Возвращение

***

Наступила последняя ночь, которую Даша проведет под защитой вагонной семьи. Завтра спать, скорее всего, не придется, но тягостные мысли не делали спокойной и эту предпоследнюю ночь.

Когда все же после долгих усилий она погрузилась в кромешную тьму, к ней все еще пробирались проблески тревожной реальности. По запаху и движению воздуха в спёртой темноте она силилась понять, где находится. Ногой как посохом простукивала путь вперед, руками шарила перед собой, оберегаясь от упирающейся в лицо опасности. Неожиданно приотворились тяжелые ставенки. Лучики солнца и свежий воздух пробились в большую холодную каменную комнату с высокими потолками и готическими окнами и оборвали связь с неспокойной реальностью, заменив ее беспокойством сновидений.

До нее доносились неразборчивые звуки, и белый дым клубами наполнял комнату. Зрение и слух обострились, чтобы пробиться сквозь хлопья дыма, и тот уступил, сдался, сгустившись в очертания людей.

Даша различила крупную женщину в египетской цвета слоновой кости галабеи5 в центре. Невысокая стройная темнолицая испанка в мантильи6 поверх высокого черного гребня на голове помахивает веером. Непохожие лицами три сестры в разноцветных итальянских беретах, в одинаковых платьях с полосами золотой вышивки, копирующими изгибы трех дородных одинаковых как в зеркале тел; полосы расширяются на пышных бюстах и крутых бедрах, сужаются на талии. Атлетически сложенная римлянка в тунике держит в руках миниатюрную арфу. Светлые волосы красивой немки уложены в высокую прическу, грациозно возвышающуюся над амфитеатром голлеры7. Короткая прическа «под мальчишку» молодой португалки, одетой под матроса, сводит «на нет» все ее усилия выглядеть мужчиной. Неужели она полагает, что сможет одурачить кого-то этим маскарадом, а может, цель маскировки совсем другая. Стороной держится обезображенная почернелыми ожогами в длинной до пола, разорванной, окровавленной и обгорелой рубахе; залитая слезами, истерично смеется женщина. Понять причину смеха – потеря рассудка или радость спасение от костра – как и страну проживания (или правильнее – выживания) Даша не может. А дым тем временем очерчивал новые эпохи и новые географии.

«Странная компания» – подумала Даша – «Что собрало их вместе?» – «Чем-то … чем они похожи друг на друга?». Взгляды? Разные. Но что-то в них общее – может в том, как смотрят на нее. С любопытством, интересом, удивлением?.. И еще с гордостью, похожей на ту, с какой мать смотрела на нее, когда она наряжалась к школьному вечеру.

Женщины говорят одновременно и оттого понять их невозможно. Но постепенно звуки разделяются на буквы, те складываются в слова, которые в свою очередь собираются в отчетливую фразу: «Гнусная Тройка будет оставаться в вагоне, пока ты ее оттуда ни выпихнешь». – «Как?» – думает Даша. – «Я сумела найти как» – «я нашла как» – « и я нашла как» – перебивали, перекликались, эхом повторялись голоса. Обожжённая женщина, перестав смеяться, спокойным, молодым, неожиданно красивым грудным голосом сказала: «Ты бы не появилась на белом свете, если б каждая из нас не сумела. И ты сумеешь. Ищи». «Ищи» жестким приказным эхом рассыпалось по комнате. Праматери тесно окружили Дашу, будто пытались с ней сблизиться, стать сопричастными ей. Осторожно касались ее, ласково гладили плечи, руки, спину. Приятное тепло разлилось по ее телу. В дополнение Даше стало весело от их странного нелепого предсказания… и страшно от того, что, едва появившись, компания неожиданно исчезнет, оставив ее одной в холодной громадной незнакомой, затерянной во времени и странах комнате. Но женщины не исчезают, что-то ожидают.

Даша набралась решимости и с горечью бросила: «Раз уж на то пошло, где вы были, когда я оставила его в белой рубашечке мишенью на обочине?» Блекло-коралловый отсвет наполнил комнату, и Даша услышала в ответ: «Вспомни, как ты возвращалась к нему опять и опять, как не могла оставить одного на обочине… и все же ушла, не признав ни одно из этих предупреждений». Она услышала Ромино «… если никогда не уйдешь, то никогда не вернешься…» и с печалью она подумала «так никто никогда и не узнает первый закон времени».

***

Татьяна присоединилась к Сергею в поисках благополучного выхода из Дашиной рисковой ситуации. Голова матери семейства – лучшее место для рождения подобной восхитительной идеи, которая не только обеспечит Дашину безопасность, но и попутно поразит пару других целей.

– Чуешь, Даша, ядреный черт, эта шпана шуток не разумеет, – вступил Сергей.

Татьяна подхватила:

– Поедем с нами. Передохнешь чуток. День-другой. А понравится, то и дольше. Потом продолжишь. Моя сестра важный человек в районе, она и с билетом поможет. Успеется. Некуда тебе торопиться. Больно уж ты молода торопиться.

– Звучит привлекательно, но ждут меня. И как быть уверенной, что в следующем поезде не окажутся подобные типы? Здесь меня хотя бы знают. Даже без вас я все же не одна.

Звучал довод неубедительно, как ни старалась – и не только в ушах Татьяны с Сергеем, но и в ее собственных. Решение было принято без раздумий и колебаний, будто то был не наиболее верный, а единственно возможный путь в будущее. Пятачок – неизбежность прошлого, Гнусная Тройка – неизбежность будущего.

***

Почему она не приняла предложение Татьяны? На что рассчитывала? На случай? Какой? Сказочный? Романтичный? Что двигало ею? Азарт?

Игрок знает – проигрыш неминуем. Знает и вопреки тому продолжает игру. Потому что погоня-то не за выигрышем (в чем уверен дилетант), а за хмелем риска.

Замечал ли я когда-нибудь в ней азарт? Никогда, если под азартом понимать карты или рулетку.

Но азарт был. Научиться находить шанс в миллионе. И делать это придется не из книг и рассказов, И еще знала, что ей будет страшно, и чем может поплатиться, если допустит ошибку и не сумеет найти «как».

***

Мать семейства, вероятно, имела недостатки. Сдаваться после нескольких неудач – не был один из них.

– Сойдешь с нами в Георгиевске, – сказала Татьяна тоном, не позволяющим непослушания. – Потом незаметно пересядешь в третий плацкартный вагон. Спросишь проводника Геннадия Анатольевича. Скажешь, ты Даша. От Татьяны. С ним все сговорено.

– Как я вам благодарна! Сколько это стоило?

– Не твои проблемы. Дай только слово, что напишешь, когда доберешься до места.

– Напишу – не сомневайтесь. Даю слово.

***

Георгиевск оказался популярным пунктом назначения. Вагон почти наполовину опустел после того, как Даша, накинув на спину Надину котомку и, стараясь по возможности не отделяться от шахтерской семьи, вместе с ней и другими пассажирами сошла с поезда.

Дальним уголком глаз Даша видела, как тройка, протрезвев, присматривалась к происходящему.

В здании вокзала Даша распрощалась с шахтерской семьей, пристроилась у окна, наблюдая за поездом, который вот-вот начнет двигаться. Отражающиеся от окна солнечные блики надежно защищали ее от глаз снаружи, она же отчетливо видела, как тройка, покрутившись, нехотя вернулась в вагон, продолжая оглядываться, звериным чутьем улавливая притворность прощания Даши с поездом.

Даша обогнула здание вокзала и неторопливо, стараясь не привлечь внимание неосторожным движением, двинулась к новому вагону. Держась за поручни, прытко прыгая по ступенькам, скрылась внутрь. Услышала сзади:

– Компания треба? – развязно обратился к ней Вожак.

Без признаков приветливости или отчуждения, улыбки или отвращения, добродушия или злобности:

– Спасибо, я сама.

Даша тихо представилась проводнику. «Иди за мной», – сказал тот. Повернувшись, увидел мужчину, пробирающегося вслед за Дашей.

– А ты куда?

– В вагон, – неуверенно поджав губы, отозвался Вожак.

– А билет?

– Билета нет, – он виновато мотнул головой, нервно вздернул плечами и сконфуженно отвел глаза.

– Без билета нельзя, – категорически заявил проводник.

– Крале можно, а мне нельзя? – изменив взгляд, тембр и интонацию голоса, нагло прочеканил Вожак.

– Краля – не твоя забота, – не сдавался проводник.

– А чья? Нехай, начальника поезда?.. А?.. Так это я мигом сварганю, – угрожающе предупредил Вожак.

Проводник стушевался, остановился, достал из кармана помятый листок, деловито осмотрел его. Со словами «Жди здесь» ушел. Даша потеряла чувство времени. Ей казалось, что с того момента, когда в сопровождении Татьяны и семьи она вылезла из своего бывшего вагона, прошло не меньше двух часов. Поезд мог тронуться каждую секунду. Надо было что-то решать. «Досчитаю до семнадцати. По единичке за каждый год жизни и вернусь домой». На двенадцатом году вернулся проводник.

– Извини, девочка. Ошибочка вышла, нет у меня свободных мест

Даша вернулась в старый вагон по странной прихоти времени, расписания и надвигающихся событий как раз в тот момент, когда поезд начал двигаться. «Все верно. Мое место здесь» подумала Даша и начала взбираться в вагон с насыпи. Вожак грубо обнял ее сзади и начал медленно поднимать до уровня двери вагона.

– До видзеня, – многозначительно распрощался, хитро подмигнул и довольный собой тихо запел: «Картошку варить – надо не доваривать, баб любить – не надо уговаривать»

Эти несколько секунд отвратительной сцены должны были укрепить в ней страх, подавить отчаянием, опустошить надежду на благополучный исход. Не укрепили, не подавили, не опустошили. Во-первых, она знала, что время на ее стороне. И еще … что было, может быть даже важнее. В прикосновении Вожака она почувствовала нечто неожиданное. За грубостью он прятал страх. «Страх чего?!» Она и не ожидала получить ответ в тот момент, ей только надо было осознать вопрос. Много лет спустя она нашла ответ.

***

Оставалась единственная ночь до завершения (к этому моменту казавшегося бесконечным) бегства. Всеми силами она продолжала надеяться на то, что ближе к вечеру следующего дня поезд произведет последнюю остановку в пункте назначения. Оставалась одна последняя ночь. Допоздна боролась со сном, до крови исцарапав ногтями кожу на руках между ладонью и локтем. Но эти усилия оказались тщетными. С подмогой монотонно постукивающих колес и безмерной усталости забытье повалило ее на обе лопатки.

Снился ей сон. Продолжение другого, виденного когда-то в прошлом. Командарм крепко держал ее за руки, не отпускал. Экстравагантный дежурный по вокзалу схватил за ноги и тянул в противоположную сторону. Да так сильно, что свело мышцы на шее и спине. Ей стало тяжело дышать. Сон был коротким, а пробуждение настолько быстрым, что она не только не успела забыть только что привиденное, но и почувствовала, как в память возвращаются сцены, явившиеся ей в другом сне когда-то раньше.

Поезд стоял в степи в душной стрекочущей безлунной черной тишине. Составной дух перегара, пота, давно не мытой грязи и относительно свежей мочи не удивил, а зловеще предостерег: «Между тобой и ими нет барьеров. Ты на той стороне, где защитить тебя некому и нечему. Чудо спасения не сотворится, если ты не найдешь его в себе». Гнусная Тройка тесно окружала ее, осторожно перемещалась к двери, переступая через спящие на полу тела. Вожак держал ее на руках и еще две пары рук сжимали ее, лишая всякой свободы движения. Каждый из похитителей покачивался в своей собственной сивушной шаткости, но вместе они порождали некоторое пародийное сходство с устойчивостью.

То ли один из похитителей зацепился за тело на полу или же ночной кошмар вырвался из глубины легких одного из попутчиков смесью мата и проклятий. Это освободило Дашу на короткий промежуток от дополнительных лап, дало отдушину движениям, но руки Вожака по-прежнему неотступно стискивали ее. Одна из дюжин нитей, протянутых между нею и спящими, начала отчаянно дергаться, взывая к помощи, но через две секунды замерла, то ли оборвавшись, то ли запутавшись.

Теплушка продолжала тревожно спать, похрапывая, посвистывая, под бормотание, случайные выкрики и неразличимый шепот.

Даша наблюдала обитателей вагона в моменты менее драматичные. Рассчитывать на помощь из этого источника нелепо. Даже при наличии желающих, перед ними вырастала неодолимая стена полного цикла преображения. Пробудиться. Разглядеть во тьме и осознать происходящее. Набраться решимости встрять между нею и злотворцами.

То, что происходило вокруг, было знакомо по многократно прокрученным кадрам страшных мыслей последних дней и парализующих ужасов бессонных ночей. Ей даже почудилось, что это определенно когда-то уже случалось – все, что необходимо сейчас, вспомнить окончание страшной до мороза в крови сцены и действовать сообразно. Спасение не различимо в темноте. Оно затаилось в тишине грозной тихой ночи и существовало как комбинация ранее продуманных действий, готово провозгласить себя в надвигающиеся секунды.

Для выбора антидота надо знать яд. Их план проявлялся в ее мозгу громадными черными пятнами с бледными, слабыми разводами белых, которые и существовали лишь для того, чтобы усилить эффект черных. Они бесшумно выволокут ее из вагона подальше в степь, где ее зов о помощи сможет разбудить разве только голодных варанов. Подонкам даже не понадобится приглушать ее крик. Напротив, он только добавит удовлетворение к их больному примитивному животному дегенератизму.

Вожак передаст ее корешам, заранее выпрыгнувшим из вагона. Вот этот момент, когда Переодень Лицо и Желтый Клык выпрыгнут и чтобы взобраться назад в вагон им понадобится время, должен стать началом ее спасения, которое все еще не обрело окончательного содержания. Ключ – не упустить момент. Если замешкаться лишь на мгновение, вожак без малейших сомнений выбросит ее из вагона на железнодорожную насыпь. Даже если она будет вся поломана и разбита, это не сделает их ожидания менее привлекательными.

Но почему Вожак уверен, что она не начнет кричать прямо сейчас? Или он (как и она) полагал, что помогать просто некому, или что тройка со своей ношей успеет укрыться в темной степи до того, как люди пробудятся от тяжелого потного душного летнего сна?

Ответ не замедлил прошептаться.

– Видишь это? – Вожак показал ей сапожный нож в левой руке, в которую упиралась ее спина.

Она видела этот нож, раньше в его руках. Похожий был у отца.

Тонкое металлическое полотно в четыре сантиметра шириной с одной стороны обернуто толстой кожей, чтобы удобно было удерживать в руках. С противоположной стороны – обрезано под углом в сорок пять градусов и остро заточено на срезе. Перед употреблением отец неизменно правил его, используя толстый солдатский ремень, обмазанный какой-то, очевидно важной для заправки зеленкой.

Ей было лет семь, когда отец показал ей этот нож и предупредил, чтобы никогда она не прикасалась к нему. Спустя секунду переспросил «Тебе все еще любопытно?» – «Нет». Он проигнорировал ответ. «Покажи ладонь». Она протянула руку, но как только поняла, что сейчас произойдет, отдернула назад. Поздно. Ее маленькая ладонь в тисках громадной железной руки отца. Он приставил нож острым углом с двойной заточкой по ширине и в толщину, слегка коснулся им центра ее ладони. И начал медленно вдавливать его в ее руку. Паника исказила ее лицо. Если ничего не остановит отца, то он проткнет ножом ей ладонь. Она в ужасе взглянула в его глаза и увидела в них ожидание. «Я никогда не прикоснусь к этому ножу. Я клянусь», в отчаянии закричала она. – «Очень хорошо». Он отложил нож и обнял ее.

Два раза за всю жизнь она нарушила это обещание. Первый раз, когда ей было одиннадцать, Роме семь. Отец дал ей в руки нож. «Пришло твое время научить Рому не прикасаться к этому ножу». – «Почему я? Ты научил меня. Почему ты не хочешь научить его сам? Кроме того, я дала слово не прикасаться к ножу». «Потому что у тебя нет старшей сестры – у Ромы есть. И еще… нет на свете такого обещания или клятвы, которую не можешь нарушить для безопасности брата».

Позже, второй раз, когда ей было семнадцать.

Острие ножа с двойной заточкой направлено в глаз, а лезвие разделяло левую грудь на две почти равные части.

– Тебе понравится, у-у-х как тебе понравится, будешь умолять о добавке, – прошипел ей в ухо Вожак.

Его голос и руки чуть дрожали – одно неосторожное движение в темноте над телами спящих на грязных досках вагона или даже просто дрожание, выскользнувшее из-под контроля, и она может остаться без глаза или половины груди.

Душная зыбкая темнота продолжала прятать в себе малознакомых, ненадежных, ни о чем не ведающих участников безумной сцены, а пространство внутри, незанятое разумным планом избавления от приближающейся трагедии, быстро заполнялось паникой и отчаянием. Уже несуществующий план продолжал разваливаться на глазах. Вместо двух подонков только Переодень Лицо сполз на животе через раствор двери, не рискуя прыгать в темноту. Желтый Клык приготовился помогать Вожаку передать ее в руки Переодень Лицо. Он подхватил ее за ноги и придвинулся к краю настила. То, что произошло в следующий момент, не было ранее продумано, а естественной исходящей из тысячелетних расщелин памяти реакцией, о которой ей не надо было задумываться. Это был поток подсознания, переданный ей от сотен праматерей, затаившихся в ней, и если бы только одна допустила ошибку, Даша не появилась бы в этом мире.

Правой рукой она нежно охватила потную шею Вожака, левой – обвила запястье его руки, в которой он держал нож, и начала нежно поглаживать тыльную часть его ладони, приглашая его толстые липкие пальцы переплестись с ее тонкими и длинными. Ожидаемое сопротивление со стороны этой смазливой крали уступило место тяге к его неотразимой грубой мужской привлекательности,… но нож по-прежнему был зажат в его руке.

Тем временем Желтый Клык приблизился к краю вагонного настила и начал сползать на четвереньки, оставаясь в вагоне и продолжая удерживать в руках ее ноги. Продолжение было столь же естественно, как и начало: она согнула ноги в коленях и с силой, которую в себе не подозревала, столкнула Желтого Клыка на железнодорожную насыпь, а сама в компании с Вожаком начала валиться на него, а он на спину.

Поколение спустя мама говорила мне, что люди делятся на четыре категории. Обычные допускают ошибки и учатся на них; умные тоже учатся на ошибках, но только чужих; дураки ничему не учатся. Четвертая категория – мудрые – могут допустить ошибку или с ними может случиться неудача, но они обращают ошибки и неудачи в свою пользу. Вот почему мудрым не нужна удача.

Если бы только Желтый Клык спрыгнул из вагона, как предполагалось по предварительному плану, у нее не было бы опоры опрокинуть Вожака на спину.

Падая, он выставил левую руку и рефлекторно выпустил нож. Она почувствовала это по тому, как он схватил ее запястье теперь уже свободной от ножа рукой, и тотчас же распознала мгновение назад услышанный слабый глухой удар. Нож, хотя и выпал из его руки, находился где-то совсем рядом. Мгновения достаточно, чтобы он вернулся в его руку – на этот раз много более опасную. Она понимала, что опасность быть выброшенной или вытащенной из вагона все еще существовала, но была меньше, чем быть изрезанной прямо здесь, посередине вагона.

Еще она знала – дальнейшее ожидание с криком если не будет фатальным, то определенно сослужит причиной уродливого (в лучшем случае) исхода. С невообразимым ужасом она осознала, что не может родить в себе крик.

Вагон просыпался, но вяло и это пробуждение – ясно было – недостаточно, чтобы спасти ее. К радости, вожак забыл о существовании ножа; к ужасу – у него созрела новая идея проучить строптивую кралю. Сжав руку в локте, он обхватил ее горло. Она уперлась подбородком в его локоть, и это дало ей несколько мгновений дыхания в одну четверть обычного вдоха.

Даша начала бить его правой рукой, слабо и бессмысленно, вызывая у него только усмешку над глупыми ее потугами. Тем временем левая сосредоточенно искала нож. Нащупала, переложила в правую руку. Вожак все сильнее сжимал ее горло. Она почувствовала, как сознание покидает ее. Со всей силой она ударила ножом по его руке, сжимающей горло. Удачно ударила тыльным концом ножа, не причинив ему никакого вреда. Потная рука, не найдя сцепления, проскользнула бы по мокрой рукоятке и Даша глубоко изрезала бы руку, если б лезвие оказалось в направлении удара.

То ли Вожак понял, что она добралась до ножа, то ли попытался поменять позицию теряющего баланс тела… на мгновение освободил руку, давая возможность ей не только свободно наполнить легкие воздухом, сделав несколько жадных вдохов, но и начать спасительный крик. Она перехватила нож правильной боевой стороной и со всей силы, теперь уже упираясь в тыльный тупой конец ножа, противодействуя скольжению к острию, воткнула его в то место, откуда доносилась сивуха. И приготовилась кричать. За бесконечно малую секунду до ее крика его рука клещами перехватила ее горло. На этот раз сознание оставило ее.

Последнее, что тенью скользнуло в ее увядании, был крик. Крик раздался сам по себе, безо всякого ее усилия, безупречный по истошности, отчаянию и пронзительности.

Праматери не ждут, когда мы обратимся к ним за помощью. Они всегда внутри, на страже, на своем праматеринском боевом посту, дают нам силу, когда она растрачена до последнего сведенного волокна мышцы, пустого глотка сивушного зловонного воздуха, когда под нами разжигают хворост, ветки и бревна.

Как только мы начинаем взывать к помощи случайных посторонних, мы предаем веру в них, а значит, в себя.

***

Крик раздался сам по себе, безо всякого ее усилия, безупречный по истошности, отчаянию и пронзительности. Таким криком не молят о пощаде. Таким криком поднимают горожан к крепостным стенам.

Вероятно, именно так она и кричала бы, если смогла заставить выдавить крик из груди, но она не могла. Кричала голодная девочка, не проронившая ни единого звука за последние пять дней и за месяц до тех пяти последних дней.

Вагонные обитатели услышали не только крик голодного ребенка, но и стоны Вожака, сидящего рядом с Дашей, в беспамятстве лежащей рядом, почти наполовину свесившейся из вагона, залитая чужой кровью..

Ночь осветилась спичками, свечками и даже керосиновой лампой, неизвестно как пробравшейся в вагон. Переодень Лицо и Желтый Клык стояли на железнодорожной насыпи не отваживаясь взобраться назад или даже приблизиться к вагону. Полусонные женщины с широко раскрытыми глазами и воплями бросились к Даше, оттащили ее вглубь вагона подальше от дверей и начали приводить в чувство и дыхание, остальные плотно обступили Вожака, пока тот без сопротивления, извиваясь, выползал из вагона не без помощи корешей.

***

Она подвела меня к чудесной, переливающейся взблесками огня, чайным ароматом, розовыми жемчужинами, желтыми кудрями многоцветной аллее роз.

– На этом месте было здание старого вокзала. Его снесли, взамен построили новое, когда ты был совсем еще ребенком, – сказала она.

– Я помню, как его строили, и даже помню старый вокзал.

– Значит, ты помнишь, что было на месте этих роз.

– Конечно, помню. Зал ожидания с огромными высоченными окнами.

Я любил находить на стеклах изображения животных и растений, когда стекла долго не мыли. А однажды наблюдал, как их мыли. Что это было за зрелище! Змеи превращались в облака. Вялая поникшая георгина, изменив направление движения стрелки времени на противоположное, неожиданно помолодела и набросила на себя халат из мыльной пены.

– Что еще ты помнишь? – спросила мама.

– Думаю, много чего, но не уверен. Можно проверить, задавай вопросы, где что находилось. Если дам правильные ответы, значит, действительно помню, и это не привиделось во сне или фантазиях.

– Где находился дальний угол зала ожидания?

Делаю несколько шагов попеременно в одну и противоположную стороны в попытке развернуть двумерную память в трехмерную конструкцию вокзала.

– Думаю вон там, где двухцветный Принц Монако склонился к волнистому Леонардо да Винчи, – почти гадаю я.

– Не точно, но достаточно близко. А где находилась дверь между билетным и залом ожидания?

Я медленно двигаюсь к громадным стеклам нового вокзала, ориентируя себя по привокзальной площади и железнодорожной больнице.

– Мне кажется, вот здесь – на уровне розовой Ронсарды.

– Ты можешь гордиться и полагаться на свою память, – произнесла мама удовлетворенно.

Она повела меня назад к дальнему углу зала ожидания.

– Мой побег закончился здесь, на месте Белого Крокуса. Был поздний вечер. Людей в зале почти не было.

История приближалась к завершению. И я с жадностью вбирал ее слова, которых оставалось все меньше, и их, ставший привычным за годы, поток в любой момент готов был окончательно истощиться. Я слушал и видел, … как она забилась в дальний угол зала ожидания и провалилась в сон. Ощущение давно потерянной и почти забытой безопасности нахлынуло на нее, перенеслось в сон и тот, глубокий и одновременно наполненный радостными видениями, с готовностью принял ее.

Она летала. Тело испытывало прохладную изнеженную невесомость. Никогда раньше она не видела море, оно не привиделось ей и в том сне, но оно пенилось невидимое рядом, ласково колыхало ее тело пронзительно-голубой рябью. Потом она летала над горами, повторяя траекторией контуры и изгибы перевалов и хребтов. Взвивалась над вершинами, почти касаясь их остроконечников. А когда коснулась одной из них, та трансформировалась в мягкую пружину и отбатутила Дашу вверх, в перину облака. То, в свою очередь, обернуло тепло-нежным лоном и закружило в чудесном танце. Неожиданно в ее руках оказался тяжелый узел, который потянул вниз. Она растеряла полет и высоту, начала больно биться об острые камни, разбросанные на земле.