Приключения северянина. Сборник рассказов

Идти все тяжелее, снег насыпает быстро. Уже темно, хорошо, что стрелка компаса светится. Сколько времени, интересно? Надо вытаскивать спички из внутреннего кармана, тепла много уйдет.

Склон начался – неужели сопка? Если она, то слева на ее подошве культбаза. Вверх шажочки еще короче. Нащупать ногой опору, толчок всеми мышцами, и снова нога ищет опору. Склон должен быть все круче, а идти все легче, даже спуск начался. Это не сопка – сопочка, каких в этих местах сотни. На сегодня хватит лазить, пора и о ночевке подумать. Вот кустик, пойдет. Конечно, не то, что тот гигант с корнями-змеями на обрыве. Если присесть, то не очень дует и не крутит, пламя костра будет держать в одну сторону и дымом не задушит. Костер еще развести надо.

Веточки на кедрачах у основания сухие и тонкие, они и подойдут на розжиг. Разгрести снег, тоненькие веточки кучкой на лишайник; лбом упереться в рюкзак и куртку расстегнуть, чтобы создать мертвое для ветра пространство под собой. Положение на четырех, как сказал бы Борис Сергеевич, рачком-с. Спичек штук пять-шесть – в правую руку, коробок – в левую. По одной пламя не потянет, сразу потухнет. Где-то подсасывает: пламя колышется на пределе. Вот палочки взялись, начали потрескивать, покрываясь пепельным налетом. Теперь подложить сверху еще веточки толщиной в палец. Пора на бок ложиться, иначе свитер загорится, а это вроде ни к чему.

А теперь можно все класть. Гуляй, Маша! Пламя вытягивается, жадно пожирая зеленые иголочки. Тепло чувствуется. Темнота отступает, но за пределами костра сгущается еще больше.

Хорошо, что нож тяжелый – любые ветки срубит не больше чем за пять минут. Их длина роли не играет, костер поделит все на любое количество до нуля, так что лишней рубки можно избежать. Хватит махать – и на подстилку, и на постель, и на костер веток с избытком. Ночью только подкладывай, вставать ох как не захочется.

Ружье – только руку протянуть и сдвинуть вперед предохранитель. Вряд ли оно понадобится, но движение к прикладу надо прочувствовать. Расслабиться и закрыть глаза. Главное – костер не прозевать, разжигать – трагедия.

Семь утра. Число девятнадцатое, месяц ноябрь. В этот день обязательно что-то происходит, с любым знаком, но происходит.

Баночка лосося – не такой уж плохой завтрак. Не мог пару положить и сухарей хотя бы. Уходил-то на два часа… Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал. Хорошо, хоть баночка есть, можно воды вскипятить с брусничником – несколько кустиков попалось.

Запах брусничника, мха и дыма. Рюкзачок полегчал на четверть килограмма, а ружье вроде бы потяжелело. От мороза, что ли? Восемь часов, можно и в путь.

Метет уже не сплошь. Соседние сопки проглядываются, и следы остаются надолго. Надо подняться на вершинку и оглядеться.

Ну вот, можно сказать, что повезло, – путешествие кончилось. Стало быть, сегодняшнее девятнадцатое счастливое. В километре фары «газона» 47-го, это Потапенко. Через полчаса Мария протянет миску с горячей похлебкой, а Остап Петрович с Юрой будут подкусывать:

– Ну как погулял, охотничек? Ничего не отморозил?

Ради первого можно потерпеть и второе. Да, но эта сопка двухвершинная, вездеход пройдет под той, дальней, вершинкой и, конечно же, не заметит в этом молоке человеческую фигуру. Стрелять бесполезно. Вездеход ревет, выстрел в кузове, в кабине – это слабый хлопок. Костер затушен, на разведение уйдет как минимум час. Минут через пять он пройдет, можно добежать, тут метров триста – ерунда! Ерунда по гаревой дорожке, а по рыхлому снегу выше колена с кедрачом под ним – не совсем. Через пятьдесят метров весь мокрый, а еще через пятьдесят – падение и резкая боль в колене. Нога попала в хитросплетение под снегом и стала на излом. А вездеход рычит где-то за вершиной и уже уходит. Можно не спешить – поезд ушел. Нога цела, ни вывиха, ни перелома. Тянущая боль в левом колене, небольшой ушиб. Вот весь мокрый – это похуже, есть шансы простыть. Похромаем дальше; выйдя на след, направим стопы по нему. Еще полчаса хода до следа. Вездеход, конечно, упорол. Поисковики! Глаза вытаращили и давят на газ. Нет чтобы вылезти на вершину, заглушить керосинку и прислушаться. В десяти метрах ничего не видно, что ж носиться?

Вот он, след. Ну и что? Теперь можно и подумать. В след две ноги не входят, надо балансировать. Проще по целику. Если идти за ним, неизвестно, куда упорет. По ходу, то бишь откуда вышел, один господь знает, когда вышли с культбазы и сколько с утра накатали, гребешков от траков уже нет. И что же делать?

Культбаза недалеко, в пределе километра-двух. Компасу можно верить, круговерти не было, прямая на северо-восток выдерживалась. Хоть бы немного прояснилось. Идти тяжело, нога болит. Самое время зажигать сигнальный костер, рано или поздно его заметят. Погаси костер на десять минут позже, был бы уже на культбазе. Или «газон» прошел бы на десять минут раньше.

А-а, девятнадцатое есть девятнадцатое, от судьбы не уйдешь. Ладно, вперед на штурм вершины, с которой только что слез.

Ну и свистит на ней! Место неудачное – кедрача мало. Опять же еще одно «но». Костер – это роспись в собственном бессилии. Спасти-то спасут, но потом будут всю жизнь в глаза тыкать: охотник, а в трех буграх заблудился. Уж как-нибудь сам. Идти можно, пока забирался, подсох. Десять утра. Два часа коту под хвост и возвращение на исходную позицию, то есть вся работа равна нулю. Если б нулю! Коленка болит, пропотел и потерял всю энергию, которой утром заправился. При разумном режиме расходования ее хватило бы на день. Инфекция! Сокрушаться вредно, неплохо и выводы сделать. Основной: сегодняшнее девятнадцатое число несчастливое. Раз так началось, значит, так и кончится. Стало быть, самое неприятное впереди. Оптимистический прогноз, ничего не скажешь. А что такое неприятность? Купание в куюле или встреча с шатуном? Кстати о птичках, а куда идти?

Гряда гор, на одной из которых культбаза, восточнее. Это аксиома. Сопку лучше оставить справа, чем слева. Если слева, то впереди ждут извилины Нитчакваяма – это завал. Если справа, то Ачайваям, а он приведет в поселок. Решение – идти на северовосток. Чем севернее, тем безопаснее, просто крюк побольше получится, что опять же скажется на ногах. Ноги, бедные, за все рассчитываются, если голова слабо варит. И все мое.

Вперед. Хорошо: ни обедов, ни ужинов – полная свобода. Темп ровный. Шаг, расслабление, еще шаг, отдых. И так без конца и счета. Ориентиры – компас и часы. Часы завел? Завел в семь, как проснулся. Есть хочется. Куропаточки изредка взмывают и исчезают в молоке вне выстрела. Заяц прокатился по склону метрах в ста. Не мог подождать немного, хоть бы посмотрел. Неужели неинтересно? Нервные все какие-то. Ветер в спину помогает, ну не все плохо. В голове пусто, как в рюкзаке и желудке. Нудно крутится песня в исполнении Ненашевой «А я за радугой-дугою побежала…».

А почему Ненашевой, а не Кристалинской или Герман? Интересно, кто ее на сцену выпустил? И неужели кто-то просит повторить песни в ее исполнении?

«Нет, мой милый, я ни капли не тушуюсь…» Какой блеск! Почему же Ненашева? Наверное, под настроение.

«А я за радугой-дугою побежала…» Беги, беги… А как там дальше? Самому, что ли, сочинить? «Задрожала, хвост поджала…» Почти получается, во всяком случае не хуже, чем «ни капли не тушуюсь».

Наконец-то! Вот она, родная. Это сопка, не сопочка, прямо по курсу. Надо ее взять, даже силы появились. Опора, толчок, расслабление. «Все выше, и выше, и выше-е-е-е…»

Вершина. Есть же бог – заряд прошел. Пусть пасмурно, но видно даже Дымленую Перчатку – сопку в форме кукиша между Ачайваямом и Апукваямом. Вон она, Опана, пуп в трех километрах от поселка. И вот искомая гряда, в молоке осталась в полукилометре справа. Которая сопка культбазовская? Вторая, третья, четвертая? По компасу общее направление гряды точно юго-восток. А теперь хоть ураган. Мимо табуна захочешь – не пройдешь. Раз начались просветы, пурга ослабевает. А может быть, кончается? И с этой, следующей вершины откроется вид на табун? Есть шансы ночевать в тепле и даже поужинать. Нашли и вывезли? Хрена. Но ведь шарятся где-то, жгут бензин. Запасов было только до дома. Спалят весь – запросят из поселка. Наверняка доложили по рации, что потерялся человек, и заказали в Тиличиках вертолет. Хоть бы помело еще сутки, по такой погоде он, конечно, не вылетит. Через сутки, а может быть, и сегодня буду на базе. А спешить нельзя, темп тот же. Потеть опасно – можно капитально простыть. И вниз тоже – топ, топ, ногу сломать в хитросплетениях кедрача – нечего делать. Хоть бы пурга прогудела еще сутки, больше мечтать не о чем. Кстати, вниз спускаться легче, чем подниматься вверх.

Сплошные открытия.

Пошел подъем, и снова песня закрутилась: «А я за радугойдугою побежала без оглядки. Ах, почему же я забыла скипидаром смазать пятки?» Смысл не очень, зато рифма – не придерешься.

Через неделю гулянья, глядишь, и смысл появится.

И снова закрутилась песня. На этот раз из детства. В Усть-Омчуге в школе был шикарный хор, исполнял даже классику. Почему-то вспомнилась ария Антониды из «Ивана Сусанина». Пели старшеклассницы. Солистка была такой формы, типа «бутылочка». Она дружила с парнем, которого звали «кавалерист» за его кривые ноги. И мне всегда было интересно, как они целовались при такой разнице в росте.

«Налетели злые вороны, ворвалися в отчий дом, унесли они родимого, не вернется он домой…» Вообще-то не прет тут рифма. Я бы спел: «Сдали на металлолом». В то время на металлолом не принимали, но какая рифма!

Вторая сопка с округлой вершиной. Покорена и эта. Дело к сумеркам. Вдали у подошвы третьей вроде крыша. Нет, конечно, это прогал в кустах правильной четырехугольной формы. Кто как издевается. Культбаза торчала бы острым углом крыши. Опять ночевать в тундре. Стало быть, любит, раз не отпускает. Она, тундра, женского рода. Правда, холодновата, видно, с фригидностью. Придется принимать такой, какая есть, – не исправишь. Пока идется, надо идти. Третья вершина растворилась в темноте, что небо, что земля – одни чернила. Ориентир – светящаяся стрелка.

В седловине пошли озера. Не хватало только завалиться в наледь. Пора думать о ночлеге. Откуда ветер? Мама моя, с севера. Налаживается погода. Кусты вполне приличные – чем не гостиница? Те же процедуры с костром, на ужин две баночки брусничника со мхом. Последний сам попал в темноте. Вкусно ли, милый мой? До ужаса как вкусно! Колено не болит, ну не все так плохо, легко отделался. Дешево заплатил за свою спешку. Не любит госпожа Тундра нервных.

Ни есть, ни пить, ни двигаться не хочется. Никаких желаний. Дышать трудно, ружье свинцовое, куртка железная. Сидеть и не шевелиться. Это путь к смерти. Достаточно закрыть глаза и расслабиться. Говорят, это самая легкая смерть. Когда находят замерзших, у них на лицах, опять же по слухам, спокойствие. Видно, сны приятные видят напоследок. Найдете вы и прочитаете то же, что написано на кукише. Под черепом где-то в глубине должна ниточкой биться мысль – насилие над желанием. Зажигай, руби, кипяти, пей, суши, спи, но следи за костром – в нем жизнь. Все через силу, и все по приказу.

Вроде светает. Часы завести, еще пару баночек брусничника. Усталость не прошла, а накопилась. Отдых был – должна пройти при движении. Каждый удар сердца отдается в голове, каждый вздох через силу. Скорость снизилась до километра в час. На подъеме снег выше колена. Благо, что рыхлый, ветром еще не укатало.

Каждый шаг надо прощупать ногой хорошенько. Не дай бог упасть, вставать в рыхлом снегу – тоска. Две кедровки ругаются в клочке ольхача. Клюв разевают шире туловища и в крик вкладываются всем своим существом. Орешками питаются, сварить можно, но до такого позора рано опускаться, силы еще есть. Живите, милые, тяжко вам в такой холодине и бескормице. За что вы меня ругаете? Ухожу, ухожу, просто не могу быстрее.

Вот и вершина. Третья и последняя. Табун виден и без бинокля, а в бинокль – каждого пастуха и оленя. 47-е стоят у стены, 71-го нет. Вельгоша в поиске. Хоть и просвет, но небо на западе заложено насмерть, вертикальному не пробиться. Успел, лишнего шума не будет. Потери – пара бочек бензина, это ерунда по сравнению с вертолетным рейсом. Можно и посидеть немного, расслабиться. Десять часов. Остался один суворовский переход в два километра на два часа.

Двое суток проплутал – это мелочи. Наши мальчики на Байкале по месяцу в тайге шарахались, никто не замерз. Только одного шатун сожрал, и то карабин подвел. Взял бы «Мосина», жил бы до сих пор, а «Лось» вечно перекашивает патрон. В институте, как и в совхозе, хорошие карабины в дефиците. Мы дарим братьям за границей, гноим на складах первоклассное оружие, но своим охотникам-профессионалам, охотоведам и пастухам даем такой металлолом, что в руки взять противно.

Внизу сопку пересекает лощина со снегом мужчинам до… женщинам до пояса будет. Пришлось побарахтаться. А дальше до самой культбазы плато, на нем снег слизало, идти совсем легко.

Остается шагов пятьдесят, только бугор перевалить. На его вершине собаки и нарты, в двадцати шагах двери, за которыми… Чем Мария угостит? Видок-то у путешественника закопченный, заросший. Снежком оттереться, что ли? А-а, только грязь размажется. Придется предстать перед славными представителями северного оленеводства таким, каков есть.

Потихоньку выплывает крыша, уже дверь видна, открыта. Собак и нарты разглядеть не удалось – все зашевелилось, замелькали лица, посыпались хлопки по спине, по плечам, руки загудели от тисканий.

Первый Юра.

– Ноги?

– Ноги как ноги. Что сапоги не почистил?

– Отморозил?

– Мороза вроде не было.

– Что отморозил?

– Двое суток.

Уже и не понять, кто спрашивает.

– Почему оттуда? Ушел-то туда!

– Земля-то круглая. Да, а почему нет оркестра?

– Вельгоша приедет – устроит.

– Пока не приехал, надо успеть перекусить.

Весь гамуз с шутками вваливается на культбазу.

– Ой, Патя!

Мария радуется очень искренне. Кроме неподдельной улыбки об этом говорит миска с наваристым бульоном и кусочками оленьего языка.

Рома уже кричит по рации:

– Отбой, Григорий Владимирович, человек нашелся. Нет, сам вышел.

Понемногу все успокаиваются и продолжают брошенные дела. Кто строгает, кто читает, кто точит нож, а наиболее заядлые картежники режутся в «тысячу».

Разве ж дадут человеку спокойно поесть? За окном рев «газона». Судя по выражению лица, Илья Иванович только что с похорон. Коротко, с чувством жмет руку и падает на кровать, даже не снимая малахая. Потапенко переживал не так эмоционально.

– Жрешь, паразит? Ты почему не замерз?

– А что, в плане покойник?

Последний – старик Вантулян. Долго не выпускает мою руку из своих ладоней:

– Спасибо, спасибо тебе!

А на глазах у него слезы!

– За что, Николай Васильевич?

– За то, что вышел, спасибо!

Кусок застрял в горле, а вместе с ним и ответ. Знакомство наше менее чем шапочное. Этот старый и суровый человек до слез рад тому, что не оборвалась человеческая жизнь. А хорошо, что не замерз, в самом деле, хорошо.

Петрович ест с таким аппетитом, что вскоре садится и Вельгоша.

– Мария, налей и мне.

Ест, наверное, впервые за двое суток. И надо же было так дешево залететь! Сколько хлопот и переживаний!

– Как же ты вышел?

– Ножками, топ, топ.

– Молодец, в этих местах и пастухи плутают. – Если я не молодец, то свинья не красавица.

– Мы уж тебя давно похоронили. Искали не тебя, твой труп.

– Не нашли? Мои соболезнования.

– Тут такое творилось – культбаза качалась!

– Вообще-то я в курсе.

– Первая Мария забила тревогу, почувствовала неладное. Стали смотреть, в чем ушел. Рукавицы не взял, продукты оставил, из рюкзака все выложил. Спички взял, нет – неизвестно.

– Без спичек даже в туалет в тундре не хожу.

– Откуда знать? До темноты прождали. Куда идти? В метре ничего не видно! Стали ракеты пускать. А толку с них? Все равно, что в кашу: пшик и нет! Ну хоть что-то же надо делать! Не сидеть же сложа руки. Все сожгли, одна осталась, капсюль осечку дал. Я расковырял гильзу, к отверстию спичку приложил и коробком над головой чиркнул. Получилось с пятой попытки. Думал, взорвется – ничего, только руку вот обжег немного.

Да, потерь побольше, чем две бочки бензина!

– Утром сообщили в поселок по рации и в две машины пошли по тундре.

– Глаза вылупили – и на газ. Надо ж останавливаться, прислушиваться. Прошли от меня в двухстах метрах, ногу из-за вас чуть не сломал. Лучше б вообще сидели и бензин не жгли.

Потапенко первым завелся:

– Вы посмотрите на него! Весь кораль его искал! Два вездехода тундру буровили! Вертолет стоял наготове двое суток! Сюда едет пять упряж ек, а он нам лекции читает!

– А результат ваших упражнений? Бензин весь сожгли, ракеты все сожгли, вертолет от дела оторвали, поселок переполошили и стариков в пургу выгнали.

Вельгоша тоже завелся с пол-оборота, как хороший движок.

– А что же, по-твоему, нам надо было сидеть и ждать?

– Пока пурга не кончится.

– А ты бы смог?

– Ничего сложного.

– И не переживал?

– Переживать и метаться – это разные вещи.

Илья Иванович встал, подводя этим черту под дискуссией.

– Так, будем делать собрание. Прошу всех! Внимание! Собрание кутейкин!

Кратко обрисовал ситуацию: ушел на охоту, заблудился, коллек тив был вынужден отложить все дела и вести поиски. Отложена важная кампания, потеряно время и большой человеческий труд. Виновник долж ен быть наказан. Как руководитель он предлагает завтра вышеупомянутому товарищу вывести всех отловленных оленей из кораля. Кто «за»? Лес рук, единогласно.

Выборного президиума уйнэ, записей уйнэ, других мнений уйнэ, возможности оправдаться уйнэ. Демократия. Кстати о птичках, наказание трудом – это уже нарушение КЗОТа. Можно, конечно, потребовать выполнения всех статей законов, но их выполнение обернется гораздо большими неприятностями, чем день работы. Дешевле подчиниться, тем более что наказание чисто символическое.

Птички птичками, а как поведут себя эти олешки? Сердце еще стучит, как молот, и тело плохо слушается. Если попадется такой товарищ, как таманский альбинос, и руки соскользнут с рогов, то неизвестно, чем эта прогулка закончится. Ладно, бог не выдаст – свинья не съест и утро вечера мудренее, авось за ночь силы восстановятся. Спать, спать. Надо расслабиться и отключиться. После двухсуточного похода это совсем не проблема.

Будят ровно в шесть. Завтрак – чай и холодное мясо с хлебом. Старики привезли вечером вместе с бензином на собачьих упряжках. После еды чумработницы собирают миски и кружки, остальные сидят в ожидании рассвета. Уже не спится, но покой, как и сон, восстанавливает силы. Голос Вельгоши доходит как будто издалека.

– Молодец, вышел ведь. И силы бережет, правильно делает.

Рома отвечает нервно, со злостью:

– Что, молодец? Даже не извинился перед людьми!

В точку попал. Чувство вины гложет. А как извиниться, ведь даже слова не дали?

К рассвету коральщики занимают свои места в засадах. Начинается самая ювелирная операция – загон табуна в кораль. Опытнейшие пастухи направляют его к поляне, по краю которой разложена сшитая в длинную полосу мешковина. Одно лишнее движение или резкий звук спугнет оленей и превратит работу в пытку. Если табун испугается, то к этому месту он больше не подойдет, и придется искать другую поляну и начинать все сначала. Из-за пурги и поисков потеряно три дня, давно уже пора все закончить.

Когда весь табун проходит ворота, все сидящие в засаде одновременно поднимают полотно, затем крепят его на кольях. Табун мечется внутри загона, образуя плотный, движущийся в одном направлении круг. Отбра кованных оленей вылавливают и сбивают в косяк за пределами кораля. Четыре косяка, по одному от каждого табуна, соединяются в пятый табун – нагульный. Последний будет нагуливаться до августа будущего года, затем полностью забит и сдан на рефрижератор в бухте Наталья.

Пастухи выжидают момента, чтобы одним броском заарканить за рога выбранное животное. Иногда петля аркана проходит туловище и зах лестывается на задней ноге. Оленеводы промахиваются редко и еще реже падают от рывка. Каждого отловленного надо дотащить до ворот и вытолкнуть из кораля. Дальше он переходит на попечение нагульщиков. Как всегда, самый страшный шаг первый.

– Руки напрягай, если и ударит – спружинишь, – учит Юра. – Держим рога покрепче. Ничего, не кидается и не рвется, но и сам не идет, надо направлять. Как всех нас – направлять и вдохновлять. Чувствует слабину – рвется, чует силу – подчиняется. Ну совсем как человек.

Доходим до ворот во взаимном напряжении, разворот мордой от табуна, и олень свободен. Умница, бежит от кораля, высоко вскиды вая ноги и гордо подняв голову. Там маячат ребята Коялкота, отдыхавшие с августа по ноябрь. Они знают, что им делать.

Следующего тащит Иван Айнагиргин.

– Этот ударит.

Ударь, у меня с сапогами девяносто. Бык-альбинос – красавец. Но до таманского ему еще два раза столько. Даже не брыкается, ну и моло дец. Иди гуляй, поживи еще девять месяцев.

Не так страшен черт, как его малюют. К обеду все закончено.

Руки и ноги немного ноют, но вполне терпимо.

Вельгоша сидит у костра в позе полководца.

– Ну как?

– Нормально.

– Еще пойдешь на охоту?

– Лыжи надо, снега уже много.

– Ничем его не проймешь, – машет рукой Петрович.

Последнее слово остается за главным зоотехником.

– Приедешь домой – напишешь заявление на два дня отгулов.

Славно погулял…

Семнадцатый километр

Потапенко с Плетнёвым уехали в Устья. Когда приедут, будем готовиться к поездке на Аутанваям в сорока километрах от поселка вверх по Апукваяму. Там обычно забой для нужд села и Усть-Пахачей.

Странно, если Потапенко уехал, откуда он взялся на дороге около дома? Рядом Плетнёв, шагают по колее, еле передвигая ноги.

– Петрович, а что, пешком удобнее, чем на вездеходе, или у вас тренировка?

Ходоки остановились. Тяжело дыша, радуясь возможности немного постоять и отдохнуть.

– В наледь залез на Семнадцатом. Там колбаса, продукты, может залить, могут украсть. Заводи, поедем вытаскивать.

– Давно шагаете?

– Всю ночь. По колее, будь она проклята.

Да, дорога не накатана еще, только одна колея 47-го, которую проложил сам Остап Петрович. И попадать ногой в эту колею проблематично. Особенно такому спортсмену, как Плетнёв, с его пузом и кабинетной практикой. Вообще-то это его вторая прогулка, первую ему предложил Тихон Павлович, когда сломался ГТТ по дороге в Наталью летом. Похоже, техника, как и люди, его не любит.

Петрович отдыхал, пока мы прогревались, заливались, заводились. Морозы под сорок весь ноябрь, не считая пурги, в которую я погулял. Тем не менее Семнадцатый, приток Апуки, летом по колено, строит неприятные ловушки для техники. Поначалу образуется лед, а далее – все, как положено воспитанной реке. Затем где-то внизу, на мелководье, речка промерзает до дна. Река как человек – если пережмут, все ломает. Но ломает повыше перемерзшего. Вода идет по льду, потом сверху перемерзает. Затем где-то прорывает, а вверху падает. Подо льдом образуется пустота. Потом снова заполняется и опять перемерзает. И так несколько раз за зиму, пока весной все это строительство не растает. Льдов может быть два, три, четыре уровня разной толщины, в зависимости от чередования морозов и оттепелей. «Газон» Потапенко проломил верхний лед и сел на второй выше гусеницы, так что бревно не подвести, можно только вытащить «соткой». А «сотка» пошла Васи Буйнова. Вася – мужик бесшабашный. Как только подъехали к вездеходу, он, не раздумывая, задним ходом пробил к утопленнику дорогу, зацепил его за фаркоп и рванул на третьей к берегу. Как только трос натянулся, одиннадцатитонная машина прорвала второй лед и «сотка» по трубу ушла под воду. Вася успел выключить двигатель до гидроудара, затем деловито вылез на крышу Т-100, снял валенки и стал выливать из них воду. Все бы ничего, если бы не морозец под сорок. А ему еще пришлось раздеваться по пояс, чтобы открыть краники на блоке и радиаторе, иначе с блоком пришлось бы проститься. А менять блок – очень неприятная процедура в наших условиях. Увидев эту картину, Потапенко впал в депрессию.

– Только не ломайся. Довези меня до дома. Я всю ночь не спал, день перед выездом не спал, я не дойду – умру!

– Не дам умереть, Остап Петрович, еще поживешь.

Слово сдержать получилось. До дома доехали без приключений. Вездеходчика сдал Александре, Вася не простыл, и колбаса была спасена.

На следующий день с утра за утопленниками послали на двух «сотках» Молокова и Фенюка. Спасатели зацепили в две тяги Васину «сотку». Натянули тросы и по команде рванули на второй передаче. Обе ушли под лед одновременно, чуть выше выхлопной. Гидроудара не было, и краники открыли.