Сильные впечатления. Роман

Рита с удивлением взглянула на эту девчонку, которая выскочила замуж, когда у нее еще молоко на губах не обсохло, но слушала с искренним вниманием и заговорила только тогда, когда фонтан Машиного красноречия иссяк.

– Короче, ты бы хотела работать на телевидении? – спросила она. – В эфире?

Эти слова, произнесенные так запросто и вслух, повергли Машу в замешательство, которое тут же сменилось глубоким унынием. Мечта показалось ей совершенно не реальной. Первый раз в жизни завела об этом речь с посторонним человеком. Ничего глупее, наверное, нельзя было придумать.

– Да, на телевидении, – сказала она почти со злостью и вспыхнула. – Да, в эфире!

В конце концов, почему она должна стыдиться своей мечты?!

– А с чего ты взяла, что у тебя это получится? Не такое простое это дело.

– Я просто знаю, – твердо ответила Маша, словно уже боролась за свое место под солнцем на телевидении. – И если бы ктото дал мне шанс, я бы это доказала.

Рита опять улыбнулась.

– Это весьма жестокий мир. И грязный. Наверное, нигде нет столько грязи, как на телевидении. Другой такой работы, пожалуй, и не сыскать. Можешь мне поверить. Мне ох сколько пришлось нахлебаться…

Маша только пожала плечами. У нее на лице попрежнему была написана твердая решимость. Про себя же она удивлялась, до чего они могли договориться, едва познакомившись.

– Мне пора, – вдруг спохватилась она. – Я обещала встретиться с Эдиком в пять, а сейчас уже без пятнадцати!

Маша умолчала о том, что Эдик Светлов бывает весьма недоволен, когда его заставляют ждать. Она была достаточно умна и понимала, что в качестве супружницы одаривает его ласками более чем скромно, – а он многого и не требует, – а потому, по крайней мере, нужно иметь совесть и стараться не доставлять ему слишком много хлопот вне постели. Так она решила для себя с первых же дней их совместной жизни.

– Ничего, подождет, – небрежно сказала Рита. – Подождет и пять минут и даже пятнадцать. Ничего с ним не случится. Я обещаю.

Они допили коктейль, и Маша бережно спрятала в сумочку визитную карточку с телефоном, которую ей протянула Рита.

– Обязательно позвони, – сказала Рита.

– Как только приедем в Москву, – пообещала Маша.

Она возвращалась к Эдику с легким сердцем. Словно впервые в жизни почувствовала себя самостоятельным человеком. Вообще, человеком. Так, вероятно, самоощущали себя целые народы, когда катапультировались из состава Союза. Неплохое сравнение, подумалось ей, журналистское. Надо бы записать. Впрочем, в действительности дело, может быть, обстояло куда серьезнее. Маша сделала свой жизненный выбор, и еще неизвестно, к чему этот выбор мог ее привести.

Эдик дожидался Машу, нетерпеливо прохаживаясь около дома. Он то и дело вытягивал шею и озирался по сторонам. Маша опаздывала на пятнадцать минут. Он ждал не столько ее появления, сколько того, как она будет оправдываться.

– Маша, – строго сказал Эдик, – никогда не заставляй меня ждать. В нашей семье деньги зарабатываю я, и за все плачу тоже я.

Прошло всего две недели их медового месяца, самым ярким воспоминанием которого у Маши должно было стать несостоявшееся паломничество к ужасному Бабьему яру, а Эдик уже раз и навсегда распределил их роли. Маше, как она это поняла, отводилась роль вечно виноватой и оправдывающейся стороны.

V

Тяжелый транспортный самолет ждал на пустынной бетонной полосе в военном аэропорту близ Грозного. Маша держала ладонь на сером цинковом гробу, который вотвот должны загрузить в чрево самолета. Накануне у Маши был еще один прямой выход в эфир прямо в момент очередного обстрела боевиками российского блокпоста. Она стояла перед телекамерой и рассказывала о текущей ситуации в пекле гражданской войны, рассуждая о том, каким образом эта война может повлиять на общую политическую ситуацию в стране, на отношения России с другими кавказскими республиками. Она чувствовала, как ее эмоциональная, почти импровизированная речь складывается в один из самых драматических телевизионных репортажей, которые ей когда—либо приходилось вести.

Впрочем, ей мало верилось в то, что телезрители вообще способны понять весь ужас того, что здесь происходит. Огромная территория была охвачена неискоренимым мятежным духом, и многочисленные и подчас противоборствующие друг другу отряды боевиков, рассредоточенные в недоступных федеральным войскам горах, были готовы сражаться насмерть до последнего человека.

Голос Маши прервался, а на глаза навернулись слезы, когда она начала рассказывала о том, на что способен подствольный гранатомет. Режиссер делал ей знаки, чтобы она во что бы то ни стало продолжала, не желая прервать съемку, хотя Маша делала ему отчаянные знаки, что ей необходима передышка. Режиссер сожалел лишь об одном – о том, что не посчастливилось заснять все случившееся с Ромой вживую. Если бы только удалось это сделать, то выдающийся ролик можно было бы тут же толкнуть западным коллегам со всеми вытекающими отсюда последствиями. Со стороны режиссера никаким цинизмом здесь и не пахло. Что случилось то случилось, а работа прежде всего. После эфира режиссер уверял Машу, что материал, тем не менее, отснят грандиозный, а главное, им удалось сработать эпизод прямо в ходе боевых действий… Что ж, видно, бедный Рома уже превратился в «эпизод»…

Александр Вовк попрежнему находился рядом. Полковник в выгоревшем камуфляже с серыми звездами на погонах. Он был рядом с Машей, когда погиб Рома Иванов. Теперь он поддерживал Машу под локоть, пока она дожидалась погрузки цинкового ящика в самолет, который должен был доставить тело в Москву. Может быть, Маше нужно было попытаться послать родителям Ромы телеграмму в глухую деревню под Торжком, даже если московское начальство уже известило их о гибели сына. Пожалуй, им было бы немного легче, если бы они узнали об этом от Маши, – то есть от той, которой эта смерть не совсем была безразлична. От той, которой Рома рассказывал о своем детстве и о том, каково быть сыном деревенского милиционера. В детстве Рома был бойким парнишкой, а его отец жесткого карал за драки и пьянку местную шпану, в компании которой шатался его сынок, пока не увлекся радиотехникой. Мать Ромы, простая сельская баба, суеверная и верующая, была бы тронута, если бы Маша поведала ей, как переживал Рома изза того, что в свой последний приезд, когда мать стала приставать к нему, почему он никак не женится, Рома прямо заявил ей о своих столичных трансвеститских наклонностях. Рома в лицах рассказывал Маше об этом разговоре и о том, как у матери испуганно распахнулись глаза, а ладошкой она прикрыла отвисшую челюсть. Она была в шоке, не в состоянии поверить, что у сыночка, выросшего в нормальной советской семье, могли укорениться такие паскудные убеждения. Теперь она, должно быть, зачастит в церковь и будет недоуменно вопрошать боженьку, почему тот, при всей своей бесконечной мудрости, вместо того, чтобы вразумить ее единственного сыночка, отнял его у нее. Маша могла бы уверить ее, что Рома возвел на себя напраслину, что именно такие – чистые и непорочные, как ангелы небесные, и нужны боженьке…

Слезы опять потекли у Маши по щекам, когда она вспомнила, что всего неделю назад Рома как раз приглашал ее посетить с ним окрестности родного Торжка, русскую Венецию, познакомиться с его родителями. Она могла бы сказать его матери, даже солгав в утешение:

– Он не успел меня с вами познакомить, но я та, которая знала вашего сына с самой лучшей стороны. Я любила вашего сына. И он приглашал вместе погостить у вас, пойти по грибы, по ягоды, поудить рыбку. Потому что на родной сторонке, как он уверял, сам воздух целебен для его души. Потому что родители это святое и тому подобное… Понимаете, – сказала бы Маша, – у нас, в столице ничего этого нет. У нас там перестройка и всякое такое. Вы же знаете. У нас заботятся как бы сделать выгодное вложение, а духовная пища совершенно исключена из рациона… – Эти слова, по мнению Маши, вполне подходили к случаю.

Ее рыдания раздавались все явственнее, и полковник Александр Вовк молча подал ей мятый, но чистый носовой платок, который извлек из кармана своих камуфляжных штанов. Она взяла платок, даже не взглянув на полковника, и принялась сморкаться и утирать слезы. Потом на нее нашло чтото вроде столбняка. Четверо мужчин подняли серый цинковый гроб, погрузили его на желтый электротранспортер, который медленно пополз в чрево самолета. Рома Иванов отправлялся домой, в русскую Венецию. Как знать, было бы ему отраднее, если бы он знал, что есть на земле люди, которые о нем убиваются и грустят и даже с нетерпением ждут, чтобы получить то немногое, что от него осталось…

Только за последнюю неделю здесь погибло тридцать семь мирных жителей, включая женщин и детей. Один «шальной» снаряд обрушил дом, под сводами которого погибла целая семья из шести человек. Не осталось никого из родных, кто бы мог их оплакать. Во время обстрелов блокпостов, а также при подрывах на минах на минах и от пуль снайперов погибли семь российских военнослужащих. Из них один – в чине майора. Тела четверых будут отправлены на родину, остальных похоронят там, где они сложили головы. И это потери, когда в войне наступило относительное затишье, и активных боевых действий не велось.

Сегодня Маше еще предстояло вести репортаж из штаба федеральных войск в Чечне и пытаться выяснить, каковы на ближайшее время намерения военных, а также каких ответных действий можно ожидать со стороны вооруженных формирований. Она сунула руку в карман своей выстиранной и высушенной курточкихаки и нащупала прямоугольный кусочек пластика – пресловутую кредитную карточку Ромы Иванова, которую вкупе с плеером можно было считать единственным оставшимся от звукооператора имуществом, а саму Машу невольной душеприказчицей…

Дело сделано. Створки грузового отсека самолета захлопнулись и немногочисленная публика начала расходиться. Маша медленно брела прочь, мысленно воспроизводя одну и ту же картину: цинковый ящик с телом исчезает, больше она никогда не увидит Ромку.

Она увидела, что ей навстречу выбежал режиссер, который пытался докричаться до нее сквозь рев самолета, вырулившего на взлетную полосу.

– Машенька! – услышала наконец она, – завтра утром у нас запись беседы в штабе. Это пойдет прямо в вечерний выпуск новостей!

Маша кивнула.

Какая к черту разница, в какой выпуск – вечерний или утренний – пойдет репортаж? Вопрос в том, сможет ли она рассказать, как здесь гробят людей, и почему, – даже тех, кто приехал зафиксировать безумие этой бойни для истории.

«Отстоять свободу и демократию любой ценой». Кто именно это сказал? Маша не помнила. Ктото из российских политиков? Или ктото из чеченцев? Как многое меняется, в зависимости оттого, в чьих устах прозвучали эти слова! А может быть, это сказала Рита?.. Вспомнив о ней, Маша непроизвольно улыбнулась. Вопреки смертной тоске. Уж она, Рита, несомненно сумела бы подобрать достойные слова, чтобы охарактеризовать весь этот содом.

Кажется, уже сто лет прошло с тех пор, как они выпивали с ней в маленьком одесском кафе, болтали и хохотали до слез. Рита всегда была в курсе ее личной жизни, включая ту последнюю ночь, когда Маша наконец сбежала от Эдика Светлова. Рита выслушивала все ее жалобы, всю горькую повесть о ее ужасном замужестве и жизни с человеком по имени Эдик Светлов, которого Рита терпела только потому, что тот был мужем ее подруги.

– Есть вещи похуже, чем развод, – спокойно заявила Рита.

И как всегда была права.

– Я отвезу вас, – предложил полковник, беря Машу под руку.

– Нет, это ни к чему. У нас своя машина, – ответила она.

– Знаю, что это ни к чему, – ответил он, подводя Машу к машине. – Но мне бы очень этого хотелось.

Взглянув на него, Маша вдруг поняла, почему вот уже несколько недель упорно отвергала ухаживания этого человека. Много раз она видела его крупную сильную фигуру, когда он широкими шагами мерил бетонные дорожки в расположении штаба армии или лихо проносился по улицам города на броне БМП в компании автоматчиков. Она сталкивалась с ним, когда со съемочной группой колесила по селениям и поселкам, но всегда притворялась, что не замечает его. А он всякий раз старался заговорить со ней. У него был мягкий малоросский выговор. Маша делала вид, что не понимает, что он обращается именно к ней. В конце концов она научилась узнавать его издалека – по взлохмаченным волосам и своеобразной походке. Он противоуставно держал левую руку в кармане камуфляжных штанов, а его плечи были слегка приподняты, что придавало ему несколько чудаковатый вид. Маша нутром чувствовала его приближение и, как правило, успевала улизнуть прежде, чем он успевал подойти ближе. Но однажды, когда они столкнулись буквально нос к носу на одной прессконференции, которую давали военные, она с трудом сдержала улыбку – столько смущения и радости было в его голубых глазах. Он показался ей тогда очень красивым, и она поспешила отвести глаза и поскорее сбежать. Он опасно красив, решила она.

И вот она сидела в его машине – в мощном армейском джипе. Он усадил ее к себе в машину так ненавязчиво, что она этого даже не заметила. В его манерах напрочь отсутствовала эта ужасная солдафонская услужливость, когда мужской организм измучен вынужденным воздержанием и вблизи женщины члены, упакованные в мундир, невольно начинают развратно выгибаться, причем последнее выдается за особое армейское изящество и молодцеватость. Словом, псевдогусарское поклонение прекрасным дамам с недвусмысленным заглядыванием в глаза в ожидании времени «ч».

– Вовк это значит волк, не так ли? – вдруг спросила Маша.

– Совершенно верно, – улыбнулся полковник. – По-украински. Я ведь хохол.

– И вы не обижаетесь, когда вас называют хохлом?

– А вы обижаетесь, когда вас зовут кацапкой?

– Я не обижаюсь, даже когда меня называют жидовкой, полковник Волк.

– А вот чеченцам не нравиться, когда их называют черными, – спокойно сказал он. – Но они не прочь, если их называют волками.

– А еще их называют чернозадыми и стирают с лица земли их города…

– Но здесь живут не только чеченцы.

– Да что вы говорите, полковник Волк! – усмехнулась Маша.

– Кажется, вы осуждаете военных?

– Не знаю… – резко мотнула головой Маша, а потом тихо добавила:

– Я войну осуждаю.

– Да что вы говорите, – улыбнулся полковник. – Войну все осуждают. И военные в том числе.

Маша искоса посмотрела на него. В ее намерения вовсе не входило затевать политический диспут. Да и, кажется, в его намерения тоже. Впрочем, именно такие подтянутые, бравые и скупые на информацию полковники приходят в прессцентр министерства обороны. Маша представила его перед объективом телекамеры. Она могла бы встретиться с ним для интервью… Впрочем, нет. Он всетаки другой. Он пропылен, обветрен, а главное, у него грустные глаза. Да и кажется, он вообще не из тех, кто горит желанием появиться на телеэкране.

– Вас поселили в «санатории», да? – спросил он.

– Да, – кивнула она, снова бросив на него быстрый взгляд, – Вы наводили справки?

– Это было нетрудно, – спокойно ответил он, пожав плечами. – Мне рассказывала о вас Татьяна…

«Санаторием» называли маленькую ведомственную гостиницу, располагавшуюся в одном абсолютно не пострадавшем от войны районе. Кажется, там раньше действительно было чтото вроде санатория. Администратором в гостинице работала восточная женщина с русским именем Татьяна. С первой же встречи Маша и Татьяна прониклись друг к другу искренней симпатией, и Татьяна отчаянно старалась, чтобы Маша чувствовала себя здесь как можно удобнее. Они часто болтали, попивая кофе и уютно устроившись на большом мягком диване в кабинете у Татьяны.

– Интересно, – чисто поженски удивилась Маша. – Что она могла вам обо мне рассказывать?

– Что вы очень нежная, трогательная и что опекать вас доставляет ей огромное удовольствие.

Маша слегка покраснела. Да, пожалуй он не из тех лихих господ офицеров, которые, едва «отстрелявшись», натягивают форменные черные трусы и начинают шарить под кроватью в поисках сапог и портянок. Маша почувствовала, что в данном контексте даже форменные трусы представляются ей весьма обворожительным и чувственным предметом туалета.

Полковник неторопливо заводил машину, а Маша мысленно прикидывала, сколько ему может быть лет. Наверное, около сорока. Таким образом, разница у них в возрасте – лет пятнадцать, не меньше. Впрочем, для него, для такого как он «волка», возраст понятие весьма относительное. Что же касается самой Маши, то сегодня, после всего, что ей довелось пережить, она казалась себе не молоденькой тележурналисточкой, а столетней развалиной. Она чувствовала себя так, словно только что попала под бронетранспортер…

Полковник виртуозно вел машину по разбитому бронетехникой шоссе. На пути попадались бесчисленные патрули и блокпосты, однако полковника, повидимому, повсюду хорошо знали в лицо, и он даже не притормаживал. Они мчались через город, большей частью разрушенный до основания, – так что в телерепортажах его кварталы напоминали хронику времен сталинградской битвы. Маша чувствовала, как то и дело он газует особенно ожесточенно и круто бросает машину из стороны в сторону. Она и виду не подавала, что ей прекрасно известно, что на таких участках местность хорошо простреливается снайперами. Она знала, что с определенных высот боевики могли разглядеть в сильные полевые бинокли и телескопические прицелы не только номера машин, но и сосчитать звездочки на погонах. Иногда по обочине дороги двигались маленькие караваны беженцев, – что было довольно странно, поскольку казалось, что из этих проклятых мест уже давно должны были сбежать все, кто только мог двигаться. Сотни тысяч людей были вынуждены искать спасения за тридевять земель. Маше доводилось делать репортажи об этих ужасных лагерях беженцев сразу за чеченской границей… А сколько еще людей отказывались бежать! Дом, даже если от него остались одни лишь закопченные стены, попрежнему оставался для них родным домом…

Откинувшись на сиденье, Маша прикрыла глаза. В висках у нее стучало. Все тело дико ныло.

– Почему вы столько времени избегали меня? Не проходило дня, чтобы, проснувшись утром, я не мечтал вас увидеть, а вы даже отказывались заговорить со мной…

Полковник произносил эти слова, не отрывая взгляда от дороги и не меняя интонации.

Маша приподняла веки и увидела его изумительные руки, которые мягко сжимали руль. О прикосновении таких рук, надо думать, должна мечтать любая девушка, даже не вдаваясь в то, кому они принадлежат.

– Простите, – сказала Маша, нетерпеливо передергивая плечами. – Наверное, я вас не видела. Я очень близорука.

Внезапно повернувшись, он пристально взглянул прямо ей в глаза. Она же невольно отвела взгляд и стала смотреть в окно.

– Я несколько раз заговаривал с вами, но вы предпочитали тут же упорхнуть. Я даже не успевал закончить фразу, – продолжал он с улыбкой.

– Ну не знаю, – вздохнула Маша. – Наверное, я просто вас не слышала…

– Так значит, вы не только близорукая, но еще и тугоухая? – заметил полковник с таким серьезным видом, что Маша, не удержавшись, прыснула от смеха.

– Вы не слишком учтивы с дамой, полковник Волк, вам не кажется? Я же извинилась. Давайте будем считать, что мы познакомились только сегодня и начнем все сначала.

Он взял ее за руку.

– Идет, – сказал он. – Только я бы предпочел помнить все, что связано с вами… Даже вчерашнее.

Маша снова прикрыла глаза, чтобы перетерпеть приступ боли, которая переполнила душу при одном воспоминании о случившемся. И, тем не менее, он был совершенно прав.

Остаток пути они молчали. Автомобиль миновал еще один КПП у железных ворот гостиницы и свернул за бетонный забор.

– Я провожу вас в номер. Не хочется оставлять вас одну, – заявил полковник Волк.

– Не нужно. Я чувствую себя совершенно нормально, честное слово…

– Все равно. Я должен быть уверен, что вы благополучно добрались до номера и что у вас есть все необходимое.

Он слегка дотронулся до ее локтя.

– Это что же, новый приказ министра – приставить ко мне охрану? – неловко пошутила Маша.

– Причем не ниже полковника.

– Военные решили заботиться о безопасности журналистов?

Едва сдержалась, чтобы не добавить: «в постели».

– Да уж как хотите, – невозмутимо ответил он.

Почему это в его присутствии Машу так и подмывает задираться и шалить? Неужели изза разницы в возрасте?

Когда они вошли в фойе, Машу окликнула Татьяна.

– Подожди, тебе письмо из Москвы!

Татьяна плавной горделивой походкой вышла изза стойки администратора и, слегка нахмурившись, протянула конверт.

– Спасибо, – кивнула Маша и поцеловала подругу, лицо которой тут же расцвело счастливой улыбкой.

Татьяна обняла Машу и, не глядя на полковника, проговорила:

– Он преследует тебя?

– А как потвоему?

– Дело не в моем мнении. Ты и сама видишь, что он тебя преследует. Ну ничего, не беспокойся, я сегодня на дежурстве и буду рядом.

– Не о чем беспокоиться. Все будет в порядке.

– Я и не сомневаюсь, – кивнула Татьяна, строго взглянув на полковника.

– Не о чем беспокоиться, – повторила Маша и, распечатав конверт, пробежала глазами письмо. – Это из дома, – проговорила она немного погодя. – Мамочка интересуется, приеду ли я домой на свой день рождения.

– Приедешь? – спросила Татьяна.

– Надеюсь, что нет. Надеюсь, удастся избежать этой радости, – ответила Маша.

У нее не было никакого желания праздновать день рождения. Особенно, в семейном кругу.

VI

Ох уж эти ей праздники детства! Когда ей исполнилось десять лет, отец погладил ее по голове и торжественновнушительно произнес:

– Теперь ты взрослая девочка, Маша!

С утра родители подарили ей очередную «познавательноразвивающую» книгу, поскольку считалось, что книга лучший подарок, а старшая сестра Катя от всего сердца подарила ей свою старую куклу. Зато бабушка и дедушка преподнесли большую овальную коробку замечательных шоколадных конфет, обернутых в разноцветную фольгу.

К тому времени, кстати сказать, в живых оставалась одна бабушка (мамина мама, – ее муж, вторично осужденный перед самой смертью Сталина, был расстрелян, не дотянув всего несколько месяцев до очередной реабилитации) и один дедушка (папин отец, – его жена умерла от рака еще до рождения Маши). Старики мирно проживали вместе с детьми и относились друг к другу почтительно и церемонно. У каждого из них обнаружилось свое хобби, и они не испытывали ни малейшего желания вмешиваться в жизнь молодежи. Дедушка, шахматистлюбитель, вставив в рот вставные челюсти, с утра до вечера просиживал в аллеях на Патриарших, рьяно отстаивая звание местного чемпиона, а бабушка, обернув плечи ветхой лисой, ходила по музеям и экспозициям, иногда выстаивая километровые очереди за право полюбоваться фамильными сокровищами, которые в свое время были реквизированы проклятыми большевиками.

Конфеты, подаренные дедушкой и бабушкой, были так хороши, так изумительно смотрелись в своих пластиковых ячеечках, что Маша даже боялась к ним прикоснуться, чтобы не дай бог не нарушить эту совершенную красоту. В течение всего дня она доставала из своего ящика коробку с конфетами, забиралась в уголок и, благоговейно приоткрыв крышку, любовалась ими, словно произведениями ювелирного искусства. Катя осторожно заглядывала через плечо и, целиком разделяя благоговейный трепет сестры, даже не просила попробовать.

Вечером был накрыт праздничный стол, на котором, как всегда стараниями мамы, красовалось изобилие русскоеврейской кухни. После холодных закусок и горячего наступил черед сладкого. Маша и Катя радостно захохотали, когда на столе появился домашний торт, рассыпчатые пирожные с кремом и орехи, политые жженым сахаром. Вдруг папа сказал:

– А где же твои конфеты, Маша?

– Ну папа… – смущенно сказала Маша, опустив глаза.

– Что – ну папа? – поинтересовался он, повышая голос.

– Это же мой подарок…

– Ты должна всех угостить. Ты теперь взрослая девочка и должна понимать, что такое приличия.

Маша стала медленно подниматься изза стола.

– На столе и так достаточно сладкого, – неуверенно вставила бабушка.

– Конечно, – поддержал дедушка.

Маша начала медленно садиться.

– Отец прав, – заявила мама. – Ты должна всех угостить.

– Неси, неси, – сказал папа.

Маша принесла коробку и со вздохом положила на стол.

– Открывай, – сказала мама. – И предложи всем.

Маша открыла.

– Она именинница, – сказал папа, – пусть возьмет первая.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.