Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Померзнет старик-то, – сказал один чоновец, глядя как мутнеет постепенно удаляющаяся к воротам фигура Иллариона. – Палец кладу, что замерзнет.

– Так и черт с ним, – отозвался другой. – Он тебе что, кум?

2

Как удалось отцу Иллариону пройти пять километров до человеческого жилья – этого мы не знаем. Известно только, что, едва живого, его случайно нашли при въезде в уездный городок Р*, почти засыпанного снегом, с отмороженными ногами и бредящего про какое-то бессмертие, которого он не просил и от которого теперь решительно отказывался, требуя заверить свой отказ на гербовой бумаге подписью нотариуса.

Был, впрочем, и еще один источник нашей истории.

Я имею в виду местную легенду, сохранившуюся благодаря спасшемуся послушнику Феодору, который до конца своих дней считал ее правдой. Эта легенда рассказывала о том, что стоило отцу Иллариону выйти в монастырский двор, как сразу стихла метель и солнце вдруг вышло из-за снежных туч, чтобы ненадолго залить монастырь бьющим отовсюду ослепительным светом.

И Голос, который раздался из этого ослепительного света, сказал:

– Зачем ты хочешь обмануть самого себя, Илларион? Зачем бежишь, как Иов, прячущийся среди скал? Разве этому учил Я тебя, повиснув на кресте? И разве нужны мне все эти оправдания, словно уже пришло твое время, и ты спешишь поскорее отчитаться передо мной?.. Или, может, ты забыл, что Я создал вас свободными, словно ветер, и дал способность отличать Божественное от человеческого, доброе от злого, истинное от ложного… Случись такое, и тебе было бы лучше не родиться на свет, а, родившись, поскорее укрыться в преисподней, где все валят друг на друга, позабыв, что такое ответственность…

И сказав так, Голос рассмеялся и умолк.

И было затем явление, от которого стыла спина и перехватывало дыхание.

Шевелились, стонали и поднимались, словно после долгого сна, убиенные монахи и, не успев понять, что происходит, на глазах обрастали перьями, били крыльями и с птичьим криком кружили над монастырем, словно прощались и с ним, и с Илларионом, и с прежней жизнью.

И Голос, который был совсем рядом, вновь сказал:

– Слушай, что я тебе скажу, Илларион… Доколе не спадет с тебя человеческая плоть, будешь ты жить вместе с людьми, невидимый, одинокий, занятый только тем, чтобы ответить на человеческие сомнения и донести до других голос Истины.

И с этими словами Говорящий исчез.

25. Под горячую руку

Характер Нектария был таков, что время от времени наместник чувствовал необходимость на кого-то наорать, кому-то нахамить, кого-то приструнить, оскорбить, оборвать, да так, что, выходя на прогулку в монастырский садик, он мог – не находя другого объекта – наорать на сидящих на стене галок и даже пробежать за ними метра два, размахивая своей палкой и изрыгая отнюдь не божественные слова. Однажды я видел такую картину. Нектарий кричал на кошку Мурзика, которая жила подаянием из монастырской столовой.

– Пошла вон, противная кошка, – орал он, махая рукой. – Чертова потаскуха! Противная, гадкая, чтобы я тебя здесь больше не видел!

Мальчик, сидящий с мамой на соседней скамейке, спросил:

– А батюшка не любит кошек?

На что его находчивая мама ответила:

– Только непослушных.

Иногда, не так чтобы часто, случалось с отцом Нектарием известного рода недомогание, и тогда характер его открывался вполне. Сваливалось это недомогание обычно как снег на голову, и монастырь при этом известии как-то сразу стихал, хоронился, расходился по келиям, хотя – положа руку на сердце – дело было совершенно житейское и, уж во всяком случае, не такое, чтобы бить в колокола и созывать народ на молебен. Тем не менее, видя приближение болезни, Маркелл закрывал дверь на ключ и говорил всем, кто спрашивал, что отец наместник подхватил простуду, но к завтрашнему дню обещал выздороветь. Обещание это чаще всего исполнялось, и отец наместник появлялся на людях утром следующего дня уже вполне здоровым и даже сильно помолодевшим. Но случалось, что болезнь затягивалась, и тогда монастырь начинал походить на собаку, которая, поджав уши и хвост, пыталась своим покорным видом разжалобить бессердечного хозяина, хоть и была ни в чем не виновата.

Попасть под руку болящего отца Нектария было несладко.

– Ты кто?

– Я? Сергей.

– И чего тебе?

– Вы меня звали?

– Кто? Я? Тебя?.. Кто тебе сказал?

– Алипий.

– Алипий. А ну давай его сюда.

Долго ищут Алипия, затем приводят его к наместнику, который уже и забыл, зачем посылал.

– Ты кто?

– Я Алипий.

– Зачем пришел?

– Так ведь вызывали.

– Кто? Я?.. Кто тебе сказал?

– Отец Фалафель.

– А ну-ка давайте его сюда.

Проходит еще полчаса в поисках Фалафеля. Наконец он появляется и, застенчиво улыбаясь, останавливается напротив наместника.

– Ты кто?

– Я?.. Фалафель.

– Чего приперся?

– Мне сказали, что вы меня зовете.

– Кто? Я? Ты сдурел, что ли? А ну-ка, садитесь все быстро!

Все садятся.

Оглядывая злобным взглядом присутствующих:

– Вы что думаете? Из монастыря захотели? Вы думаете, я не знаю, как вы к наместнику относитесь?.. Да еще у него за спиной?.. Да я только одно слово скажу, как вы все у меня полетите тут верх тормашками… Быстро полетите все вон… И ты тоже, – добавляет он, особо почему-то отличая отца Фалафеля и показывая на него пальцем.

Фалафель молчит.

– Ты оглох?

– Да, нет вроде. На слух не жалуюсь.

– Поговори у меня… Чтобы завтра твоего духа тут не было.

– Как скажете, – смиренно говорит отец Фалафель, не в первый раз изгоняемый из монастыря отцом наместником.

– И ты тоже, – говорит наместник, разочарованный реакцией Фалафеля. – И ты!.. И ты! И ты тоже… Вон все из монастыря!.. Чтобы я вас больше тут не видел… Ишь, наместник им не нравится. А кто вам нравится, интересно? Может, духовник ваш чертов? Так он первый вылетит отсюда прочь, так что даже его богатая мамочка не поможет!.. Где он?

– Кто, батюшка?

– Ты что, дурак?.. Где духовник ваш, Иов?

– Так ведь он в Столбушино.

– Так приведите его сюда, пока я вас всех…

На следующий день, с утра, происходят два события. Во-первых, отец наместник появляется на утренней трапезе, что случается с ним крайне редко, а во-вторых, утренняя трапеза проходит в совершенном молчании. Слышно только звяканье ложек и тихие просьбы передать хлеб или салат. Отец наместник тоже сидит молча, не пытаясь ни разговаривать, ни острить.

Потом он стучит несколько раз чайной ложкой по пустой чашке и говорит негромко, слегка смущаясь и ни к кому в особенности не обращаясь:

– Благодарю за понимание.

Пауза. Всеобщая неловкость. Спектакль заканчивается. Занавес.

26. Краткое замечание о природе терроризма

Это было давно.

Но с тех пор ничего не изменилось.

Что-то подсказывает мне, что не изменится и впредь.

Возвращаюсь домой из поселка. Иду по турбазе, а затем по туристской тропе. Навстречу – Петя и Тамара. На Пете – его вечная кожаная, неопределенного цвета, шинель, в которой он родился и в которой, по всей видимости, и умрет. Когда-то белый картуз чудом держится на затылке. Сразу видно, что Петя очень расстроен. Размахивает руками, заикается, матерится. На лице Тамары – тоже неподдельные печаль и грусть.

– Петя, – говорю я, надеясь, что он не будет слишком заикаться. – Что случилось?.. Или тебя погнали с места деревенского старосты?.. Тогда прими мои искренние соболезнования.

– Ты слушай… Слушай… Слушай… – бормочет Петя, помогая себе руками. – Ты, вон, не понимаешь, наверное, как нашего бра…та рабочего дурят… Рабо…чега…Чаго…Чего… Чего… Го…Го…

– Я и не знал, что ты рабочий, – говорю я, пытаясь представить Петю возле доменной печи или, на худой конец, рядом с токарным станком.

Но тут Петя закашливается, начинает икать и издает сразу столько нелепых звуков, что вопрос о его рабочем происхождении остается само собой открытым.

Откашлявшись же, он поправляет картуз и говорит, почти не заикаясь:

– Ты, вон, небось, с рынка идешь, продовольствие несешь, а того не знаешь, как советская власть издевается над народом.

Тут он снова матерится и машет руками.

– И как? – интересуюсь я.

– А так, что мне вчера бумага пришла. А в бумаге знаешь, что?

– Понятия не имею, – говорю я.

– Так вот, чтобы ты знал. Написано там, что по случаю Дня победы все ветераны получат добавки к пенсии… Знаешь, сколько?

– Понятия не имею.

– Пятьсот рублей на одного ветерана.

И он внимательно смотрит на меня, желая, чтобы я оценил.

– Впечатляет, – говорю. – Не знал, что ты ветеран.

– А кто я такой, по-твоему?.. Я ветеран хозяйственного взвода, комиссованный по случаю болезни.

– Ну и чем ты теперь недоволен?

– А тем, мил человек, что эти вот пятьсот рублей никому на самом деле не дают, а за эти деньги заставляют тебя подписаться на какую-то газету, которую я в глаза никогда не видел… Вот взять бы бомбу…

И Петя показывает, не переставая материться, как он берет и швыряет эту самую бомбу в теток из Собеса, и на лице его появляется мечтательное выражение, а внутренний взор несется далеко-далеко – туда, где в волшебной стране можно запросто купить в магазине бомбу и совершить с ее помощью нечто ужасное, нечто выходящее за все границы, а с другой – вполне заслуженное, по крайней мере, в отношении раздатчиков пятисотрублевых бумажек, способных только подписывать тебя на никому не нужные сомнительные газеты.

Господь, возможно, и не одобрил бы ни нас, ни наших оправданий. Но почему тогда, проходя мимо, Он все-таки слегка подмигнул нам и улыбнулся?

27. Видение отца Фалафеля

И было однажды отцу Фалафелю зримое видение, посланное ему не то за его легкий нрав и безупречное понимание того, что есть зло, а что, наоборот, добро, не то за его жалостливое отношение ко всем сирым и убогим, а может, и еще за какие-нибудь подвиги, о которых мы ничего не знаем и знать не можем.

Была осень, и отец Фалафель, слегка поддавши только что в своей кафешке, с легкой душой возвращался в келейку, которую он делил с отцом Корнилием, коего, к счастью, в этот вечер не было на месте. Отперев дверь, он уже было собрался включить свет, как вдруг чей-то необыкновенно приятный голос сказал на другом конце келии: «А вот света включать не надо».

Голос и в самом деле был приятный, нежный, какой-то весенний, такой, словно под окном келии вдруг распустилась старая яблоня или вишня, наполнив весь хозяйственный двор небывало-сладким ароматом. К тому же этот голос был женский, что, конечно, придавало ему дополнительную прелесть, хотя и недопустимую в стенах мужского монастыря.

«Это почему же такое, не включать?» – сказал отец Фалафель, не зная, что вообще следует говорить в таком вот странном случае, как этот.

«Потому», – отрезал голос, давая увидеть медленно привыкающим к сумраку глазам чью-то фигуру, стоящую у окна. Фигура была явно женская, что сразу навело отца Фалафеля на всякого рода подозрения, с которыми не всякий монах был бы в состоянии справиться.

«Тут так ходить не положено, – сказал он, всматриваясь в едва различимую в темноте фигуру. – Это все-таки монастырь, а не театр. Что, как наместник пойдет с проверкой?.. Да и вообще…»

«А ты кто? – спросил голос слегка насмешливо, словно он на самом деле не хотел огорчать отца Фалафеля, а если и делал это, то делал только в воспитательных целях. – Ты монах или подушка? Ты Бога бойся, а не наместника вашего, который уже позабыл, наверное, какой рукой креститься надо».

«Я понимаю», – ответил отец Фалафель и засмеялся.

«Понимает он», – Женщина тоже засмеялась. Потом она слегка покачала головой и спросила:

«Знаешь меня?»

«А как же, матушка, – сказал Фалафель, у которого вдруг пропали последние сомнения, и необыкновенная легкость, казалось, оторвала его от пола келии. – Как же не знать? Ты наша заступница, вот кто».

«А знаешь, кто ты?»

«Конечно, – сказал отец Фалафель, уже догадываясь, что его ответ не произведет на собеседницу должного впечатления. – Отец Фалафель, послушник… Меня тут все знают».

«Грешник ты великий, – ласково сказала Женщина, так, словно на самом деле все происходящее было не по-настоящему, а понарошку, – что-то вроде веселой игры, в которую не обидно было и проиграть. – Скоромное в Великий четверг ел да еще нахваливал»

«Во как! – Фалафель удивился. – Откуда ты знаешь про скоромное-то?.. Или Цветков наболтал?»

«Да уж знаю, должно быть, если говорю», – ответила женщина, и тут Фалафель увидел, что несколько лампадок у образов вдруг вспыхнули и загорелись, осветив все пространство келии золотым мерцающим светом, но оставляя в тени лицо гостьи, которое пряталось в глубоко надвинутом на лоб платке.

«Истинная правда, великий грешник», – согласился отец Фалафель, вспоминая закусочную у гостиницы, аппетитную куриную ножку и сто грамм в запотевшем холодном стаканчике, от которого разлетались, как клочья тумана, все невзгоды, печали и огорчения.

Вспомнив это, он, впрочем, немедленно пожалел себя и сказал:

«Но почему? Почему?»

«А ты будто сам не знаешь, почему, – отвечала Женщина все тем же ласковым, весенним голосом. – Вот по этому самому и есть. Пьешь, как сивый мерин, уже здоровье все пропил, а никак не остановишься. Стыдно, Кораблев».

«Стыдно, матушка, ей-Богу, стыдно, – покорно согласился отец Фалафель. – Потому и говорю, великий я грешник и больше никто… Но кто в этом виноват? Вот ведь какой вопрос, между прочим».

«Неужели не ты? – сказала Женщина и снова засмеялась. Словно серебряные колокольчики прозвенели над головой Фалафеля.

«Видит Бог, – сказал тот, прижимая к груди. – Если бы не раскол, разве я бы осмелился?»

«Какой там еще раскол, Господи? – сказала Женщина и покачала головой. – Совсем ты, Кораблев, изоврался, как я посмотрю. Ты бы все-таки врал бы, да не завирался. А то ведь можно и мимо остановки проехать».

«Видит Бог, – сказал отец Фалафель, прикладывая сжатые кулаки к груди. – Видит Бог, что я тут совершенно не при чем, а во всем виноват отец Иов, чтобы ему пусто было…»

«Неужели? – сказала Женщина, стараясь скрыть усмешку. – И чем же это отец Иов тебе не угодил?»

«Да всем, – сказал Фалафель, которому, видимо, приспичило обличить отца Иова всеми мыслимыми и немыслимыми способами. – А кто мне, по-вашему, подсунул эту книжечку-то про раскол?.. Вот Иов и подсунул. А там, между прочим, написано, что за время борьбы с расколом в срубах сгорело не меньше миллиона человек. Вот прочитаешь такое да и напьешься с горя… А кто виноват?.. Иов и виноват. Зачем такую книжку подсунул, спрашивается?»

«Подсунул, значит», – сказала Заступница.

«Натурально подсунул, – подтвердил отец Фалафель. – Его работа».

«Эх, Кораблев, Кораблев, – вздохнула Женщина. – Ну, что с тобой делать, с таким?.. Просто ума не приложу».

От того, что Богородица второй его назвала его фамилию, отец Фалафель чуть было не расплакался. В горле стоял горький спазм.

«Истинно говорю, – сказал он, сглотнув слюну. – Что ж я, не понимаю?»

И помолчав немного, добавил с некоторым сожалением:

«Конечно, если смотреть в корень, то я, конечно, тоже не сахар. Признаю. Мог бы, между прочим, хотя бы немного подумать да поостеречься».

Слова, которые он говорил, были пустые, ненужные, лишние, но ничего другого на язык отцу Фалафелю почему-то не шло.

«Значит, раскол, говоришь? – сказала Женщина, по-прежнему оставаясь в тени. – А может, французская революция виновата, Кораблев?»

«Боже упаси, – отец Фалафель развел руками. – Зачем нам французская революция, матушка?»

«За тем же, зачем и раскол, – сказала Женщина. – Чтобы ничего не делать и только языком без умолку трещать, как сорока».

«Понимаю», – сказал отец Фалафель и добавил не очень уверенно:

«Это, пожалуй, следовало бы, наверно, обмозговать, мне кажется».

«Вот и обмозгуй на досуге, – сказала Женщина. – Только, сделай милость, не в этом своем кафе, пожалуйста».

«Само собой, – сказал отец Фалафель, вспомнив вдруг полумрак кафешки и аппетитную куриную ножку, рядом с которой стоял запотевший стаканчик, и от него шел такой умопомрачительный запах, что отец Фалафель невольно сглотнул слюну и мелко перекрестился. Затем, помолчав немного, спросил:

«Выходит, это что же получается? Что отец Иов тут совершенно ни при чем, что ли?»

«Да что же это ты все «Иов» да «Иов» в самом деле!.. О свой жизни лучше подумай, пока еще не поздно».

«Думал, думал, матушка, – сказал отец Фалафель и для убедительности громко постучал себе по лбу костяшками пальцев. – Только что же тут можно надумать, Заступница, когда не знаешь ответа на главный вопрос?»

«На какой еще такой вопрос, Кораблев? – подозрительно сказала Женщина, и в голосе ее послышалось беспокойство.

«А на такой, который спрашивает: правильно ли я понимаю, что прекрасное, оно и в Царствии Небесном прекрасно? И если прекрасное рождается здесь, на земле, то оно найдет себе место и в Царстве Небесном? И наоборот».

«А то, – сказала Женщина и в голосе ее прозвучала даже некоторая снисходительность и облегчение. – Будто ты сам, Кораблев, не знаешь?.. Зачем тогда и огород-то было бы городить, раз тут одно, а в Царствии Небесном другое?»

«Вот и я так думаю», – сказал отец Фалафель и весело рассмеялся.

«Зачем же ты спрашиваешь, если знаешь?» – поинтересовалась Женщина.

«А затем, чтобы в вере утвердиться, – сказал Фалафель, удивляясь, что его собеседница не знает такие простые вещи. – Потому что иной раз думаешь так, а иной раз совсем по-другому. А иной такие сомнения гложут, что хоть на стенку лезь».

«Попроще надо быть, Кораблев, – сказала Женщина и усмехнулась. – Попроще быть и скоромное в пост не вкушать. Глядишь, может, и полегчает».

«Виноват», – сказал отец Фалафель, раскидывая руки и склоняясь в театральном поклоне.

«Ты чего это надумал, разлюбезный», – сказала Женщина, заметив эти странные телодвижения, которые позволил себе отец Фалафель.

«А это, матушка, я надумал развлечь тебя хорошим танцем, – сказал Фалафель, выходя на центр келии и складывая на груди руки. – Сама посуди. Чем мы можем отплатить тебе за твою заботу?»

«Да уж не твоим ногодрыжеством», – сказала Женщина и снова засмеялась.

Но пока она смеялась, отец Фалафель остановился и поднял одну руку вверх, а другую изящно согнул в локте, как будто обнимал кого-то, после чего приподнялся на носках и, промурлыкав какую-то мелодию, что-то вроде «прам-прам-прам-прам», сделал изящное же па с неким красивым разворотом, после чего легко подпрыгнул и завертелся на одном месте, выкидывая то ногу, то руку, и вертелся так до тех пор, пока Заступница не замахала на него руками.

«Да будет тебе, – сказала она, наконец, хлопнув несколько раз в ладоши. – Ну, чисто детская юла. Даже вон голова закружилась с непривычки…»

«Виноват, матушка, – сказал Фалафель. – Увлекся».

«Пойду я, пожалуй, от тебя, Кораблев, – сказала Женщина и сделала шаг в сторону. – А то ты, не дай Бог, сейчас еще петь начнешь, а уж этого точно никто не вынесет».

«Не покидай, матушка-заступница, – сказал отец Фалафель, опускаясь на колени и разводя наподобие креста руки. – Дай хоть небольшое знамение, чтобы легче было перенести зимнюю стужу непутевой жизни нашей, которую уже не начнешь заново».

«Эх, Кораблев ты, Кораблев, – сказала Пречистая Дева, и лицо ее вдруг осветилось прозрачным жемчужным светом. – На вот тебе на завтра немного, и смотри больше не балуй, знай меру, а то я ведь и рассердиться могу».

«Матушка, – растроганно произнес отец Фалафель, принимая из рук Заступницы небольшую бутылочку зеленого стекла, – как же это?»

«А вот так, – сказала Заступница, грозя Фалафелю пальцем. – Все равно ведь пойдешь».

«Пойду, – сказал отец Фалафель, виновато разведя руками. – Но не для того чтобы упиться, а только чтобы благодарить тебя за помощь и славословить Небеса».

«Очень там нужны ваши славословия, – сказала женщина и негромко засмеялась. – Лучше бы вы человеческий облик поменьше теряли, вот было бы дело».

«Это всенепременно», – сказал отец Фалафель, готовясь ответить и видя с горечью, что ответить ему уже было некому. Сразу после последних слов Женщина исчезла, оставив свежий весенний запах и серебряный перелив хрустальных колокольчиков, которые – как уверял всех отец Фалафель – всегда сопровождают Пречистую Заступницу, когда она приходит из своего Царства на землю.

И осталась от этой встречи одна только эта незатейливая бутылочка зеленого стекла, которая еще долго стояла на полочке в келии отца Фалафеля и достоялась там до тех пор, пока про эту историю не узнал отец Нектарий, который не стал долго разбираться, кто прав, а кто виноват, а просто забрал бутылочку и поставил ее у себя, объяснив это тем, что у него, отца Нектария, эта священная реликвия будет в лучшей сохранности, чем у отца Фалафеля.

Возможно, так оно и было.

28. Начало великого путешествия

Стоило отцу Фалафелю и Сергею-пасечнику переступить запретную черту и оказаться за пределами монастыря, как чья-то грозная тень легла перед ними на пыльную дорогу, словно запрещая всякое дальнейшее движение.

– Куда это? – спросила это тень, прячась от слепящего глаза солнца и оказываясь монастырским благочинным, возвращающимся с рынка.

– Так ведь куда? – сказал отец Фалафель, оборачиваясь к Сергею-пасечнику, словно надеясь, что тот быстро и легко объяснит благочинному все происходящее. И тот объяснил.

– По заданию наместника, – сказал он и для большей убедительности улыбнулся и вдобавок лихо пристукнул каблуками, словно давая понять, что нет для него лучшей доли, чем исполнить задание наместника.

Но и благочинный был тоже не лыком шит.

– По какому еще заданию? – спросил он, принюхиваясь, в надежде услышать знакомый запах. – Что-то я ни про какое-такое задание не слышал.

– Понос у него, – сказал Пасечник, делая скорбную мину. – А мы в аптеку идем, за лекарством.

– Понос, – переспросил благочинный, засомневавшись. – А что же он меня не попросил?

– Так ведь стесняется он, отец Павел, – подал голос отец Фалафель. – Кому охота, чтобы про тебя все знали, что ты полдня в сортире проводишь?

– А двое почему? – не унимался благочинный, продолжая подозрительно принюхиваться. – Вполне и одного можно было бы послать.

– А как же «Деяния апостолов»? – спросил Пасечник, демонстрируя знакомство не только с воинским уставом. – Там ясно написано – ходите парами.

– Верно, – сказал отец Павел, который тоже был неплохо подкован по части Священного Писания. – А написано это для того, чтобы вы, чего доброго, не соблазнились.

– А если мы, наоборот, захотим вступить в преступный сговор друг с другом? – поинтересовался Пасечник. – Бывают же такие злонамеренные люди.

– Ну, не знаю, – сказал отец Павел, пожимая плечами – Идите вон к наместнику, пусть он вам объяснит, что к чему.

– У него понос, – напомнил отец Фалафель.

– Так идите тогда в аптеку, – сказал отец Павел, начиная сердиться, так что его лежащая на земле тень поторопилась отползти в сторону, словно позволяя путешественникам продолжать путь.

– Хорошо отделались, – сказал отец Фалафель, когда отец благочинный остался позади. – Думаю, вечером он про нас даже не вспомнит.

И добавил, с чувством перекрестившись:

– Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

– Воистину, – сказал Сергей-пасечник и тоже перекрестился.

Потом отец Фалафель подумал немного и сказал:

– Мне кажется, что за нас можно молиться, как за путешествующих.

А Сергей-пасечник ответил:

– А то.

Что на псковском диалекте означало «А ты что думал» или что-нибудь вроде этого.

…Спустя двадцать минут отца Фалафеля и Сергея-пасечника можно было видеть на автовокзале, где они пили кофе с молоком и если пирожки с капустой, что нисколько не мешало приятному застольному разговору, который они вели.

– Или допустим, старообрядцы, – говорил Пасечник, которому явно повезло иметь такого внимательного собеседника, каким, без сомнения, был отец Фалафель. – Во время раскола в срубах сгорело почти миллион старообрядцев, и кто теперь об этом помнит?.. Да никто!

Склонность Пасечника к старообрядству была хорошо известна. С первого же дня своего пребывания в монастыре он начал заводить среди монахов разговоры о старообрядцах и старообрядческой церкви, при этом особо не вдаваясь в конкретные детали, а понимая старообрядчество, скорее, в качестве альтернативной идеи, чем в качестве реального социального, исторического и духовного явления.

– Мы потеряли чувство священного, – говорил Пасечник, собирая вокруг себя монастырский народ. – Для старообрядца же священна каждая мелочь, будь это нательный крест, или чаша, или сам храм. Вот за что поднялся Никон. Чувство святости – вот что кладет в основу своей веры старообрядчество, тогда как для православного все это только несущественные мелочи и никому не нужные детали. Православные даже понять этого не могут и думают, что дело идет о второстепенном обряде, тогда как оно идет о самом присутствии Господа, который дает о себе знать через любую мелочь.