Погибель

Тетралогия: Нашествие монголов.

«»»»»»»»»

Декабрь 1237 года

…Чёрные всадники, бесчисленной колонной, выгибающейся змеёй, рысили, по утопающей в снегах, степи. Над недалёким березняком кружили тучи воронья, громким карканьем накликая беду.

Трескучий мороз мешал дышать. Лошади и всадники в лисьих малахаях покрылись колючим инеем. Клубы пара поднимались над войском. То тут, то там слышались гортанные выкрики, проносящихся вдоль войска, порученцев-туаджи.

От топота сотен тысяч копыт гудела земля. Движение войска было неукротимо, не было силы, способной остановить этот страшный вал…

«»»»»»»

Четвёртый роман тетралогии:

ПОГИБЕЛЬ

«»»»»»»

Бату привёл к Рязани тумены Орды, Гуюка, Мунке, Кулкана, Кадана, Бори и тумен китайцев с осадными машинами. Кыпчаки Орды уже успели сцепиться с орусутами у стен, желая на их плечах ворваться в город, но бой был упорный, а, заметив князя Романа, Орда загорелся желанием захватить последнего рязанского князя, и орусутов начали мягко оттеснять в поле, захлёстывая кольцом.

Бату вспоминал это и злился – кыпчаки, есть кыпчаки – рязанцы разрубили кольцо, нанеся огромный урон, и ушли на север. Орду готов был преследовать разбитые остатки орусутов до конца, но Бату отозвал тумен под стены – на севере бежавших перехватят Субедей и Берке. Но всё равно, осада началась с неудачи. Успокаивало другое – в Рязани князей нет. Может, удастся захватить город малой кровью. Он вырежет всё население, и оставит после себя пепелище. Так Чингисхан наказывал упорных тюрок во время похода на Хорезмшаха. А Бату собрался превзойти великого деда, превзойти во всём, даже в жестокости…

Стояли ветреные дни. Татары охватили Рязань кольцом. Сразу же полезли на валы, но, поняв, что драться придётся серьёзно, схлынули.

На стенах теснились защитники. Завязалась перестрелка – от воя стрел закладывало уши.

Бату отозвал тёмников и тысячников в свой шатёр. Все были предельно сосредоточены. Бату потребовал, чтобы подготовка к штурму велась основательно, как при штурме Биляра и Булгара. Отпустив нойонов, остался один. Разум мучил вопрос: насколько упорным будет сопротивление орусутов? Первые столкновения показали, что здесь нет середины – бьются до смерти. Что ж, до смерти, значит, умрут…

Аян с тревогой следил за бурной суетой вокруг города – тумены слажено готовились к штурму. Город будет взят и разрушен. Интересно, сколько воинов сложат головы на его стенах? Глядя на ярость защитников – не мало. А он? Умрёт ли он? Последний год войны проявил в нём открытое нежелание быть живым. Он никогда не сможет отомстить за смерть единственного брата. Берке, словно в насмешку, взял его к себе, держал рядом, но рабская душа прятала мстительный порыв, рука не тянулась к сабле. Что же это? Боязнь смерти? Ведь его убьют после отмщения. Почему он не в состоянии убить Берке? Или рок – дети Чингисхана, как боги?

Аян был благодарен Бату, что тот забрал его к себе, подальше от улыбок Берке, от напоминания о своём бессилии.

А вокруг стучали топоры – согнанные с деревень орусуты рубили лес – Бату приказал окружить город и войско частоколом, чтобы никто из защитников не ушёл от ярости монголов. Другие пленники, под градом стрел, сваливали в ров снопы хвороста. Монгольские лучники прицельно били по стенам, но не долго – с отмороженными пальцами убегали к кострам. Плотники строили дощатое укрытие над тараном у городских ворот. Китайцы устанавливали пороки, готовили камень и чурбаки, вымоченные, для тяжести, в воде, чтобы крушить стены, наполняли горшки нефтью – их будут забрасывать горящими факелами в город. Всё деловито, слаженно.

Ночью начался обстрел города из камнемётов. Глыбы, там и тут, расшибали брёвна наружных укреплений. Начались пожары – горящая нефть делала своё дело.

За ночь, во многих местах, пленные заполнили ров, и появилась возможность подойти к стенам вплотную.

В черноте декабрьского утра, первыми на стены погнали орусутов. Кто не хотел, тех секли саблями. Крик и гвалт поднялся страшный – взбиравшиеся по лестницам орусуты молили своих позволить им забраться внутрь.

Бату с тёмниками уже наблюдали за началом штурма, и всех веселило отчаянье хашара. Ни в одной земле защитники не пускали лезущих на стены впереди врагов соплеменников – они или прекращали сопротивление, боясь причинить вред близким, оказавшимся в плену, или резали своих же, теряя силы в бесполезной рубке.

То, что случилось, сделало нойонов серьёзными – орусуты впускали своих, вручая им мечи и топоры. Эти подлые орусуты усиливались, и они, монголы, помогали им в этом!

–Прекратить! – заорал Бату. – Немедленно прекратить!

Туаджи помчались к стенам. А орусуты лезли и лезли за стены, ища спасение и кипя яростью мщения.

Монголы отогнали пленников и полезли сам, и тут же полетели сверху стрелы, камни, брёвна, полились кипяток и смола.

Тысячники отвели тумены на исходную. Оставшихся пленных стали рубить на глазах защитников.

Бату вытер лицо рукой – мороз давил, слез с лошади, прихрамывая ( нога занемела), побрёл к шатру. Оглянувшись на нойонов, велел:

–Штурмуйте без перерыва. Мы измотаем их.

–Они положат тысячи воинов, – возмутился Гуюк. – Монголы – цвет войска, белая кость. Я пущу их в самом конце. Сейчас пусть лезут кыпчаки и тюрки.

Бату ухмыльнулся – кыпчаки основные и преданные воины улуса Джучи, хитрый Гуюк хочет ослабить Бату, и потом диктовать свои условия. Коварен сын великого хана.

–На стены посылать всех воинов, без исключения, согласно очерёдности! – хмуро приказал Бату.

Ни Гуюк, ни Мунке возразить не решились…

К исходу шестого дня стены просели во многих местах – пороки сделали своё дело. Бату отвёл воинов, перегруппировал – впереди шли монголы, потом кыпчаки и тюрки, и снова монголы, и снова тюрки.

К Бату примчался туаджи от Берке – тумены легко захватили Переяславль– Рязанский, взяв большой полон, город выжжен и разорён. Брат спрашивал, когда ждать подхода основного войска?

–Передашь Берке, что Рязань пала. Пусть разведает дорогу на север, – Бату махнул рукой, отсылая туаджи, потом оглянулся на тёмников. – Город взять. Хура, великие нойоны!

К туменам понеслись туаджи с приказом о начале штурма. Забили барабаны. Воины чёрной рекой потекли к городу. Поднялся рёв, стены наполнились движением, морозный воздух загудел тысячами стрел, но валы миновали, прижали лестницы к стенам, полезли, падали, орали от боли, от ужаса смерти и лезли, лезли, взбираясь по трупам.

Бату хищно прищурился – воины никак не могли перевалить стены, но нет, уже наверху, опрокинули, и вливаются, вливаются разящим потоком внутрь.

У ворот горячили коней всадники туменов Орды и Кулкана. Ворота распахнулись. Всё, это конец – с яростным визгом конница понеслась в город.

День набирал силу. Мороз спадал. В городе бушевали пожары, воздух наполнился зловоньем и гарью.

Бату, в окружении грязных, но весёлых тёмников и туленгитов охраны, на белом коне, въехал в Рязань. Все улицы были усеяны трупами. Где-то далеко, за домами, ещё шёл бой и избиение жителей. Во дворах рыскали воины, забирая добычу, насиловали и убивали женщин и детей, забыв лошадей, испуганно шарахающихся по улицам.

Бату проехал к детинцу. Его радовало увиденное – смерть, страх, отчаянье. У каменной церкви воины сбили в толпу одетых в чёрное священников. Отдельно стояли богато одетые женщины. Из церкви несли и несли сокровища: золотые и серебряные оклады икон, кресты, сосуды, добротную утварь, то же из терема князя, сваливая в кучу посреди двора. Бату сдержал коня.

–Это орусутские служители богов, – кивнул на чёрных людей Мунке. – А то – жёны и дочери рязанских князей и мать всех князей Рязани – Агриппина. Они все, попы и женщины, заперлись в храме, и воинам пришлось выбивать дверь тараном.

–Мы не трогаем служителей богов, но рязанцы прогневили бога войны Сульдэ. Посеките их саблями, – Бату задумался. – Нет, раз им так мила их вера, заприте их в храме и сожгите. Это будет справедливо.

Бату посмотрел на тёмников.

–Я хочу, чтобы погибли все рязанцы. Пусть воины насладятся победой. А мои нойоны могут тешиться с женами и дочерьми рязанских князей. Что не дали добром, взяли силой!

Отъезжая к уже поставленному на городской площади у стен детинца шатру, Бату сказал:

–Я просил рязанских князей, по дружбе, привести своих жён и дочерей на потеху моим лучшим людям. Отвечали – убей нас, тогда возьмёшь. Я убил их и взял.

Тёмники рассмеялись шутке.

У стен церкви разыгралась грязная сцена насилия. Самых приятных княгинь Бату с чингизидами забрали с собой в шатёр и долго пьянствовали, предаваясь оргии и разгулу, а ночью измученных женщин зарубили…

Десять дней бесчинствовали монголы в Рязани, грабя и убивая. Когда приелась смерть, жителей согнали в толпы и отдали палачам. Ставили пленников на колени и убивали ударами дубин по головам, а других, чтобы быстрее, топили в прорубях, загоняя в ледяную воду.

Похоронив воинов. Погибших при штурме, убив всех рязанцев, город подожгли.

Войско медленно потянулось по Оке на Переяславль– Рязанский, где ждали тумены Берке и Субедея. С Рязанским княжеством было покончено – впереди лежала Суздальская земля. Там добычи будет в сотню раз больше, и это грело душу. Чингизиды жаждали крови – уж слишком дорого обошлась победа над Рязанью – тумен лёг на поле битвы у границ, полтумена у стен и в городе. Но они знали, что ещё не одна тысяча воинов найдёт свою могилу в этой неприветливой, скованной морозом, земле…

«»»»»»»»

Известия о поражении рязанского войска и гибели всех князей, кроме Романа, повергли Владимир в шок. Князь Юрий собрал воевод и вотчинников, долго думали, как поступить: ждать и дальше, крепя силы, или идти навстречу татарам? После споров до хрипоты, порешили: собирать войско, как только можно быстрее, а на возможном пути татарской рати поставить заслон. Вновь к суздальским князьям понеслись из Владимира гонцы – в Ростов, Ярославль, Углич, Стародуб, Юрьев– Польский, и далеко– далеко в Новгород к Ярославу.

Во Владимире собралось ополчение с деревень по Клязьме и из Суздаля. Князь Юрий решил запереть дорогу с юга – Коломну. Прямого пути из Рязани на Владимир не было – к северу от Оки тянулись болотистые, непроходимые леса, потому татарам дорога была одна – через Коломну и Москву вниз по Клязьме.

Коломна была рязанским городом, но теперь об этом не думали. Юрий снарядил все имеющиеся силы, собранные с Владимирщины, поставив во главе старшего сына Всеволода, а для управление битвой, если такая случится, опытного Еремея. Младшему сыну Владимиру князь велел забрать всех москвичей, оставив Филиппу Нянке самую малость.

Владимирское войско двигалось быстро. В Москве Филипп Нянка неприветливо кормил и поил, отдал почти тысячное ополчение под руку Владимира, а сам остался в городе.

Когда войско подходило к Коломне, навстречу вывалил весь город – рязанцы радовались суздальцам, как избавителям. Князья Роман и Михаил Пронский были счастливы, но узнав, что это только передовые силы – пограничный заслон, чуть больше десяти тысяч, потемнели. Вместе с дружиной Романа, пришедшей из Рязани, Михаила из Пронска и ополчения из Лопасни, войск в Коломне собралось чуть больше пятнадцати тысяч.

–Умрём здесь, татар дальше не пустим, но мы не победим, – уверенно заявил сыновьям Юрия Роман. – Дерутся они не ахти как лихо, но ведь тьма– тьмущая, проклятых. С нашей малостью с ними не совладать. Что же Юрий всё войско не привёл? Ведь так побьют нас по частям. Как вы не понимаете?! Мы вас так ждали!

–Нет большого войска, – отрезал Всеволод. – Отец шлёт братьям гонцов, как в пустоту. Мы привели людей с Владимирщины и из Москвы. Но войско соберётся. Нам надо встать здесь грудью. Чем дольше продержимся, тем больше сил соберёт князь.

Повисла напряжённая тишина.

–А они, точно, пойдут на Суздаль? – наивно спросил Владимир.

–Пойдут, – мрачно отозвался Роман. – Точно.

Коломна была небольшим городом, потому войско поставили лагерем у стен, нарыв землянок, а лагерь укрепили невысокими ледяными валами – «надолбами».

Скоро пришли вестники из Переяславля– Рязанского – и Переяславль, и Рязань сгинули, Батыевы толпы неторопливо валят на Коломну…

Две черниговские сотни вынеслись к Пронску неожиданно, и смешались, заворачивая коней – города не было, только чёрное, горелое пятно и морозный ветер, бивший снежной пылью в обветренные лица. Торчали остовы каменных церквей. Куда хватало глаз – мертвецы.

Князь Ингварь онемело смотрел на ужасную картину – лошадь шла сама собой, следом ехали Евпатий Коловрат, Семён и Микула.

–Поздно, – глухо вымолвил Ингварь.

Откуда-то из пустоты, из щелей землянок, полезли чёрные, напуганные люди, узнав русских, завыли в голос, бросились, встали жалкой кучкой. Ингварь не имел сил смотреть, но спросил, пряча глаза:

–Татары?

–Они, проклятые. Войско рязанское разбили, князя нашего Всеволода убили и всех князей Рязани порубили, выжгли все сёла и городки. Говорят, в Ижеславле, вообще, никого не осталось.

–А Рязань?

–Не знаем. Но с той стороны до сих пор дым валит.

Ингварь посмотрел на восток – небо было черно от дыма. Рязань горит.

–За мной!

Отряд помчался за князем.

Семён думал, что скоро они налетят на татар, и он будет рубить своим мечом людей с раскосыми глазами, убивать, лишать жизни. Цела ли Рязань? Встал образ Натальи, и сердце испугано ёкнуло – он увидит её. Сразу представил белый труп, присыпанный снегом, с устремлённым в небо мутным, потухшим взглядом. По телу пробежал озноб. Конечно, он найдёт её живой. Или не найдёт, приняв смерть до встречи.

Ночевали на берегу Прони, жгли костры не таясь. Ингварь выставил караулы. Спали в еловых шалашах чутко – татары могли быть совсем рядом. Но тишина пугала – большое войско они почувствовали бы издалека.

Утро сдавило морозом. Лошади, все в инее, понесли, согреваясь на скаку. Отряд вышел в поле. Впереди не было города – чёрное горелое пятно, куда хватало глаз. Ингварь погнал коня. Остальные тоже припустили. В поле пошли трупы русских и татар, лошадей, а вот и место татарского лагеря, кучи смёрзшихся трупов рязанцев, валы, чёрные головни бревенчатых стен. В город въехали не спеша – куда хватало глаз, было пепелище, и среди груды горелых останков чернели каменными склепами остовы церквей и монастыря. Сердце превратилось в камень – оно не билось, и не падало в живот, оно заглохло. Было слышно, как цокают копыта по земляной корке.

Князь Ингварь свернул к детинцу, отряд разбрёлся по пепелищу – везде мёртвые, мертвые, истерзанные мертвецы. Вот места массовых казней. С крутого берега открылась река со свежими замёрзшими прорубями и вледенелыми телами рязанцев. Чёрная кровь. Стаи отъевшихся собак шарахались от всадников. Появились живые – хмурые мужчины, молчаливые, с впалыми глазами, укутанные в тряпьё, женщины, потрясённые дети. Они выжили, потому что, придя из недалёких сёл, умудрились бежать в лес, а не спрятались за городскими стенами, до того, как татары обнесли округу бревенчатым тыном. В Рязани сгинули все.

Семён поворотил коня – Наталья здесь, где-то под обгорелыми обломками, истерзанная и мёртвая.

У стен сгоревшей церкви топтались кони, дружинники искали трупы княгинь. Князь Ингварь стоял на коленях и плакал, и их приносили, голых, с ровными, рубленными ранами, и укладывали в ряд на землю, потом накрыли тряпьём.

Евпатий, стиснув губы, сжимал рукоятку меча. Он готов был рыдать вместе с князем.

–Бить их надо! Резать! – крикнул он, по-детски, звонко.

–Слышь, воевода, – склонился к нему с коня Микула. – Тут мужиков деревенских полно, надо бы вооружить.

Евпатий вскочил в седло, погнал из города. Стены и валы были усеяны трупами в несколько слоёв.

Как только весть о сборе разнеслась по пепелищу, к Евпатию пошли мужчины, все с оружием, кто в кольчуге, кто в шлеме, многие с лошадьми. Вокруг города лошадей бродило в избытке – во время штурма, потеряв седоков, они убежали в леса, а теперь вышли к пепелищу.

Князь Ингварь, словно помутясь рассудком, выл в голос, и не о чём не хотел слышать.

С ним оставили сотню дружинников. Евпатий разделил отряд на сотни – семнадцать сотен. Тысяча семьсот человек. Пятьсот отдал под начало Семёна, пятьсот – Микуле.

–Мы не можем отпустить их просто так, – сказал хмурым воинам.

В тот же день, двинулись искать татар к Переяславлю– Рязанскому. Ехали быстро. Стемнело. Семён и Микула ночевали у одного костра. Семён был потрясён увиденным и подавлен – Натальи нет. Как странно. Он целовал её, он любил её, а теперь её нет, а она моложе его, много моложе. Были ли у неё дети? И увидит ли он своих? Наверное, нет – рязанцы знали, что едут принять смерть, продать свои жизни, как можно дороже.

Микула был задумчив, часто подкладывал в костёр сучья, грел руки, потом стал в кувшине кипятить воду.

–Видишь, какая судьба, воевода, – сказал Семён.

–Я воевода? – спросил Микула, не удивляясь.

–Да. Я – полтысячник, и ты – полтысячник.

–Мне воеводство не нужно, Семён.

–Ради чего же ты живёшь?

–Думаю, жить осталось не долго. А?

–Ты прав, не долго.

Семён вспомнил, как евпатий хотел их оставить с Ингварем в Рязани, но Микула сам вызвался ехать на татар. Странно. Семён всегда считал Микулу недалёким увальнем, счастливым, когда есть много еды, тепло, выпивка и смазливая бабёнка. А тут – знал, что впереди смерть, а вызвался сам. И он, Семён, он ведь тоже знал, и тоже молчаливо принял под руку полтысячи воинов, и ведёт их на смерть. Что же? Оказывается, он прожил столько лет, и не знает ни себя, ни других. В чем же тогда был смысл его жизни? Никчмно прожил. Только кто в этом виноват – он или судьба?

На месте Переяславля– Рязанского нашли выжженное пепелище, усеянное трупами.

От Переяславля ушли от реки по рыхлому, превращенному в месиво проходившим войском, снегу к Ростиславлю. Через день впереди стал слышен ясно различимый многотысячный гомон – татары.

Евпатий развернул отряд в три колонны, и рязанцы пустили коней вскачь, выхватывая мечи.

Впереди показались шатры, табуны лошадей, холмами, лежащие в ряд, увешанные тюками, двугорбые верблюды.

Первыми заметили мчащиеся сотни скопища пленников, поднявшие гвалт и рванувшие во все стороны.

Семён уже мчался по обезумевшему стану, из ветра выхватывались лошадиные морды, губастые верблюды, визжащие бабы, падающие на колени, и он, в малахае, скривившийся в ужасе, выставив вперёд саблю, без лошади. Жах! Рука дёрнулась в ударе о твёрдое, и меч, сам собой взлетел вверх для нового удара, весь в крови. С почином!

Дальше он рубил бегающих, орущих в панике, безлошадных татар, не думая…

Бату чуть не расплескал горячий чай, когда в шатёр влетел перепуганный туленгит и, рухнув на колени, прошептал в ужасе:

–Орусуты ожили!

Бату переглянулся с Берке и Орду, бывшими здесь же, поставил пиалу на дастархан.

–Что ты мелешь?

–Рязанское войско, хан. Они ударили сзади, разбили обоз, отпустили хашар, рубят воинов. Наших легло без счету!

–Там камнемёты! – первым пришёл в себя Берке.

Бату нахмурился – если орусуты разобьют сложные китайские машины, он не сможет взять укреплённых городов. Тут же зыркнул на Орду.

–Кто их охраняет?

–Тысяча Хостоврула.

–Дай ему полтумена. За осадные орудия он ответит головой. И выясните, что это за загадочные орусуты? В тылу не должно было остаться никого.

Он раздосадовано встал, стал одевать пояс с саблей и агыштинским кинжалом.

–Коня! Придётся ехать.

Далеко в тылу стоял жуткий ор. Бату нетерпеливо вскочил в седло, заметил Аяна:

–Пошли туаджи к тёмникам, пусть войско выступает, не дожидаясь. Тут сами разберёмся.

Из обоза прилетели вестники – порублено верблюдов, разогнано лошадей из запасных табунов – не счесть, Хостоврул потерял большую часть своей тысячи и держит оборону у пороков из последних сил.

Когда Бату с братьями прискакали к орудиям, в деле уже был тумен кыпчаков Бурундая. Хостоврул зарублен. Пятеро пленных рязанцев рассказали, что они из отряда рязанского вотчинника Евпатия Коловрата, в отряде тысяча семьсот воинов.

–Уже меньше, – заметил Бурундай. – Около полутысячи, но и крошат они наших. Словно злые духи.

–Воинов жалко, – сказал Берке.

–Хотел бы я иметь таких багатуров у себя, – хмуро отозвался Бату. Он-то рассчитывал, что Рязань усмирена, что здесь потерь больше не будет. Если так пойдёт дальше, ему не хватит сил, чтобы осуществить задуманное. Чингисхан лишал врагов мужества своей жестокостью, но тут жестокость натолкнулась на безмерное упорство. Не такой ему виделась война. Не такой.

Тумен сжал орусутов кольцом. Монголов и русских разделяло пространство, усеянное трупами в несколько слоёв. Подобной битвы Бату не видел давно.

–Пытались выбить их лучниками, мороз проклятый, все руки пообморозили, да и в кольчугах большинство, не пробьёшь, – пояснил Бурундай.

–Волоките пороки, закидаем их камнями. И предложите им сдаться в обмен на жизнь.

Бой прекратился. Орусуты сбились в тесный клин, готовые к обороне. Сдаваться они отказались.

Крича и ругаясь, воины вручную приволокли камнемёты, китайцы начали методичный обстрел. Каждый камень делал своё дело – орусуты падали, падали и, когда их осталось совсем немного, Бату пустил пеших воинов.

После недолгой рубки, всё кончилось.

–Найдите тело Евпатия. Я уважаю багатуров, – сказал Бату.

К нему подъехали тёмники. Бату посмотрел на них, не понимая – они должны были вести тумены на север. Гуюк, ухмыляясь, присвистнул:

–Наворотили…

–Я ясно приказал, чтобы войско двигалось.

–Мы подумали, вдруг здесь большая рубка, – заскрипел простуженным горлом старик Субедей.

К Бату привели с десяток качающихся, избитых орусутов. На снег опустили тело Евпатия.

Бату оглядел пленных, долго всматривался в лицо погибшего рязанского воеводы.

–Если бы у меня были такие багатуры. Похороните его по своему обычаю, отважные воины, – Бату хмыкнул. Стоит ли разыгрывать великодушие? Он уважал храбрость и преданность. Он страстно желал иметь таких же преданных нойонов и багатуров, как лежавший на снегу орусут. А есть ли такие? Он враждебно оглядел ехидных тёмников, встретился с глазами Аяна – стал очень скрытен, раньше другим был ( влияние Берке).

–Я отпускаю вас, орусутские багатуры. Идите и живите! Никто не причинит вам вреда!

Аян сидел в седле, позади тёмников, всматривался в пленных орусутов и узнавал двоих, с которыми общался в Руме и Трапезунде – Микула и Семён, кажется. Сразу встал образ брата Чиена. Чиен тогда был сосредоточен, мирил вспышки гнева болвана Тумея. Берке обещал Аяну, что Чиен станет правой рукой Аяна в посольских делах, а сам натешился женой младшего брата и убил её руками других. Брат умер от яда.

Аян сжал лицо руками. Если он скажет, что Семён был воеводой в Южном Переяславле и во Владимире, Бату его не отпустит. Он не скажет – может, этот орусут чудом подстрелит Берке в очередной схватке? Если бы так!

Орусуты, взвалив на плечи тело Евпатия, побрели прочь. Один всё оглядывался…

Семён думал, что ему кажется, но когда монгол стал прятать лицо, понял – это Аян. Ненависть резанула сердце – как он изощрялся, изображая себя другом! Собака! Он уже тогда знал, что монголы придут на Русь, будут резать, грабить, насиловать.

Семён толкнул Микулу.

–Ну, чего?

–Там Аян. Гляди.

Микула оглянулся.

–У, бес. Не попался он мне раньше.

Когда орусуты, пошатываясь, удалились, Бату, вдруг, нахмурился.

–Если войско стоит, значит, дозорные тысячи Кулкана оторвались и далеко впереди?

Гуюк выругался и стегнул коня плетью – его тумен должен был идти следом за тысячами младшего сына Чингисхана…

Уже ночью, Семён и Микула, оставив рязанцев, возвращающихся домой, поймали лошадей, и поскакали, через лес, на северо-восток – надо было предупредить князя Юрия о движении Батыевых полчищ…

«»»»»»»»

Пять тысяч Кулкана шли впереди войска. Половина тумена. Другая половина полегла в битве с рязанским войском. Но эти пять тысяч были монголами, и они стоили тумена кыпчаков.

Когда туаджи доложили, что войско отстало, Кулкан самоуверенно приказал двигаться дальше – он не боится врагов. Он – сын Чингисхана. Незаконно оттёртый от власти сыновьями старшей жены Борте. Им отец оставил всё – страну, улусы, войско. Их дети идут во главе всемонгольских полчищ. А он, униженный отцом, прогневавшимся на мать Кулкана Хулан, остался ни с чем.

Он был ещё очень мал, когда умер отец, и не мог постоять за себя, не мог попросить себе улуса, как Джучи, Чагатай, Тулуй, Угедэй. Теперь под его рукой растрёпанный полутумен, и двигается он в авангарде – внуки детей Борте прикрываются им, как щитом. Что ж, он покажет им, кто он и кто они!