помахать рукой. Ушел. Воспитательница пыталась оторвать меня от подоконника, я орал на весь детский мир. И он все таки прибежал через пять минут, спотыкаясь о сугробы. Увидел меня в окне и тоже заревел, так мы смотрели друг на друга и плакали…

Теперь у меня есть дядя Сережа, он живет с нами. Все нормально. Зимой я ем арбузы и персики, мама счастлива, это даже я вижу.

Но счастлив ли я? Отвечу, когда вырасту.

СОРОК ДНЕЙ

В комнате с занавешенным зеркалом, молодой человек читает стихи. У слушателей потрясенные лица, задумчивые взгляды, девушка на подоконнике плачет.

…Вновь в который раз,

Пара чьих-то глаз,

Смотрят в мои окна,

И не знают, что хотят увидеть в них,

А я им не скажу, что я курю, сижу,

И, что на них я не гляжу!

В темном коридоре Боба Шутов разговаривает по телефону:

– Да, в девять на кладбище, потом банкет…

Тусклый вечер, искусственная тишина, молчат телевизоры и музыкальный центр. Столы на кухне заставлены кастрюлями без крышек, в них еще не перемешанные салаты. Бабушка Настя и соседка тетя Галя смотрят в духовку.

– Работает, а то я уж испугалась.

– Свинину давай в раковину, пусть тает, и водку спрячь, сейчас Герка проснется. Картошку завтра поставь варить часов в десять, пока то, да се, фарш накрутишь сразу с молоком и хлебом, яйцо добавишь, приправу. Майонезу в салат больше клади, за мясом поглядывай, поливай жирком, сочнее будет, духовка мне не нравится…

– Компоту кастрюли хватит?

– До компоту им будет-то.

Дядя Гера спит на детской кроватке, длинные ноги на полу, кисть руки ладонью вверх тоже на полу, рядом, аккуратно друг к дружке, пара кроссовок «HERO WAY». Маленький Андрейка ткнул пальцем в усы спящего:

– Это для детей комната!

Я включил свет. Дышать нечем от перегара и кроссовок «Героический путь»

– Пошли на кухню посидим.

– Там жарко.

Раздался грохот в прихожей, стихи в большой комнате оборвались.

– Столы принесли…

Народ на цыпочках высыпал в коридор. Тихо расставляли тарелки, рюмки, бабушка Настя считала людей, последние помощники ушли далеко за полночь.

Кладбище, поздняя осень, равнодушный водитель автобуса, воронье и жирные кладбищенские коты. Подъехали Шутовы – Боба и Полина, не торопясь вылезли из теплой машины, у Полины сноп гвоздик, шепотом поздоровались, и все колонной двинулись между могил на Южную сторону.

Поп долго переодевался, долго разжигал кадило, долго читал. Катя, вдова, стараясь не шуршать пакетами, разворачивала закуску, достала водку, стопку пластиковых стаканчиков. Запахло свежими огурцами. После «аминь», батюшка скомандовал:

– А теперь помянем усопшего.

Все перекрестились, полезли за сигаретами. Старухи загалдели:

– Гере, Гере…

Дядя Гера дрожащими руками принял полный стакан, залпом выпил.

– Боба, Сережа! Берите, давайте.

Шутов с Катей едва не чокнулись, быстро опомнились. Вдруг завыла мать, ее усадили на скамейку, в руках опытных старух замелькали пузырьки с лекарствами, все снова притихли.

В автобусе Гера подсел к водителю:

– Да я нах, двадцать тонн, бу-бу-бу, бригадир бу-бу-бу двадцать тонн, я говрю, пошел нах…

Во дворе уже стояла машина Шутовых. Последний перекур у подъезда, кто-то спросил:

– В магазин надо?

– Не, все есть.

Соседка Галя на кладбище не ездила, накрывала на стол. Андрейка округлил глаза:

– У кого день рождения?

Хлопнула последний раз дверь в ванную, отскрипели стулья, все уперлись глазами в тарелки, мать почему-то улыбалась. Все поглядывали на Бобу Шутова.

– Друзья. Вот уже сорок дней нет с нами нашего друга и великого поэта…

Полина обняла Катю, я закусил кулак и отвернулся к окну.

Дяде Гере не повезло, он по запарке уселся между бабушкой и соседкой тетей Галей, которой «нельзя».

– Тамара Сергеевна, я предлагаю выпить… спасибо вам за вашего сына!

За Катей ухаживал Боба, братья Высоцкие шипели друг на друга. Замелькали тарелки, вазы с салатами. Полчаса пролетели в неловкой тишине, лишь стук вилок и шепот по углам.

Бабушка Настя поставила еще несколько бутылок.

– Ребята, если курить хотите, на кухне можно.

Народ, покашливая в кулаки, высыпал в коридор. После перекура стол разделился пополам на мужскую и женскую половину. Женщины отвлекали Тамару Сергеевну от воспоминаний, что бы опять не завыла.

– Как Таня?

– Плохо. Вышла замуж за старого, думали богатый, еще и орет по ночам.

– Орет?

– Ну, да. Вот так, спит, спит, а потом как заорет!

– Воевал, наверное…

– Наверное. А, может, идиот. Скоро третьего родят.

– А мне героину!

Сказала бабушка.

– Героину, героину, – поддержали соседки, – и медаль.

– Медаль за четвертого дают.

– У Риты четверо, то же мать героиня. И медаль есть.

– Сумасшедшие.

– Ты мужа видела?

– Толи грузин, толи бандит…

– Лазарем их, – предложила бабушка, – лазарем.

Вижу, как Гера уговаривает тетю Галю ёбнуть, Галина отворачивает измученное лицо к женщинам, но у тех тоже налито, хоть и сухое вино и по рюмкам.

– Ребята, вот оливье еще…

Еда на столе не убывала, баба Настя ловко, как заправский официант, меняла посуду, подкладывала, подливала в графины, подрезала хлеб и булку. Курить ходили уже парами или поодиночке, Андрейка попросил включить телевизор в маленькой комнате, я дал ему пульт.

– Когда папа придет?

– Подожди немного.

Женщины вспоминали усопшего.

– Стихи сочинял, вон Коля все их помнит…

– И мальчишку-то пожалеть некому, родители геологи погибли где-то на Севере. Интернатовский…

А на кухне читали те самые стихи. Коля Высоцкий с пафосом, во всю глотку, махая руками, орал:

Ты! Любишь деньги, шмутки, рестораны!

Ты, любишь все, что нету у меня!

Так лучше уж зависнуть вверх ногами,

Чем любить такую, как тебя!

Аплодисменты. Кто-то даже присвистнул.

– Давай обличительные! Про рэкет!

– Хорошо, давайте.

Выставился с пивом?

Хочешь жить красиво?

Плати!..

Народ косел. Галя все-таки ёбнула, это сразу стало заметно, глаза сплюснулись в злобном прищуре, и повторяла неизвестно кому:

– Все понятно…

Герка, сделав свое подлое дело, рухнул на диван и захрапел. Пришла Софья Прокопьевна, женщина интеллигентная, трезвая, тоже соседка Галины по коммунальной квартире. Женщины загалдели, появилась на столе чистая тарелка, булькнуло вино в рюмку. Галя мгновенно еще больше замкнулась, ей наливали уже на равных с мужиками.

– Как Михаил?

– Я в больницу теперь каждый день, все так дорого…

– Что врач говорит?

– Ой, я теперь каждый день, уколы сама…

Галя запила водяру лимонадом, громко брякнула стаканом о стол:

– Сюзанна гребаная сидит!

Все сделали умные лица, как будто Гальки вообще нет.

– Столько денег сейчас все это. Лекарства, белье, апельсины…

– Сюзанна гребаная сидит.

– А дорога? Маршрутки по сорок рублей, все сама…

Никто не заметил, как исчезли братья Высоцкие, они долго жевали зубы, ерзали задницами на своих стульях, пошли курить и пропали. Из маленькой комнаты раздался визг, грохот, как будто шкаф упал, мат, глухие удары об стенку, опять визг. Никто не обращал внимания, все знали.

– Теперь будут до смерти.

Гера проснулся, вскочил, выдернул из рук Шутова рюмку, налил и выпил. Грохнулся на колени перед бабой Настей.

– Да я за вашего сына! Знаете, какого сына вы воспитали?

– Да иди, балбес, спал нормально.

Гера уронил голову к бабке на колени и завыл.

– Что теперь будет! Я никогда, слышите, не забуду…

Он рухнул на пол, обнял ноги Анастасии Алексеевны, его кое-как поставили на задние копыта и бросили опять на диван. Гера еще долго хныкал, потом притих. Софья Прокопьевна предложила:

– Настя, Тамара, пойдемте ко мне, пусть молодежь без нас.

– О, Сюзанна гребаная.

– Галина прекрати!

– Я дочь кузнеца, и мне все похую!

Женщины ушли все, кроме Кати, Гали и Полины, давно уже чуть слышно играл музыкальный центр, потом чья-то другая рука рубанула на всю катушку.

«Шат ап анд слип виз ми,

Комон, вай донт ю слип виз ми?

Ша тап анд слип виз ми,

Комон, аха, анд слип виз ми»

Дядя Гера вскочил с дивана, как будто не спал! И пустился в пляс – перелом, выкидывая далеко вперед свои нижние конечности.

Танцевали все! Братья Высоцкие с распухшими мордами, брызгая воду с мокрых волос, Галина Ивановна, хлопая ладонями по пяткам, маленький Андрейка на подоконнике.

«Ю а янг, ю фри-и,

Вай, донт ю слип виз ми»

Пришли какие-то люди с водкой.

– О-о-о!!!

Один чел был на костылях. Он танцевал словно игрушечная обезьяна из фильма «Приключения Электроника». Хоп, кувырок назад, между своих костылей, хоп еще! Кто-то крутанул «нижний брейк», зацепил журнальный столик, хлеб рассыпался по полу. Тете Гале разбили голову и уволокли домой. Катя, жена моя, пропала с Шутовым, несчастная Полина вызвала себе такси…

– Люди! Пойдем на Пятак!

– На Пятак, на Пятак! Я шавермы хочу!

– Сейчас ларьки будем переворачивать.

Люди, спотыкаясь и хохоча, вывалили в прихожую, одноногого передавали на руках, через головы летели его костыли, кто-то блевал, дядя Герман одевался, лежа на полу…

Я вышел в коридор, снял телефонную трубку, набрал номер. Теперь не страшно. Теперь можно.

– Алле? Алло-о-о!

– Здравствуй.

– О, господи, ты где? Ты куда пропал?

– Никуда, все в порядке.

– Подожди, я телевизор потише сделаю.

– Ну, рассказывай, где ты был больше месяца? Что там за шум?

– Родственники веселятся, меня никто не жалеет.

– Я теперь каждый день работаю, приходи.

– Мы не увидимся больше.

Пауза. Едва слышны незнакомые голоса сквозь треск эфира.

– Я все поняла…

– Не надо.

– Тебя стало плохо слышно!

– Значит мне пора. Подожди! Я буду любить тебя вечно! Алло?

– Не слышно!

– И ждать…

Гудки.

Я вернулся в комнату, сел за разграбленный стол, моя рюмка стояла на краешке скатерти, рядом блюдце с остекленевшим «оливье» и кусочком подсохшего хлеба. В серванте газета. Статья. «Известный поэт – песенник сбивает на автомобиле мальчика сироту насмерть и сам погибает, врезавшись в тополь!»

Двери в квартиру настежь, вошли два милиционера, они поднимались на лифте и разминулись с толпой. Эхом доносились вопли, ржач. Один милиционер заглянул в комнату.

– Свадьба, наверное.

– Соседи сказали сорок дней.

– Ладно, пошли отсюда.

Потом вошел человек в грязной брезентовой куртке, бородатый. Я его сразу узнал, хоть раньше никогда не видел. Мы поздоровались.

– Я за вами, где Андрей?

– В соседней комнате, телевизор смотрит.

– Ты зачем ей звонил?

Я пожал плечами.

– Вот так и рождаются сказки об измерениях.

Андрейка бросился к отцу на руки, и сразу уснул.

…Она так и стояла у окна с телефонной трубкой в руке, в своем любимом ситцевом халате, когда я, пролетая яркой кометой, взмахнул серебряным шлейфом, прощаясь, навсегда исчез в черном небе.

АРГЕНТИНА

Мы столкнулись с ней лбами в маршрутке на Садовой, я сказал:

– Еб вашу мать.

Она засмеялась.

– Здравствуй.

– А, это ты…

Вышли у Финляндского вокзала, до электрички еще полчаса, я купил банку «Гринолса», она попросила себе такую же. Высосала джин – тоник залпом, как лимонад.

– Что это такое?

– Понравилось? Девять градусов, – говорю, – как в шампанском.

– С ума сошел, я сейчас упаду.

– Тогда еще куплю…

Едва не опоздали на поезд, сели друг напротив друга, вагон почти пустой. Электричка набирала скорость, мчалась по насыпи, внизу под ногами проплывали улицы с трамваями, перекрестки, заводы, через забор видно, как у столовой сидят рабочие на скамеечке и курят. Детская площадка, мячик на крыше сарая, мамаши с колясками, снова заводы из красного кирпича, трубы дымят. Через распахнутые форточки сквозняк, запах надвигающейся осени.

На Пискаревке ворвалась толпа, стало шумно и тесно, заиграла гармошка…

– Бернгардовка, следующая – Всеволожская.

От станции пошли пешком. Она была сегодня в гостях у лучшей подруги, подруга не пригласила на свадьбу, сказала, приходи на второй день, у нас стульев мало.

– А недавно, нашла котенка пьяного, под машиной, от него так водкой разило, напоил кто-то, бывают же негодяи. Котенок протрезвел и стал гавкать громко так, тяв – тяв. Бабушка его соседям отдала.

Она все говорила и говорила, а мне нравилось слушать. Сегодня мы уже не расстанемся. Я потерял счет баночкам, уже давно стемнело, мы ушли на самый дальний берег города, на мою любимую скамейку. Она еще, что-то вспомнила, я перебил:

– Пошли ко мне.

– Да, нет…

– Тогда к тебе.

…Мы быстро уснули, я особо и не старался, какие-то слабые трепыхания ранним утром. Лишь потом, когда ничего не оставалось, как только бежать, я проклинал себя за упущенные секунды и за то, что мои руки совсем не помнят ее тела.

Разбудил детский мат и крики учителей у нее за окном школа со стадионом. Хотелось в туалет, голова трещала от вчерашнего джина, я сел на кровати. Она не спала, еле слышно бубнил телевизор.

– Гоу, энд донт эфрайд ноубади.

– Чо?

– Иди, и никого не бойся.

– Понял. Я подумал…

– Иди. Бабушка ушла на работу, а я пока оденусь.

Она свободно болтала на английском, изучала немецкий, я видел стопку учебников и пособий рядом с компьютером. И еще на полу кучу журналов с нашей родной типографии…

Я нашел ее под сосной в парке. Было воскресение, середина августа, утро. Накануне Всеволожск праздновал свой юбилей, гремел салют, грандиозный концерт на стадионе – пели Мадона, Бритни Шпирс, «Любе» и Таня Родимова. Были горки с батутами, карусели, шведский стол за деньги, и украинское пиво название не помню.

Утром мертвая тишина. Старухи шарили по кустам, шмонали тела уставших за ночь, я нашел около ста рублей бумажных денег и беспонтовый телефон, вдруг слышу, кто-то плачет.

Она сидела спиной к дереву, лбом в коленки, я встряхнул ее на ноги.

– Эй, ты чего?

Молчит. Улыбнулась, перестала хныкать, лицо круглое, глаза огромные, как у девочек в японских комиксах. И она поплелась следом, я поднял пустую банку, бросил в нее.

– Кыш! Давай домой, мне на работу.

Не хочет. Дошли до типографии, я постучался в будку охранника на дальних воротах.

– О, привет.

– Привет. Вот пусть у тебя посидит, я скоро освобожусь.

– Трезвая?

– Не знаю.

– Как раз чай собирался пить.

Он махнул ей рукой.

– Заходи, Пуговица.

Я обошел владения, заглянул в прессовую, пыхтят мои узбеки, все нормально, пьяных нет. Печатники позвали в раздевалку, там праздновали чей-то день рождения. Я едва успел сделать свои дела, распечатать документы на завтра для водителей, заказать солярку, посчитать полеты. В полдень я уже был у грузовых ворот. Охранник сидел на травке читал свежую «Панорамку», она спала в будке на стульчиках в ворохе газет, на лбу отпечатались строчки.

Когда вышли на улицу, впервые услышал ее голос, она попросила подождать и скрылась в зарослях лопухов и барбариса. Я, ни секунды не раздумывая, нырнул в переулок на Бернгардовку, спустился к ручью и по тропинке пошагал в сторону станции.

Во вторник увидел ее в нашей столовой, чуть не охуел. Сначала даже не узнал, в белой рубашке, синей юбке, стоит в очереди, улыбается, уже пиздит с кем-то. Мне сказали, что да, она теперь работает у нас, в отделе маркетинга. А где их кабинеты, хрен его знает. Мне было все равно.

…Куда бы я ни оглянулся, куда бы ни посмотрел, везде была она. В курилке, столовой, на перекрестках наших коридоров. Часто видел ее с моей подружкой Лерой, оказывается, они знакомы, и даже учились в одной школе.

И вот середина сентября, мы в маршрутке и в электричке с Финляндского вокзала, и эта единственная ночь все, что у нас есть. И не надо ничего больше. Я еще сопротивлялся, но это не подвластно воле и разуму. Я знал, чувствовал еще несколько телодвижений, фраз, открывающих все ее тайны, и теплая, маленькая ладошка заберет мое сердце. Я же просил Тебя, умолял больше не влюблять меня вот в таких. Было уже несколько лет назад, хватит. Второго раза не будет.

Исчезнуть. Не смотреть в ее сторону, бежать от ее голоса, бежать со скоростью взгляда…

Она позвонила, был вечер, пятница.

– Привет. Чего делаешь? Сижу на нашей скамейке, вот баночку пью, мне понравилось…

– Слышь, Серега, давай попозже, я не один.

Тишина, как после выстрела. Гудки.

Два дня ее не было на работе, появилась в среду, в джинсах и футболке, поздоровалась, как обычно. В тот же день я написал заявление.

Я давно собирался уйти, копил деньги, готовился, и эта Пуговица совсем здесь не причем. Дело в том, что у меня есть сумка, не большая и не маленькая, средних размеров, спортивная.

Лохматые записные книжки, куча записок, услышанных где-то смешных оборотов, строчки умных мыслей, накарябанные на справках, каких-то непонятных накладных, обрывках газет. Целый завал исписанных тетрадей, великие начинания, брошенные первые главы. Вот, что было в этой сумке. Много лет я собираюсь собрать этот мегапазл в одну рукопись, роман о наших похождениях в сумасшедших девяностых. Даже название придумал – «Не звоните гангстеру после полуночи». Ахуеть. Надо только время, много свободного времени.

Еще год назад я решил уволиться, свалить на свою малую родину, на другой полюс Ленинградской области, в ветхую квартиру, что осталась от прабабки. Целый год коплю деньги, откладываю, сколько удается, всем сказал, что скоро уеду. Вероятно в Аргентину…

Прошлой осенью я поехал в Саблино, в первый раз за много лет. Наша квартира на втором этаже двухэтажного особняка, шестьдесят пятого года. Дом рассыпался по кирпичам, сарай съезжал к речке, огороды заросли крапивой и лопухами величиной с письменный стол. В почтовом ящике жирная пачка квитанций из ЖЭУ. Мать приезжала сюда пару лет назад, покрасила дверь на кухню, хотела продать наше бунгало, но потом передумала.

Дверь нехотя отворилась, я вошел. Законсервированная тишина, запах давно прошедших лет, зашумели углы, затрещал удивленный паркет, на всех предметах вязкий слой пыли. Календарь на стене – 1994 год, помеченные авторучкой даты, рисунок авторучкой на обоях и телефон. Старинный аппарат из черной пластмассы, я отклеил трубку, разумеется, гудка не было. Линию нам провели давно, на первом этаже жил шофер из поселковой администрации дядя Вова Линейщиков. Шофер умер еще в прошлом веке, телефон остался.

Несколько дней, в маленькой комнате, когда-то жил мой знакомый по фамилии Яновский. Я догнал его на Владимирском проспекте у Пяти углов в эпицентре декабрьской метели, он перепугался чуть не заорал. Как и я в костюме без куртки и шапки, глаза безумные.

– Опа!

– Ну, чего?

– Пиздец полный.

Побежали вместе в сторону метро. Все ясно, в меня тоже полчаса назад стреляли на канале Грибоедова. Вовремя вылез поссать из машины, спасибо «Херши», на последнем этаже меня ждали. Двор – колодец, темно как у негра в жопе, пару окон горят и тишина. Только расстегнул ширинку, скрипнула дверь парадной, залп и две оранжевые кляксы в кромешной тьме. Брызнуло лобовое стекло, отскочил руль, кожаная обшивка в фарш. Пописал я уже в штаны, летел, погоняемый снежным ветром по набережной канала Грибоедова, подальше от своего покойного «Мерседеса».

Ехали в Саблино на последней электричке.

– …Маугли с Лешей только к нему домой пришли, звонок в дверь. Мать дура открыла, завалили всех, и мать и собаку, на Леше патроны кончились, на лестницу успел убежать, его там ножами затыкали, он еще кричал, спасите помогите! А кто поможет, милицию соседи вызвали, весь первый этаж кровищей залит.

Курили прямо в вагоне, все равно никого нет, хлебали водку из горлышка, я заметил, что у него разные ботинки.

– …Людей Мазая всех в бане на Дыбенко положили, Диаса, Тарзана, Артура Большого. Кто на улицу выскочил, снайпер с крыши успокоил. Пиздец полный, короче.

Он ждал документы, и тридцать первого декабря улетел на солнечную сторону земного шара, в столицу Соединенных Штатов Америки город Вашингтонск. И больше я его никогда не видел. Тогда бежали все. На пороге девяносто третий год, конец «массовкам» – стрелкам по пятьсот человек и «гангстерам», так называли себя беспредельщики, власть в России уплывала в лапы более организованной преступности…

Я открыл форточку. Вижу тропинку от дома на улицу, новый мост через речку, деревья стали большими. Интересно живы еще старухи с первого этажа?

Розетки функционировали, свет был во всех комнатах. Лег на кровать, долго слушал тишину. Зимой вьюга будет скулить в щелях, и сугробы наметет по подоконники.

В прошлое воскресение на такси перевез последнее – телевизор, новый ноутбук, диски, книги и свою драгоценную сумку. Скорей бы.

Начальник на прощание пожал мне руку.

– Дима, приходи, тебя на любую должность.

– Спасибо, до свидания.

– До свидания.

В квартиру не вернулся, еще утром ключи отдал соседям, позвонил хозяйке, она сказала – в добрый путь. Такое ощущение, будто все только и ждали, когда я исчезну.

Посыпал снег, пока я собирал вещи у себя в кабинете, прощался, началась зима. Уже за воротами, набрал номер Леры, потом позвонил товарищу, товарищ был дома, сказал, что встретит меня у магазина. Я его не видел с девятого октября…

Это был прекрасный солнечный осенний день, день моего рождения. Петя Жопин собрал у себя на огороде всех друзей, вынесли стол, мангал, решили свининки пожарить. Петя живет один, в частном доме недалеко от станции, родители где-то в городе. Короче, эти дибилы очень быстро налакались, передрались из-за мяса, истыкали друг друга шампурами. Бутылки кокались об стену, все вокруг в крови, Лерка заплакала, кастрюлю с сырым шашлыком в маринаде, футбольным пинком жахнули в воздух бэм-с! Куски свинины телепались в кустах крыжовника точно спелые ягоды.

С Петькой я познакомился на заводе Форда, наши шкафчики в раздевалке стояли рядом. В первый же день он меня спросил:

– Фокус есть?

– Чо?

– Запчасти нужны какие-нибудь?

– А, не…

Купить с рук на заводе можно было все что пожелаешь, любую шалобушку на «Форд Фокус», от электрики до железа. Купить и преспокойно вынести через проходную. Воровали все. Однажды пропала целая фура с магнитолами, заехала на территорию и исчезла, как будто ее никогда и не было. Не, это все хуйня я заказал американский флаг, грандиозно шлепающий на ветру, переливающийся звездами и полосами над центральной проходной. Петенька сказал, что подумает.

Скоро генерального директора из Канады сменил немец. Нас всех уволили, остались на память голубые футболки с логотипом завода, да гора никому ненужных железяк у Петьки в сарае. Мы с Леркой быстро нашли работу в новой промзоне между Всеволожском и деревней Бернгардовка, «современный европейского уровня типографский комплекс» приглашал к сотрудничеству. Жопин сказал, что подумает, спешить некуда.