Приключения северянина. Сборник рассказов

У бочки с бензином сделан привал. Раскачав его по бакам, двигаемся дальше, поменявшись местами. Левый поворот что-то не очень. Лента тормозит раньше, чем расходятся диски, надо бы подтянуть тягу кулака.

– Некогда, надо было раньше.

Раньше-то он вел себя хорошо, почему-то все вылезает в самый неподходящий момент. Вонь от горящего феррадо раздражает.

Илья Иванович стал понукать. Никогда с ним такого не было, видимо, устал, домой спешит. Спешка, кроме помех, ничего не дает. Не посмотрев заранее дорогу, чаще разуваемся в ольхаче.

От Ананы Федя повел напрямую через культбазу у озер и так загнал машину меж болот, что около часа ерзаем на одном месте, чтобы развернуться, не потеряв «гусянку». Она сошла с катков и держится только на звездочке и ленивце. До темноты все-таки выходим на твердую дорогу.

И наконец Хину рыбалка. Полночь, темень. Можно подводить итоги. Выехали в шесть утра, на спидометре было 1269 километров. Приехали в 2 ночи, показания – 1378 километров. Из восемнадцати часов минус три на привалы, еду, заправки. Итого: семь километров в час. Почти спринтеры.

Лодка только одна. Старшой, как и подобает «самому», уступает ее представителям оленеводства. Завтра утром они приедут за нами на моторке.

– Подождем, в первый раз, что ли, в вездеходе ночевать?

Он, наверное, себя убеждает. Поселок в полукилометре за леском. Слышно, как лают собаки, и, кажется, пахнет домом, и не только. Чуть выше сходятся ваямы – здесь глубина в два вездехода. По молодости он, может, и плавал, но сейчас в нем трещин и дырок столько, что сразу на дно. Да и в горной реке вездеходы неуправляемы, их кружит и несет. Придется спать здесь. Зачем тогда спешили, рвались, надо было на культбазе заночевать!

Мамычка у Романа стоит. Может, где-то лодка припрятана? Бывает же, что везет. Как специально для нас двухместка с веслами. Правда, полуспущена, но надуть не проблема: насос типа легких всегда с собой. Ну вот, вроде держит, до места хватит.

– Садись, Илья Иванович, поехали.

– В такую темень, ты что?

– Вы едете или остаетесь?

Едет, судя по тому, что берет ружье и рюкзак. Русло примерно помнится, за две декады шибко не изменилось. Есть две-три коряги, а внизу надо попасть в протоку, ее видно даже при таком слабом свете. Корягу слышно хорошо, даже белый бурунчик виден, да и острием она по течению, а не против. Опасны только наклоненные подмытые деревья. Надо поближе к струе держаться, к центру. Вот и протока, весла скребут по дну, можно вставать.

– А вы говорили: «В вездеходе ночевать».

– Молодец, я не верил, что доедем. Как ты ориентируешься в такой темноте?

– На слух.

Лодку оставляем здесь, завтра Рома ее заберет. Шагов триста по дороге – и мы дома. Летовка позади.

Впереди мехпарк. Вообще-то к технике имею отношение постольку-поскольку, как и Илья Иванович. До совхоза работал в госпромхозе начальником участка, перессорился с начальством, ушел со скандалом по окончании срока договора, чтобы сохранить надбавки. Проболтался в экспедиции завскладом полтора года, и при первой возможности Вельгоша перетащил меня в совхоз слесарем, так как больше ничего подходящего не было – все места плотно заняты желающими заработать на Севере. У директора совхоза на столе кипа писем со всех городов Союза с просьбой вызвать на работу. В районе коэффициент 1,8, а через каждые полгода по одной надбавке до десяти. То есть через пять лет работы заработок по тарифу умножается на 2,8. Плюс тринадцатая раз в году: при выполнении плана выплачивается средний месячный заработок за год. При условии отсутствия выговора. И раз в три года оплачиваемый отпуск всем членам семьи в любой конец Союза. Так что за место держатся крепко, особенно после пяти лет работы на Севере. И пенсия по максимуму. Поэтому, попав сюда, тянут до пенсии, а привыкнув, и поболее. Что касается меня, то я родился на Колыме, всю жизнь не ниже шестидесятой параллели, не считая армии и института, и жить южнее, особенно где много народа, просто не могу. Да и организм приспособился к северным условиям, на юге начинает давать сбои.

Вообще-то по образованию биолог-охотовед. Нет места по специальности, буду работать слесарем по принципу: где бы ни работать, лишь бы не работать. С механизмами приходилось иметь дело на любительском уровне, но никаких корочек нет, в автошколе не доучился, поссорился с директором, баранку крутить более или менее научился. В армии за три года службы в танковых частях поездил на «пятьдесятипятке» и «шестьдесят втором», хотя сдавал на наводчика.

А в мехпарке особенных сложностей нет. Главное – вовремя приходить на работу и вовремя уходить. Последнее важнее. Из инструмента самый сложный электронный прибор называется «кувалдометр». Различается по размеру и весу. Самый уважаемый кличется «понедельник» и весит шесть килограммов. Кто желает узнать почему, тот должен в воскресенье хорошо укушаться, а утром в понедельник помахать этим предметом без опохмелки. А что касается деталей, то все они делятся на две большие группы: хреновины и херовины. Если тракторист говорит: «Подай мне вон ту хреновину», то никто никогда не ошибается и подает то, что надо. Если скажет: «Подай вон ту херовину», то опять никто не ошибется. Ассы употребляют термин «ху…на» с тем же результатом. Так что любой человек, даже далекий от техники, начинает ориентироваться в техническом пространстве очень быстро. Поскольку отношусь к числу индивидуумов с высокой экологической пластичностью, то особых проблем с вживанием в коллектив не было: уже через полгода работы стали ставить вопрос о моем увольнении.

Сенокос

Сенокос – это поселковая трагикомедия. На него выгоняются все, кто подчиняется совместной партийно-административносоветской власти. В корявом лесу меж стволов и кустов травы достигают в хороший год полуметра. На открытых же тундрах да по сухому коса вжикает впустую, оставляя на плешинах несколько травинок, благополучно проскакивающих меж зубьев граблей. Приказом все переводятся на тариф и ничего не делают, а получают столько же.

Как правило, в июле начинаются дожди, и идут они до конца августа, как раз в сенокос. Если косить, трава не сохнет и чернеет. По идее надо бы людей отпустить, чтобы не бездельничали за счет оленеводства, или дать возможность заняться ремонтом техники к зиме; но тогда спросят, как выполняется директива «все на сенокос». А невыполнение директивы – это… Это просто невозможно, даже в мыслях.

И бежит по проводам рапорт: «Делаем все возможное, но погода…» И подается к конторе машина, собираются все, кто не на больничном или не на совещании, заседании, симпозиуме, конференции, и трясутся люди по полчаса или часу по тундровым разбитым дорогам, сжигая впустую дефицитнейший бензин и гробя машины, чтобы просидеть до вечера за картами или – в лучшем случае – пособирать жимолость.

Как-то поставит себя новый директор? Введет ли сдельную оплату, подберет ли бригаду добровольцев? Пересмотрит ли расценки?

Утром, в восемь, человек двадцать с косами и граблями собрались у конторы. Машины все нет. Вася со сладкой фамилией Изюмов, волею предыдущего директора управляющий, заполняет паузу:

– Вчера было собрание. Директор, парторг и я там был. – Он окидывает присутствующих многозначительным взглядом, дабы все почувствовали важность последнего факта. – Сенокос идет из рук вон плохо, так дальше не пойдет. – Он снова делает выдержку с расчетом устыдить всех в дым. – Мы решили: сегодня косим до семи часов вечера. Я сам прослежу за этим.

Отреагировать никто не успел. Подошел ЗИЛ, и все кинулись на его штурм с целью захвата лучших мест на скамейках, которых всем, конечно, не хватило.

Наш «сам» с парторгом садятся в кабину. Парторгу сам бог велел. Ему около пятидесяти. Выглядит устало. Гвоздикин Григорий Владимирович.

Вася долго думает, прежде чем ответить, при этом очень серьезно затягивается папироской и внимательно смотрит на собеседника. Дым выпускает тоже сосредоточенно, говорит очень умно. Сегодня он решил показать, как надо косить. Встает первым на краю поляны, проводит бруском по косе. Руки не болтаются сами по себе, чувствуется, что человек косу держал.

И поехали.

Первую полосу до края проходит в темпе, но очень не рвется, идти можно и даже поджимать. Слышит, что коса шуршит впритирку и набавляет темп. В конце ряда останавливается, закуривает. Капельки пота на лбу. После второго ряда втыкает косу ручкой в землю.

– Мне срочно надо ехать!

– Счастливый путь тебе, неповторимый!

Из руководства остается один парторг. Он ничего не показывает, никуда не гонит, идет в общем темпе очень умеренно. Но работа идет, слава богу, без него вообще в основном курили бы.

Григорий Владимирович идет следом. Трава сухая, полукустарники, кустарнички. Через несколько взмахов стебельки не режутся – выдираются. Приходится останавливаться, доставать брусок. – Григорий Владимирович, я вам очень надоел?

Он не удивлен вопросом в лоб. Не хмыкает и не разворачивается.

– А что ты мне сделал? Живи на здоровье, ты мне не мешаешь.

– Еще вопрос: вы верите в коммунизм?

– Конечно!

Говорит вполне искренне.

– А как вы понимаете коммунизм?

– Что ты привязался к человеку? – Это Юра. – Ты на себя лучше посмотри.

Дождь не дал даже ответить. Грянул неожиданно, словно кто-то вверху не пожелал нас слушать. Все исчезли в палатке. Сейчас там будет темно от папиросного дыма, а в ЗИЛе никого – это то что надо. Но уединение не получается.

– Подвинься.

– Милости прошу, Григорий Владимирович, только ради всех святых, не курите.

– Ладно, девица, я недавно накурился.

Но без папиросы ему начать трудно.

– Вот ты про коммунизм спросил. А ты знаешь, как я жил? Что мы ели? Мякину, жмых! Про хлеб мечтать боялись! Из дома выйти по нужде было страшно – могли в собственном доме пристукнуть!

Он не играет. Перед ним проходят картины его жизни, и он переживает все заново.

– А сейчас кто думает о хлебе?

– Даже выбрасывают.

– Вот-вот. Разве есть голодные? А люди одеты как? Ведь возьми наш поселок. Сотни тысяч рублей имеет магазин выручки в год! Чего у людей нет? Да все есть! Что ж еще надо? С каждым годом живем все лучше. Разве это не коммунизм?

– До коммунизма еще, как пешком до Будапешта. Пьянство – это единственное развлечение, но от него люди только страдают. Образовательный уровень – не выше седьмого класса. Духовный мир – бутылка. Средняя суть – убожество.

– Скептик ты, Петя! Тебе никогда этого не понять! Ты когда-нибудь голодал? Нет. Знал бы ты, что такое голод, так бы не говорил. Ну а что ты понимаешь под коммунизмом?

– Нормальные люди с человеческими отношениями, без лжи, зависти, бумажек, сплетен, бутылок…

– Ты хочешь, чтобы люди были идеальными?

– Хочу!

– Но этого никогда не будет!

– Почему?

– Оптимист ты, Петя.

– Так скептик или оптимист?

– Не морочь голову, пошли работать – дождь уже кончился.

Ровно в пять мы едем домой.

Следующим утром картина повторяется. Народ без дела шляется около конторы, машины нет, куда-то спряталась искра или компрессия. Ну как не повеселить народ?

– Прошу минуту внимания!

Насторожились. Надо попробовать повторить Васины интонации.

– Вчера было собрание! Директор, парторг. А меня там не было! – Пауза, надо желваками поиграть, вроде получилось. – Сенокос идет из рук вон плохо, так дальше не пойдет. – Еще пауза. – Они решили: косить будете до семи. И я с вами, но до пяти!

Вася играет желваками, но не возражает. К обеду отреагировал:

– Сегодня после сенокоса зайди ко мне!

– Во сколько?

– Часиков в шесть.

– После пяти я администрации не подчиняюсь.

– Смотри, Петя!

* * *

На следующее утро вызов на ковер. В предбаннике перед кабинетом директора тормозит секретарша.

– Директор занят, подожди.

Хрен вам.

– Доложишь директору, что я приходил. Ждать да догонять не люблю. Когда освободится, пришлете за мной.

Догнали почти сразу.

– Быстро беги к шефу, он тебя сырого съест.

Невкусным можно и подавиться.

На этот раз Верочка кивнула головой в сторону директорской двери.

– Проходи.

В кабинете «сам», Григорий Владимирович и Вася. У управа вид обиженного и оскорбленного.

– Садись, – выцеживает Плетнёв.

Гвоздикин невозмутим. Плетнёв начинает с трудно сдерживаемой угрозой:

– Ты почему не пришел, когда я тебя вызвал?

– Я приходил, но вы были заняты, и я пошел на свое рабочее место, чтобы не прерывался производственный процесс. А секретаря попросил прислать за мной, когда вы освободитесь. Время надо ценить.

– Сильно умный? Мог бы и подождать! А что ты вчера говорил?

– Вам уже доложили.

– Почему ты не зашел к управляющему?

– После пяти распоряжения администратора для меня не существуют.

– Я на его месте отстранил бы тебя от работы!

– И оплатили бы вынужденный прогул за свой счет.

До этой фразы он чеканил слова, постукивая пухлыми кулаками по столу в такт своим мыслям вслух. После нее он обхватил ладонями углы столешницы и наклонил корпус вперед.

– Кто он, по-твоему?

Судя по кивку головой, вопрос относится к Васе.

– Бестолочь.

Вася пустил в ход свои желваки и стал краснеть лысиной. Михаил Иванович уперся на руки и начал медленное поднятие корпуса.

– Так нельзя, – вмешивается парторг. И неясно, к кому это относится.

– Быть управляющему бестолочью? Конечно же, нельзя!

Плетнёв садится, приняв решение.

– Можете идти! Вы уволены. С завтрашнего дня на работу можете не выходить!

Это звучит ледяным приговором.

– С работы я уйду после вручения выписки из приказа на увольнение, до этого момента я буду находиться на своем рабочем месте.

– Сильно грамотный?

– Достаточно.

Похоже, что он не привык к возражениям со стороны подчиненных. Он снова стал медленно подниматься из-за стола с таким выражением на побагровевшем лице, которое говорило о его намерении пустить в лоб «сильно грамотного» тяжелую чернильницу, непонятно зачем торчащую на его столе. Есть же авторучки. Его оппонент на всякий случай взялся за спинку стула, скорей всего, с намерением этот бросок отразить. Немного поразмыслив и поняв, что психоатака не прошла, он положил чернильницу на место и пухлым пальцем указал на дверь. Если хорошенько подумать, то этот жест означает окончание разговора. Так и есть: дверь за спиной и никто не зовет обратно.

Ну вот, три минуты со всеми эмоциями, а говорят: в конторе сплошная волокита. У нас все решается в момент. Теперь надо ждать бумажки. Но с бумажкой дело затянулось. Их сиятельство ограничилось тем, что перестали замечать и здороваться. В карьере слесаря это непоправимый удар.

Ноябрь 1975 г.

Щит

Петрович решил снять с саней боковины, чтобы можно было возить дрова. В работе понадобился лом, но имеющийся был сделан из сыромятины и в процессе эксплуатации приобрел волнообразную форму, что потребовало некоторой его корректировки.

– Остап, дай кувалду.

– Зачем она тебе?

– Хочу лом выровнять.

– Эх ты, грамотей, смотри, как надо!

Несколькими ударами о гусеницу «дэтэшки» он быстро придал этому электронному инструменту первоначальный вид.

– Лихо, спасибо за науку.

– Вообще-то лом правят через колено.

– Покажи.

– Ставь колено.

Окружающие жеребцы заржали, довольные тем, что подкололи умника.

Потапенко набрал толпу, и мы все перетащили эти щиты за кузню, чтобы они не лежали на дороге.

– Скоро выпадет снежок, ты про них забудешь, и кто-нибудь обязательно переедет эти щиты. Скорей всего, это будет к седьмому ноября как подарок к годовщине Октября.

Снежок выпал гораздо раньше и к шестому лежал плотным покрывалом, скрывая не только щиты, но и старые движки и колеса, стоящие торчмя. Шестого, как обычно, началась предпраздничная уборка. Потапенская «семьдесятипятка» утаскивала ненужный хлам на свалку за поселком, которую в народе называли 9-м складом, потому что среди ненужного можно было найти очень много полезного, чего не было даже на закрытых складах.

– Подгони трактор к заправке, – распорядился Остап Петрович, показывая на тарахтящего у кузни «таракана».

– Никогда не сяду на чужой трактор, потому что обязательно что-нибудь сломается, а я буду виноват.

– А-а! – психанул Петрович. – Пошел ты…

Сам запрыгнул в кабину и дал с места пятую и полный газ. Пройдя с шумом и треском расстояние между кузней и бочкой, вылез и уставился немигающим взглядом на торчащие из-под снега остатки от щитов. Переварив, что же случилось, он заголосил не хуже деревенской бабы:

– Это ты, это ты меня направил сюда. Ты специально ждал, когда я забуду, и поэтому не сел в трактор! Что ты ржешь, падла! Я вспомнил, ты еще тогда говорил, что к седьмому ноября я раздавлю эти бл… щиты. Ты это предвидел, и меня специально не предупредил! Это ты виноват! Кончай ржать, гад!

– При чем милиция, что куры дохнут? Кто раздавил – ты или я? Я тоже забыл про эти щиты, а предсказать было нетрудно: если положить вещь не на место, она обязательно себя покажет.

– Но ты даже день знал!

– Совпадение.

– Слишком много совпадений! Ты за это ответишь! – Перед любым судом.

Заколдованная культбаза

В первых числах ноября три грохочущие машины встали на старт у конторы. Два «газона» 47-х и 71-й, арендованный у московской экспедиции. Пастухи и набранные рабочие из местных с мамушками стали грузить кимитаны, рюкзаки, связки юколы, нарты и собак. Почти все в том еще состоянии. Александра Айнавье несли двое специалистов – один за руки, другой за ноги. Он брыкался, но после загрузки выбраться уже не смог – не хватило сил. Через пять минут это стало невозможно даже трезвому, если бы он таковым был. На каждом пятачке что-то живое: или человек, или собака – все впритирку, утрамбовано барахлом и юколой.

Наконец-то в путь.

Будь проклят день и час, когда изобрели водку! Пусть будут прокляты те, кто завез эту гадость на Север! Пусть будут прокляты те, кто пьет ее! В этой орущей, блюющей, дерущейся, потерявшей человеческий облик ораве можно сойти с ума. Кто-то пытается выяснять отношения, кто-то упал и остался в снегу, кому-то хочется показать удаль, и он лезет на крышу, рискуя быть намотанным на гусеницу. Каждое движение надо соразмерять с непредсказуемым поступком сзади, вне поля зрения. Сутки, пока не выйдет хмель и не кончатся все запасы, будет продолжаться содом, затем люди снова станут людьми.

До культбазы Алексея двадцать три километра. Понемногу масса утрясается и ход нормализуется. Потеряли только Никиту Татро, но он умудрился обогнать по насту вездеход и неожиданно появился впереди. Впервые невозмутимый Вельгоша вышел из себя и сорвался на крик. Есть от чего. Не будь наста, Татро остался бы на морозе между культбазой и поселком. Его бы хватились по приезде, и то не сразу. Это верная смерть: в вездеходе он снял кухлянку.

Обжегшись на молоке, дуют водку. Когда к ночи машины уперлись впритирку к южной стене культбазы, Илья Иванович первым делом пересчитал всех и только после этого успокоился. Культбаза, пустовавшая в течение года, ожила. Пройти, не наступив на кого-то, довольно трудно. Кроватей хватило только на пятерых.

Остальные же прочие «узбеки человек на человеке» – в общем, кто где.

С утра установка кораля.

– Илья Иванович, я пойду прогуляюсь.

В рюкзак баночку рагу на всякий случай и две пачки патронов.

Компас и спички всегда в клапане рюкзака.

– Смотри, в поселок не упори!

Юре обязательно надо подкусить.

На улице Рома Ольха обкатывает ездового оленя. На шее животного ошейник типа строгого собачьего, шипами внутрь. От ошейника идет веревка к балде типа палицы, которая в руках у учетчика. Рома резко бьет балдой, как кнутом, ошейник захлестывается, шипы впиваются в шею оленя. Человек поднимает балду, ошейник расслабляется, затем снова при рывке захлестывается. Интервал – секунд пять-десять. На животное больно смотреть, глаза говорят о невыносимой боли, рот открыт, изо рта слюна. А у укротителя на лице явное удовольствие. Зрелище не для любителей четвероногих.

Ветер северный, пасмурно, изредка снежные заряды. Скучновато ходить по такой погоде. Куропатка близко не подпускает, но можно напороться на лису или росомаху. Во всяком случае, веселее, чем мешать кому-то на переполненной культбазе. Прямо от подошвы сопки идет куюл, по нему и надо держать путь. Снег по щиколотку, идти легко, следы печатаются, видно издалека. Ориентиры и не нужны: пока не начнется пурга, десять раз можно выйти обратно.

И табун слышно, кружит недалеко, напрямую нет и километра.

Заячьих следов мало, троп нет, только редкие одинокие стежки. Весь заяц в пойме. В предгорье редкий кустарник, да и тот скоро заметет. Куропачий табунок штук в тридцать повел по бугоркам и озерцам. Метрах в семидесяти взмывает какая-то одна нервная и всех за собой уводит. Шансы есть – если ее вовремя увидеть, то можно и положить. В молоке она растворяется, возникает из белизны и сразу вне выстрела. Тут глаза острые нужны.

Вроде юг потянул. Уже и есть хочется, да и ветер на пургу, пора домой. Что-то табун не слышно? Естественно – север звук наносил, а юг уносит. Крепчает быстро. Накрутил следы – будь здоров, придется распутывать. Уже и не срежешь. Даже выйдя на цепочку следов, не поймешь направление. А вот и снежный заряд очередной. Пелена снега закрыла не только гряду гор, служащую основным ориентиром, но и ближнюю сопку метрах в ста. Как он пройдет, надо будет взять направление по компасу. Пройдет, держи карман шире! Крепкий ветер переходит в свист и вой, пелена снега – в снежное месиво. Старые следы, где они? А свежие? Виден четвертый след, пятый уже растворился в молоке. Раз, два, три, четыре, пять… десять. Большой привет! На счет десять ни спереди, ни сзади следов нет. Взял ориентиры: шум табуна, дальние сопки и собственный след. В этом грохоте пушечный выстрел будет хлопком, след исчезает через десять секунд. А дальние сопки? Вроде куст был метрах в десяти? Ветер южный, но на него надежа, как на ежа. Меж сопок и озер такую круговерть устроит – будешь ходить на пятачке в сто метров и все время ветер в спину. Пора и компас достать. Будем надеяться, что магнитных аномалий нет, а человеческие на стрелку не влияют. Так, надо держать на северо-восток. Километра через четыре, если не упрусь в сопку, буду ночевать. Время четыре часа. Рукавицы остались на культбазе. Так быстрей выстрелишь и компас часто смотреть удобнее. Руки в рукава. Поближе к глазам и щелочку только для компаса меж ладоней. Пока ветер и стрелка совпадают, значит, не очень крутит. Ох и толкает, только ноги переставляй. Хоть бы не началась мокрая пурга, такая еще терпима. Сухой снег отскакивает от меховой куртки, крытой брезентом. Брюки на сапоги – в ноги тоже не попадет. Идти потихоньку, стараться не падать, не вспотеть, не провалиться. Скорость не нужна, иди как идется, спешить уже некуда. Вопрос уже не в том, выйдешь или нет на культбазу вообще. Задача только одна: остаться в живых. Каждый шаг – внимание. Можно провалиться на озере, на куюле. Можно сломать ногу или руку в кедрачах. Можно потянуть мышцы или связки. Каждый шаг без спешки и паники. В такой свистопляске с неделю выдержишь без еды вообще. Есть еще ружье и двадцать патронов. И заяц, и куропатка вполне реальны, на худой конец пойдут и кедровки. Есть еще волк, шатун и рысь. Ну да бог не выдаст – свинья не съест. Когда сил не станет, надо задымить костер. Пурга сильная – больше трех дней не продержится. Дым увидят – вывезут. Главное – не намокнуть, иначе смерть от переохлаждения.

А есть хочется, аж переночевать негде! Кстати, вот гостиница медведю на зависть. Маленький обрывчик, а на кромке куст кедрача такие коряжины наплел – целая медвежья семья спрячется. Внутри тишина, сухо, тихо парят легкие снежинки, а вверху свист, вой, рев. Когда еще такая хижина попадется? По идее надо бы нарубить зеленых веток, сделать мягкую подстилку, жечь костер потихоньку и ждать конца пурги. Но Вельгоша сейчас подхватится, выгонит всех в этот кошмар, и вроде неудобно ловить кайф, когда из-за тебя люди мучаются. Надо идти ближе к культбазе, больше шансов встретиться с поисковиками. Не растерялись бы сами. Пастухи не потеряются, знают каждый куст, не то что горочку или озерцо. Не зря Гиргольтагин подкусил, знал, что места лихие. Еще бы словарик с собой взять, самое время чукотский поучить. Попадется ли еще такое место? Уходить не хочется. Был бы другой главным, сидел бы спокойно. Но Вельгоша же переживать будет, и так в сорок седой наполовину, все принимает близко к сердцу. Человек для него на первом месте, за все отвечает, за всех думает. Интересно, почему он в партию не вступает? Самое время политикой заняться.

Так и тянет влезть туда, в логово. Хватит переживать, это тоже потеря энергии, она еще нужна. Все равно этот куст уже исчез и найти его, что культбазу. Последнюю даже легче. Да, хорошо бы открыть дверь, зайти в тепло и приговорить мисочку с ребрышками. А больше ничего не хочешь? Пурга – не директор, с ней не поконфликтуешь. И поклонишься, и убежишь, и спрячешься – все не стыдно.