– Тогда ложись. Да, поживее. Мне уже спать пора. Возись тут с вами. В следующий раз позову приказчика вас проверять, – зычным голосом рассмеялась Капитолина. – Что смотришь? Пошутила я…

Людмилу всю трясло от этого унижения. Елена стояла в стороне, стараясь не смотреть на свою новую подругу. Она делала вид, что рассматривает что-то на стене.

Людмила сняла панталоны и чулки и подошла к столу.

– Живее, – прикрикнула на нее Капитолина.

Людмила легла, длинные и стройные ноги свешивались со стола. Она зажмурила глаза и задрала юбки.

– Ох, горе мне с вами. Я как посмотрю-то тебе туды? Разлеглась она, как корова. Пятки на стол клади, ноги раздвигай, держи их руками… И раздвигай шире. А ты, Ленка, подь сюда и свети мне свечой, как следует, в самую середку. Да гляди, воском не капни, – он снова ухмыльнулась. – Не подожги ей п*зденку.

Людмила с ужасом проделала все, что сказала Капитолина. Она лежала ни жива ни мертва, зажмурив от стыда глаза.

– У, ноги-то отрастила. И холеная какая. Видать, мать хорошо тебя кормила, раз задницу такую и ляжки отъела. Кожа, как у барыни.

Все, что говорила эта пожилая женщина, казалось Людмиле гадким и непристойным.

– Шире ноги! Ленка, свети, как следует. А ты чего вся сжалась? Как я п*зду твою рассмотрю? Мне ведь надо глянуть целку в ней. Коли рваная, значит пойдешь отседа на все четыре стороны. Растяни-ка пальцами.

– Смотри, Ленка, вроде, дева она. Так? И, вроде, чистая. Так?

– Так, – охрипшим, смущенным голосом ответила ей горничная.

– Ну, а раз так, то вставай. И идите обе отседа. Устала я. Когда доктор приедет, еще раз покажешься ему… Ступайте быстро, я спать хочу. Живее.

Как только девушки оделись и ушли, Капитолина в задумчивости присела на кровать и стала расстегивать юбку.

– Машка, ты все видала? Иди ко мне… Мочи нет, как засвербело…

Из-за платяной шторки, выполняющей роль немудреной ширмы, тихо, словно кошка, вышла низкорослая женщина, тоже немолодая, но худощавая. Ее фигура походила на фигуру маленького мужичка. Нательная рубашка свободно болталась на широких и мосластых плечах. Жидкие волосы были собраны в пучок. Эту женщину звали Марией. Она тоже работала горничной у графа Краевского.

– Скажи, хороша стерва.

– Хороша, ничего сказать, – грубым голосом отвечала Капитолине Маша. – Только ты, моя жаркая медведица, во сто крат мне милее.

– Иди ко мне… Я как увидела ее п*зду розовую, веришь, аж голова кругом пошла.

– Что, на молодую потянуло? Ты это у меня брось! – по-мужски, грубо возразила ей Машка и схватила Капитолину за волосы. – Снимай юбку, медовая… – приказала она.

– Мне кажется, что Анатоль не случайно ее в дом-то притащил. Он хитрый как лис.

– А ты что, только поняла это? – усмехнулась подруга. – Он живо ее оприходует. Не воблу же свою лютеранскую ему любить. Жалко мне его. Деньги деньгами, но мог бы кого-то получше тогда сыскать…

– Не мог. Кредиторы уже имение описывали. А тут Руфина подвернулась. Такая выгодная партия.

– Выгодная… Как он на нее залазит только?

– Ой, не знаю… Как-то залазит, раз четвертым от него ходит.

– Он, поди, сына ждет?

– А то ж…

– А она снова девку принесет, – обе женщины беззлобно рассмеялись.

Капитолина откинулась на пуховые подушки. Машка села в ногах.

– Что разлеглась? Сымай совсем рубашку. Я по титькам твоим мягким соскучилась.

– Ой, мочи нет… Машенька, возьми тыкалку потолще…

– Как тебя после девкиной п*зды-то разобрало… Ну ничего, я тебя сейчас лучше любого кобеля вы*бу…

* * *

Прошло две недели…

За это время Людмила познакомилась со всей прислугой, знала, кого как звать, и кто за что отвечает. Ее новая подруга Елена очень помогала ей в этом знакомстве. Большую часть дневного времени занимала работа по дому. От тяжелого монотонного труда и плохой еды Людмила немного похудела. Осунулось ее красивое лицо, под глазами появились темные круги, вызванные плохим, но тяжелым сном. По ночам она стонала от боли. Разламывалась спина, руки и колени… Да, особенно болели колени. Их Людмила почти стерла в кровь – Капитолина заставила ее натирать руками паркет в длинных коридорах особняка.

С помощью Елены ей удалось отстирать и привести в порядок колючие и тяжелые платья Капитолины. В две руки, вечерами, девушки быстро управились с ушивкой. Накрахмалили и отбелили передники. Теперь эти платья сидели на ней как влитые, подчеркивая стройный стан и плавные изгибы безупречной фигуры. Под низ она надевала нательную рубашку с длинными рукавами и высоким воротом, чтобы колючая ткань меньше терла ее нежное тело.

Людмилу осмотрел и доктор. Правда, для осмотра он поднялся к ней в комнату и заставил ее обнажиться прямо на кровати. Кроме этого он зачем-то потрогал ей груди, помял живот, заставил открыть рот и пересчитал зубы. После он все записал в карточку. Задал ей несколько вопросов, от которых Людмила снова покраснела. Как ни странно, этот визит не вызвал в ее душе той бури негодования, которую вызвал тот, вечерний осмотр ушлой Капитолины. Может, она стала привыкать к общей бесцеремонности обращения с ней в доме графа Краевского. Может, стала принимать сие за неприятную, но необходимую процедуру. А может, оттого, что сам доктор был мелок, плешив и немолод. И потом он оперировал лишь медицинскими терминами, в отличие от тех, что к великому стыду, она услышала тогда из уст противной Капитолины.

Людмила уставала так, что у нее не было сил осмыслить свое новое положение. Порою ей казалось, что она уснула и видит какой-то больной, изнуряющий и затянувшийся сон. Что стоит только захотеть, и она скинет оковы этого бессмысленного кошмара.

Графа она видела лишь несколько раз. В присутствие супруги он вообще не смотрел в ее сторону, или делал вид, что вместо Людочки находится пустая стена или мебель. Когда рядом оказывалась Капитолина или кто-то иной из наемных работников, в его глазах сквозило презрение, либо нарочитая строгость. Людочка боялась его и терялась всякий раз, как он случайно оказывался даже на горизонте. Каким странным казалось ей воспоминание об их первом знакомстве, в стенах гимназии. Каким он помнился веселым и любезным. И как он изменился сейчас.

«Господи, эти тряпки, вонь, крики, грязный пол, жирная посуда, чудовищная усталость, от которой даже постыдный и наглый осмотр старшей горничной воспринимается не как нечто ужасное, а словно заурядная и привычная данность, данность в череде постоянных унижений – неужели это и есть моя судьба? – с горечью думала Людочка, и по ее щекам текли слезы. – Я так и состарюсь возле этого пола или чана с грязным бельем».

Однажды Краевский выглянул в коридор из своего кабинета, когда Людмила, стоя на коленях, натирала в холле мастикой ненавистный паркет. Он был одет в роскошный английский сюртук, красиво причесан, курил сигару, и от него головокружительно пахло замечательным французским одеколоном. Ей показалось, что в его лице проскользнуло выражение легкого смущения, а после и явного удовлетворения, когда он увидел преклоненный зад Людмилы. Она жутко покраснела, сдунула прядь волос с мокрого от пота лица. И застыла от мыслей об унизительности той позы, в которой застал ее граф, и от своего чуть растрепанного вида, и от ужасного, как ей казалось, форменного платья. Через несколько минут к нему в комнату зашла Капитолина.

«Наверное, он позвонил ей в колокольчик, вот она и пришла так быстро», – подумала Людмила.

Граф нарочно не стал закрывать двери, и Людмила оказалась нечаянной свидетельницей его разговора со старшей горничной.

– Капитолина Ивановна, я вас, голубушка, вот зачем позвал. Новая горничная, Людмила Петрова, поступившая к нам совсем недавно, окончила женские гимназические курсы. Именно оттуда я и пригласил ее в наш дом, – медленно, с расстановкой произнес он.

– Анатолий Александрович, я вся во внимании.

– Капитолина Ивановна, дорогая, ну что же сия мадемуазель делает у нас на коленях, в холле?

– Она натирает пол, – спокойно ответствовала Капитолина.

– Я вижу, любезная, что мадемуазель натирает пол… Именно за этим я и пригласил вас к себе, – Людмиле показалось, что в его голосе звучала неприкрытая ирония.

– А вы, сударь, что прикажете ей делать? – также нагло, не смущаясь, парировала старшая горничная.

– Ну-с, надо бы подумать, – медленно произнес он. – Разве у нас нет работы чуть легче и чище?

– Возможно, что есть… Но отчего я должна давать этой мадемуазели какие-то преференции по сравнению с другими девушками, служащими в нашем доме?

– Капитолина Ивановна, а если мы допустим такое объяснение, что ваш хозяин самолично просит вас о смягчении нагрузки для горничной Петровой?

– Ну, коли вы распоряжаетесь лично, то, как я посмею отказать вам, граф?

– Ну, вот и договорились.

Людмила почти не дышала, пока слушала весь этот неожиданный разговор. Она будто впервые проснулась от тяжкой спячки. Ее сердце радостно забилось: он просит за меня, он спасает меня от этой старой жабы – значит, я ему не безразлична. И только на секунду ее посетило странное чувство. Ей показалось, что этот разговор Краевского с Капитолиной похож на хорошо разыгранный спектакль. Но она тут же отмахнулась от этой глупой мысли.

Капитолина Ивановна исполнила просьбу графа и стала чуть меньше загружать Людмилу тяжелой работой. Но утюжка, штопка, чистка серебра, вытирание пыли осталось за ней. Еще, к огромной радости Людмилы, ей разрешили помогать садовнику. С каким наслаждением девушка снова вдыхала чистый воздух и радовалась летнему солнышку. Она вдохновенно и без устали полола клумбы от сорняков, трогая руками лепестки благоухающих цветов. Ей хотелось, чтобы и садовник и сама Капитолина были довольны ее работой. Душные коридоры, влажная портомойня с вечным запахом щелока и человеческого пота, раскаленные утюги и весь хозяйственный флигель казались адом, по сравнению с тем счастьем, которое ощущало ее сердце в саду. Надобно сказать, что в сад она выходила лишь рано утром, когда графиня и ее дочки спали или завтракали. Ей все также запрещалось показываться на глаза хозяйке. Да она и не стремилась к этому.

Однажды рано утром, когда она шла поливать и полоть клумбы, распахнулось окно на первом этаже. Оттуда пошел дым сигары. Граф отодвинул рукой шелковую портьеру и ласково улыбнулся Людмиле. Она вся зарделась от счастья. Его глаза выражали нечто большее, чем простую симпатию. А может, ей это помстилось?

Семья Краевских готовилась к переезду в фамильное имение. Перед самым отъездом Капитолина разделила всех работников. Большая их часть поехала вместе с семьей графа, в деревню. В городе осталась Людмила, хромая Елена, рыжая Нина и трое мужчин – дворник, кухонный рабочий и посыльный.

– На тебе остается прополка всех клумб. Поливать будете с дворником. Смотри, чтобы он не залил фиалки и другие цветы. И не пересушите… Садовник едет с нами. В деревне ему работы – непочатый край. А тебя раз приладили к цветам, так ходи за ними пока…

– Хорошо, мадам, – радостно отозвалась Людмила.

– Чего ты радуешься, дурочка?

– Да так… просто… Цветы очень люблю. Особенно – фиалки.

– Что, давно полы не терла и сажу не возила? Учти, слушайся теперь Нину. Она здесь за старшую остается. Что поручит, то и исполняй. Работы вам хватит. Там еще, в июле, побелка будет на втором этаже, в детской, грязь потом отмоете. Приедем мы только в октябре. В то время хозяйка рожать должна…Рожает она обычно в городе. Николай Степанович будет у вас наездами. Ну, все… И смотри у меня!

Длинным обозом, навьюченным важами, коробками и узлами, семейство Краевских двинулось в путь. Оставшаяся прислуга высыпала на улицу провожать. Все долго махали платочками, пока кареты не скрылись из виду. Людмиле отчего-то стало немножечко грустно: она не увидит Анатолия Александровича больше четырех месяцев.

Но вышло все иначе, чем думала Людмила.

* * *

Июньским теплым вечером, в фамильном имении Краевских, когда графиня сидела в своей комнате и что-то вязала, а горничная читала вслух Библию, к ней стремительно зашел супруг Анатоль. Между графиней и графом состоялся следующий разговор:

– Ma chère, я вовсе не хотел тебя расстраивать, но… мне придется на время покинуть вас.

– Что случилось? – Руфина отложила вязание. Её маленькие, подслеповатые глаза уставились на мужа.

– Представляешь, от помощника губернского предводителя мне прислали письмо с нарочным, – молвил Краевский расстроенным голосом.

– Но я не слышала лошадей. Когда?

– Я взял письмо и уже отпустил его.

– Что за письмо? Покажите…

– Да, это было собственно не письмо, а записка. Она осталась там, на столе. Сейчас я тебе ее покажу.

Краевский сделал решительный шаг по направлению к двери, но остановился.

– Мой бог, Руфочка, я ведь её нечаянно сжег… Бросил сдуру в камин. Я тут разбирал свои бумаги, жег старые, – пояснил Анатоль, глядя на супругу невинным взором. – Я шляпа. Я и записку сжег вместе со всем ворохом… Вот черт!

– Не чертыхайтесь, безбожник. Вы опять мне лжете!

– Руфина, послушай себя сама. Послушай со стороны. Ну, что ты говоришь? Как я, отец семейства, могу лгать тебе и своим детям? – серые глаза Краевского увлажнились. – Мне невыносимо обидно. Обидно, что за подобный пустяк ты подвергаешь меня неверию и подозреваешь… В чем? В гнуснейшем пороке – во лжи!

Графиня молчала, плотно сжав губы. Правую сторону её щеки охватил нервный тик.

– Ты же обещал быть с нами все лето…

– Обещал, конечно, обещал. Я мечтал об этом, поверь. Но так сложились обстоятельства. Я должен подготовить документы к открытию сиротского приюта. Сроки поджимают, Руфина. Надо набрать попечительский совет, рассмотреть кандидатуры педагогов. Там планируют открыть ремесленное училище, при приюте. И на всё про всё у нас лишь три месяца.

В этот вечер Краевский еще долго уговаривал свою супругу. Он, как всегда, объяснялся убедительно и красноречиво. Она в ответ плакала, укоряла его в неверности. Он уверял ее в обратном. Молил о пощаде. Приводил в доказательство важные аргументы, называл всем известные дворянские фамилии. И даже рассказал пару сплетен из кулуаров Земского собрания. Сделав пояснение, что может лишиться карьеры и общественной должности, если не выполнит свой служебный и государственный долг.

– Так что, дорогая моя Руфина, сейчас без почетного положения в обществе даже с деньгами можно остаться за «бортом». А при этом ни одно, уважающее себя семейство, более не пригласит нас к себе в дом. Быть богатым парвеню[8] модно, но не почетно. Связи, дорогая моя, почетные обязанности члена Губернской земской управы и, конечно, титул – делают из меня того гражданина и мужа, каким ты нынче можешь гордиться. И дай бог, чтобы и наши дети точно так, как и ты, могли еще долго гордиться своим отцом! А для этого, дорогая, надо работать. Работать, не покладая рук! – этой важной тирадой он разразился в довершении всей хитроумной басни. И даже сам поразился тому, насколько ему удалось выглядеть убедительным. Он посмотрел на свое отражение в зеркале, висевшем в комнате супруги, погладил модную бородку и остался вполне доволен собой.

Наутро экипаж уже вез его в город.

Надо ли говорить о том, что никаких записок от помощника губернского предводителя Краевский в тот день не получал. Да, он состоял на службе, но служба эта имела такой необременительный характер, что лучше и выдумать невозможно, если у тебя есть состояние, и ты не нуждаешься в деньгах. Службу Краевский посещал крайне редко. Его, словно свадебного генерала, посылали в основном на торжественные мероприятия, выпускные экзамены, губернские совещания и не более. В любую минуту он мог отказаться и от этой нагрузки.

Мог, но не хотел. Служба в отделе образования Губернской земской управы служила для него тем прикрытием, которым он пользовался регулярно для обмана своей нелюбимой супруги.

Куда же так спешил господин Краевский? Куда он бежал от собственного семейства? О, цель побега сводила его с ума все последние недели. Она не давала ему покоя ни жарким днем, ни маятными июньскими ночами. Мерзавцы-соловьи довершали сие жуткое безобразие, внося в душу смятение и неубывающую тоску. Эту тоску он не мог умалить ни вином, ни карточной игрой, ни чтением книг. Его сердце разрывалось от… любви.

Он увидел ЕЁ впервые на выпускном экзамене, в гимназии. Краевский скучающим взором рассматривал поток зрелых и не очень выпускниц. Несколько гимназисток были вполне недурны собой, а в остальном это были обычные серые мышки, на статях и ликах которых, не мог зацепиться его скучающий и капризный взор.

И вдруг вошла ОНА! Её звали Людочкой Петровой. Да, вот так просто и незатейливо – Людмилой Петровой. О, боги! Про себя он сразу окрестил ее Милочкой. Он почти не слушал, на какой вопрос отвечала эта потрясающе красивая девушка. Ее нежное лицо, пленительная улыбка небольших полных губ, блеск жемчужных зубов, карие глаза со стрелами длинных ресниц, тонкая шейка, высокая грудь, осиная талия и движения – легкие движения, похожие на движения грациозной лани. О, как волнительно она смущалась, как алели ее матовые щечки… Ему казалось, что он где-то ее уже встречал. Казалось, что он был с ней знаком. Казалось, что знает ее уйму времени. Но где? Откуда? Он совершенно не мог этого вспомнить. Он, словно бы узнал ее, но память отказывалась подсказать детали и обстоятельства их прежней встречи.

«Может, я видел ее во сне? Как сказал поэт, как мимолетное видение? Бог мой, что со мной?» – пытался рассуждать Краевский.

Увидев ее, он потерял всякий покой. Он уехал из дома в трактир и пригласил к себе в номер сначала одну даму вольного поведения, потом сразу двух. Он хотел избавиться от жестокого наваждения. Но все было напрасно. Своим бурным темпераментом и склонностью к плотским изыскам он измучил вконец всех трех дам, но так и не насытил ни свою извращенную плоть, ни пытливый и страждущий дух. Ему была нужна ОНА.

Потом он долго курил и думал о том, как заполучить себе в любовницы именно Людочку. Да, мог ли он сделать это? Разыскать ее в отеческом доме, объясниться и дать ей содержание? Нет, подобные действия бы привели к ужасному скандалу. Девушка была юна и невинна. Ей надо было выходить замуж. Он мог быть жестоко разоблачен. Но что было делать? Эта мысль не давала Краевскому ни малейшего покоя. Он снова и снова пил вино, курил сигару за сигарой и много мечтал о ней. Его бурное воображение, обогащенное свободной философией и литературой в стиле Рабле, Бальзака и Мопассана, а также взбудораженное скандальными и запрещенными романами Маркиза де Сада, подкидывало ему невыносимые по своему накалу и совсем непристойные картины. Он сам не знал, чего ему хотелось более – защищать и лелеять это нежное создание или жестоко развратить её…

Ни одна женщина доселе не вызывала в нем такую неистовую бурю похоти и вместе с тем трепетной, почти отеческой нежности. Он хотел мучить ее и ласкать, ласкать и мучить. Владеть ею полностью и без остатка. И любить… любить… Любовь заполнила собою все пространство. Весь его мир.

Когда он вернулся из трактира, то был практически болен. Супруга, находящаяся в положении, прогнала его из своей спальни, дабы он не заразил ее непонятной инфлюэнцей. Был вызван доктор, который, к слову сказать, выписал Анатолю лишь успокоительное и уехал. Но Анатоля не могли успокоить ни гофманские капли, ни валериана. Он раздумывал о том, как увидеться с этой юной цирцеей, навсегда покорившей его сердце.

Он не придумал ничего лучше, как отправиться туда, где он впервые ее увидел. Да, он поехал на аудиенцию к директрисе этой гимназии, в которой вовсю шли летние вакации. Как ему показалось, Мария Германовна была чуточку удивлена его неожиданным визитом, но все же с удовольствием приняла его в своем кабинете. Меж пространными разговорами о воспитательном и учебном процессе, вопросах об прошедших экзаменах и нуждах гимназии, Анатолий Александрович аккуратно выведал и то, что его Людочка небогата, а вернее, совсем бедна, и проживает с одной лишь матушкой. Он щедро расхваливал директрису, сумевшую воспитать таких славных выпускниц… И вдруг в его голову пришла совершенно простая и гениальная, на первый взгляд, идея – предложить девушке работу в собственном доме.

Когда все было слажено простым и необременительным способом, его радости не было предела. Неужели он смог так ловко обвести всех вокруг пальца и завлечь ее в собственное логово? Он даже дрожал от осознания того, что птичка так легко впорхнула в расставленные сети. Его радость омрачала лишь ревность несносной Руфины. Как сможет он объяснить ей столь наглый и странный поступок? Привести в дом в качестве горничной такую немыслимую красавицу. Он решил: будь что будет, а там поглядим. Мне нужны твердость и спокойствие, иначе меня разоблачат.

«До поры до времени мне нельзя никаким намеком, никаким действием выдать свои истинные цели. Только строгость и ничего более. Никаких предпочтений…»

Он вызвал к себе старшую горничную Капитолину Ивановну и решительным тоном приказал ей загрузить новую горничную таким количеством работы, чтобы она падала от усталости.

– Никаких поблажек! – произносил Анатоль с плохо скрываемым сладострастием в голосе.

Капитолина понимала его с полуслова…

Супруга тоже зорко следила за тем, как загружена ненавистная ей девица, которую ее ветреный супруг осмелился привезти в дом без её личного на то согласия. Обычно Руфина сама занималась подбором прислуги. За исключением двух старых горничных, Капитолины и Марии, проживающих в имении давно и постоянно, молодые особы ротировались довольно часто. И каждая, вновь прибывшая горничная, могла посоревноваться с предыдущей в своей немиловидности или откровенном уродстве.

Анатоль иногда подсматривал за Людочкой, холодея от жуткого вожделения. Он видел, что девушка измучена непривычным объемом тяжелой и непосильной для нее работы. Он видел, как прямо на глазах она бледнела и худела. Эти метаморфозы вызывали в нем острые приступы жалости и… странное желание сделать ей еще больнее, увидеть ее полное унижение. А когда он узнал о том, что ее, как и всех, подвергли унизительному осмотру, он долго онанировал, не в силах сдержать в себе пароксизма похоти, завладевшего его душой.

И вот он ехал к ней… Ему самому не верилось, что он, наконец, сумел вырваться из назойливого и душного «протектората» супруги.

Анатоль раздумывал над тем, как впервые возьмет ее за руку, как сожмет до хруста тонкий стан, как поцелует ее чистые и влажные губы… как. О, далее он думать не мог.

Когда карета подкатила к дому, стояло ранее утро. Он встретил ее на дорожке сада. Она шла неспешной походкой и напевала про себя какую-то незамысловатую песенку. Людмила казалась сонной и, верно, еще теплой от недавнего сна. Свежее утро не до конца выветрило сладкую негу в ее мягких движениях и затуманенном взоре. Тонкие пальчики сжимали пустую корзину.

Анатоль вышел на дорожку.

– Доброе утро, Мила!

Она вскрикнула от неожиданности и выронила корзинку. Граф подошел вплотную. Он поднял корзину и протянул ей.

– Не бойся меня, милая… Мила…

Она растерянно смотрела на его красивое лицо и на глазах заливалась румянцем.

– Анатолий Александрович, вы… как здесь оказались?

– Я приехал к тебе…

– Но как?

– А вот так…

Он решительно притянул ее к себе, сильно сжал в объятиях и впился губами в полураскрытый рот. Какое это было блаженство! Когда он отстранился, чтобы глотнуть воздуха, то увидел, что Людочка неестественно бледна, а карие её глазищи закрыты. Она вся обмякла, пошатнулась и свалилась в обморок. Он едва успел подхватить ее на руки. Озираясь по сторонам, Анатоль понес ее по аллее, к главному входу.

«В случае чего, скажу, что горничной стало плохо, – мелькнуло в его голове. – Черт! Почему я вообще кому-то что-то должен объяснять?»

Промелькнули две аллеи, клумба с фонтаном. И вот, наконец, центральный вход.

«Слава богу, никого», – с облегчением констатировал он.

Анатоль вбежал на центральную лестницу и понес ее к своему кабинету. К счастью, почти весь дом еще спал. Эту сцену наблюдал лишь невидимый из-за кустов дворник Степан. Он усмехнулся про себя: «Вон оно как… Ну, оно дело молодое. На то они и господа. А только я буду помалкивать от греха подальше».

Граф даже не заметил тяжести ее стройного тела. Он положил девушку на широкий и мягкий диван. Одеревеневшие от волнения пальцы путались в плотной застежке ее лифа.

«Господи, ну кто пришил столько пуговиц? – с досадой думал он, зацепившись ногтем за крючок. – Это не платье, а колючий панцирь. Как она его только носит?»

И вот, наконец, были расстегнуты все пуговицы, развязаны тесемки нижней сорочки. Он широко, почти до живота распахнул ее ворот.

«Она даже не носит корсет, – между делом подметил он. – Её стан так тонок… Господи, а кожа…»

<1 2 3 4 5 6 >

На страницу:

Перейти

3 из 6