Однажды… Сборник рассказов выпускников Литературного института

В четвертом часу пополудни, когда Глафира в накрахмаленном переднике вонзала нож в карасиную голову и тихонько напевала: «Илья-пророк по межам ходить», – в поварскую ворвался Ломоносов, бешено вращая глазами и крича:

– Что же жрет эта тварь… божия? – добавил он, заметив крепостную.

Дважды обежав кухню, Михаил Васильевич остановился в темном углу ее, у низкого столового буфета, словно бы вздувшегося изнутри. Глубины его скрывали множество глиняных и фарфоровых горшочков и баночек с заморскими пряностями и специями, куда только повар самого Петра Ивановича имел счастье совать свой красный нос. Ломоносов распахнул створки шкафа, задребезжал, загремел крышками.

– Руки прочь! – завопила Глашка, непроизвольно подражая главной кухарке, от которой слышала подобное по пятидесяти раз на день, и бросилась на защиту драгоценных специй. Она оттолкнула разбойника от буфета и вмиг приняла оборонительную стойку, будучи все еще с ножом в руке.

– Ты что? – испуганно спросил Михаил Васильевич.

Пару секунд спустя Глашка выронила нож и шагнула назад, тяжело дыша. Ломоносов в свой черед перевел дух и сдержанно произнес:

– Дура баба.

– Это приправы господина Кушав-вати, – заикаясь, оправдывалась кухарка. – Вы простите меня, окаянную, Михаил Васильевич. Бес попутал. За ради бога, простите!

Тут у нее задергалась нижняя губа, и, как две реки, хлынули слезы.

– По́лно, – примирительно вымолвил профессор, поднял нож с пола и усадил девушку на лавку. – По́лно, изящная моя Глафира. Не на то глаза, чтоб текла слеза.

Присев напротив, Ломоносов подал кухарке платок, деликатно смахнул мизинцем с ее щеки золотистую чешуйку и, чуть погодя, пожаловался:

– Не возьму я в толк, чего он хочет! Хлебом, кашей, пряником, и червем и на мотыля его заманивал. Не берет, старый прощелыга!

– Кого же вы этак потчуете, Михайло Василич? – удивилась Глашка.

– Карася! Одного, последнего. О, если бы ты знала, какая великая польза отечеству от него быть может.

– Ой ли? – вздрогнула кухарка.

Рыболов-неудачник уныло кивнул.

– А вы его бреднем! – вдруг предложила девушка, и лицо ее просияло.

– Не могу я так, Глашенька. Надо, чтобы по чести, по справедливости, – возразил академик, а потом доверительно попросил:

– Выдай мне немного тех пряностей!

Шувалов сидел на корточках над пятью тушками рыб, возложенных на листы лопуха, когда Ломоносов воротился к пруду. Заслышав знакомую поступь, Иван Иванович обернулся и озадаченно покачал головой.

– Время не медлит, Михайло.

– Еще не вечер, ваше превосходительство, – упрямо возразил рыболов.

– Вот смотрю я на тебя: лицо красное, глаза злые, огни в них колышутся, словно всполохи, и сам горю желанием поучаствовать! – издалека начал Шувалов.

Михаил Васильевич раскусил его тотчас и, не сдержавшись, вспылил:

– Освободите место!

– Уймись ты, бешеный мужик!

Иван Иванович, в отличие от Ломоносова, владел собой превосходно. Он повысил голос лишь для того, чтобы осадить неучтивца, и продолжил с привычной своей мягкостью:

– Я рядом посижу, понаблюдаю.

– Если вы так собирались поступить, – смиренно отвечал тогда академик. – Прошу покорно, чтобы случившееся вовсе не вспоминалось, потому что нахожусь я в крайнем напряжении.

– Забыл, Михайло.

– За все благодеяния господь бог вас наградит, – твердо произнес Ломоносов.

– А ты мне оду напиши. «Но мы не можем удержаться От пения Твоих похвал».

– Дразните? – улыбнулся Михаил Васильевич и горделиво расправил плечи. – Я за «благословенное начало Тебе, Богиня, воссияло» две тысячи рублёв получил в награждение. Лишь за слова в порядке стройном, за красноречие одно!

– Потому и ценю тебя превыше остальных, – отметил Иван Иванович и напомнил: – Однако карась, не в пример человеку, елейными речами не польстится, на острое словцо не клюнет.

– Тем более извольте место освободить! – сказал рыболов, отодвинул Шувалова в сторону и принялся орудовать удочками.

Не прошло и минуты, как поплавок из птичьего пера дрогнул и ушел под воду. Рука Ломоносова молниеносно откликнулась на поклевку. После подсечки он стал действовать осторожно, плавно и, давая рыбе возможность «погулять», старался не ослаблять шелковой лесы. Остро чувствуя ее тяжесть и сопротивление, подводил он ближе упорного своего карася. Ломоносов скользнул к самому краю земли, наклонился далеко вперед и со сладостным томлением ждал, что вот-вот увидит золотую рыбку.

Карась сорвался легко.

Михаил Васильевич, коротко вскрикнув, безотчетно погнался за ним по воде, как по суше, упал и пропал среди брызг, вспыхнувших в лучах заходящего солнца.

Трепетные волны успокоились, улеглись. Лишь там, где стоял недвижим высокий, крупный человек, гладкое бронзовое зеркало пруда являло взору мимолетность своего совершенства. Ссутулившись, потупившись, человек понуро наблюдал, как капли, стекающие с дрожащих пальцев, звонко и беззаботно разбиваются о воду. Досаду, разочарование, стыд выражали опущенные вниз уголки его губ. Другой человек, находящийся на берегу, лихорадочно подбирал слова утешения.

– Вот как бесславно… – вдруг заговорил Ломоносов.

– Оставь! – прервал его Шувалов. – Не за чем было отстаивать передо мной свою правду, она мне не нужна, ибо, если поморы – упорные, пытливые, сильные люди, с умом ясным и твердым, то ты – их сын, и сын достойный. Что касается награды за победу в споре, ту за необходимое дело почитать должно.

– Кажется, вы свою награду покамест не придумали, – заметил академик.

– Ты прав, и того ради выбирайся из пруда.

Михаил Васильевич сделал шаг и резко остановился.

– Постойте-ка, – наморщил он лоб. – Мне что-то мешает.

Очутившись на суше, рыболов снял левый ботфорт, перевернул его и испытал величайшее изумление: из голенища вместе с водой и илом выскочила, словно по волшебству, золотая рыбка!

– Так не бывает, – прошептал Иван Иванович, переводя недоумевающий взгляд с карася на Ломоносова и обратно.

– Я все-таки поймал его! – выкрикнул помор и весь засветился изнутри.

Крепостными графа Шувалова во время строительства имения один из холмов был досыпан до такой высоты, что в дальнейшем оправдывал свое возвышенное название, ибо именовался Парнас. С вершины его, с каменной скамьи, на которой расположились Михаил Васильевич и Иван Иванович, открывался взорам молодой Санкт-Петербург. На западе в растопленное масло залива погружался горячий, румяный блин солнца, слева из темных сеней леса веяло холодком, настоянным на медовых липах и кислом болотном сене.

– Не могу решить, чем любоваться, – улыбнулся Ломоносов.

– Я поистине не перестаю удивляться тому, как ты поймал последнего карася, – не находил себе места Иван Иванович.

– Спросите лучше, на что он поначалу взял, ваше превосходительство, – намекнул академик.

– Черви, хлебный мякиш et cetera – любой мальчик знает, на что их ловить.

– Любой мальчик знает, на что их ловить, а один знает, на что они клюют, – заговорщически подмигнул Ломоносов собеседнику.

– Я знал, что дело это нечистое! – заявил Шувалов и потребовал разъяснений.

Михаил Васильевич открылся другу без лишних уговоров.

После того, как Иван Иванович в первый раз посетил рыболова, клев совсем прекратился и время шло впустую. Приуныв, подперев подбородок кулаком и втайне надеясь на силу мысли, профессор пристально смотрел на поплавок. Услышав предупредительное покашливание за спиной, он обернулся и уперся взглядом в беззастенчивые мальчишеские глаза. Чумазый подросток лет двенадцати с белыми и тонкими, как хохолки одуванчика, волосами был прислан, по всей видимости, Глафирой – забрать пойманных карасей.

– Чего тебе? – не слишком доброжелательно отозвался взрослый.

– Вижу, не клюет у вас, барин, – нагло заметил парень. – Чего на крюк сажаете?

– Да что и все, – вздохнул рыболов.

– Хочете, научу Вас, на что карась тутошний берет? – поинтересовался мальчик.

– А хочете, я тебя научу говорить правильно? – не удержавшись, съязвил Михаил Васильевич.

– Хочу, – без промедления ответил тот. – Тем паче задумал я азбуке, чтению учиться. Старшие говорят, вы в Петербурге ученый большой.

– Эвон как! – опешил Ломоносов. – Зачем же тебе азбука?

– У дьяконова сынка Феофана, Фофана по-нашему, книга есть с картинками, – бесхитростно отвечал мальчик. – Корабли на них с плавниками рыбьими заместо парусов, доспехи на воинах чешуйчатые, на шлемах рога, как у жука. А барышни препотешные: лица набелены, брови насурьмлены, глаза махонькие, будто семечки. И все в халатах.

Последнее предложение он произнес с возмущением. Михаил Васильевич усмехнулся.

– Поизнай, об чем там написано, – продолжал парень. – Дьякон не скажет. Он Псалтири из рук не выпускает, только розгами стращает да приговаривает: «Побойся бога, побойся бога».

– Как зовут тебя? – спросил ученый.

– Алешей кличут.

– Я Михайло Васильевич, – представился Ломоносов. – Вот что, Алеша, заключим договор: ты разъяснишь мне, как перехитрить карася, я помогу тебе с азбукой. Справедливо?

– Добро́! – согласился мальчик.

– Если бы кто мог разъяснить мне «Грамматику» в родной Денисовке, – задумчиво проронил Ломоносов в разговоре с Шуваловым. – Я, пожалуй, что не убежал бы с подводами в Москву.

Алеша рассказывал обстоятельно:

– Караси на запахи падучи, у них нюх как у собаки. Я ноне к конюшне приставлен, а прежде у Кушать-подавати, барского повара красномордого, служил на подмоге. Один раз, когда меня за карасями послали, я тихомолком булку со стола стащил, с ванилью, которая (до чего скусна булка-то!), на крюк насадил маленько, и такой клев был, – парень закатил глаза. – Чуть с руками не отодрали!

– Я сначала ему не поверил, – признался Михаил Васильевич. – Не мог поверить.

– Однако проверил?

– Разумеется. Я при себе мятных пряников имел, скатал из них шарички – и скоро пятерых выловил. Между тем шестой все осторожничал, и я выпросил у поварихи ваниль.

– Тут он и взял? – догадался Иван Иванович.

– Нет! – огорошил Ломоносов слушателя. – Словно черт морской, злохитростный, не только ванилью, но и корицей, тмином, майораном пренебрег.

– Не томи, Михайло!

– Будучи в раздражении и едва ли не в отчаянии, я стал шагами гнев свой умерять, куст смородины отыскал, давай ягоды незрелые в рот отправлять. Как вдруг пришла дурная мысль: «Если попробовать?».

– На смородину?! – воскликнул Шувалов.

Академик кивнул и нарочито рассмеялся.

– Не верю!

– Я тоже этому не верю, помимо того, я не верю, что последнего карася скорее в сапог, нежели на крючок поймал, – сказал Михаил Васильевич. – Однако это произошло.

– Какая чудна́я история, – протянул камергер.

– Вернее, «чудесная», – поправил его Ломоносов и пошел ва-банк. – Сколь много законов естественных, которых природа держится, мы по незнанию страшимся и называем чудесами. Сколь усердно надлежит исследовать натуру, чтобы тайны ее великие разуму открылись.

– Ага, – тяжко вздохнул Шувалов. – Уже и о награде рассуждаешь.

– Вы только вообразите, ваше превосходительство. – Московский университет! В нем станут постигать науки такие юноши, как Алеша…

– Такие, как ты, – перебил Иван Иванович, но академик не заметил этого:

– …ревностные, смелые, отрада и честь отечества. Исходатайствуйте перед императрицей российскому народу. Этим благим делом вы щедро и достойно продолжите начинания Петра Великого!

– Ох, Михайло Васильевич, умеешь ты уговорить!

Все события вымышлены. Любые совпадения случайны.

Об авторе:

Лапикова Анна Валерьевна родилась в Северодвинске. Закончила МГТУ «Станкин» и Литературный институт имени Горького. Публиковалась в журналах «Москва», «Юность», газете «Литературная гостиная».

Татьяна Скрундзь

Гул

Задание:

Шмель услышал рёв и рычание какого-то огромного шмеля, полетел на него посмотреть и увидел, что к нему в Липецк приехал выступать Владимир Владимирович Высоцкий.

Проводник, скажу, ты не поверишь, космонавты в поезде летят. Космонавты хлеба ждут и зрелищ, но особенно они вина хотят.

Рано утром поезд врезался в пустующую станцию и, скрипя колесами, на ходу ошпарил легкий весенний воздух выхлопом из тормозной магистрали. Жители города еще не успели разлепить век, а кучки пассажиров уже выкатывались на перрон, успешно и не очень подхватывая на ходу застиранные холщевые сумки, вздувшиеся от диковинных для провинции яств и одежки. Люди растаскивали столицу на гастрономические кусочки по всей стране, везли домой все, что можно было увезти в тоскующую от деликатесов малую родину. А та встречала их широкими объятиями гордого алого полотна на мосту, торжественно желающего здравия Советам, и стендами для фотографий, выстроившимися вдоль первой платформы, как солдаты первой шеренги на параде. Фотографии сообщали гостям города о его бурной металлургической деятельности, настойчиво доказывая запечатленными клубами дыма в надгородских небесах свою пятилеточную состоятельность.

Меж тем из купейного вагона, что следует сразу за вагоном-рестораном, выпал в статичный мир один из последних пассажиров, таща за собой потрепанную переездами гитару. Несколько сопровождавших тут же обступили тело, чьи-то женские руки с усилием пробовали поддержать его в вертикальном положении. Покачнувшись, человек прислонился к рифленой стене вагона и, задрав голову, выдохнул алкогольный дух в пропитанное цветущими нарциссами небо.

– Где машина? – спросил он.

– Нас ждут, – ответили ему.

В этот миг гитара из рук неустойчивого путешественника упала на перрон и расстроено бренькнула струнами на поведенном грифе.

Милая, любимая, не откажи сегодня. Видишь, все задумчивые, колбасу едят. Космонавты – старая шуточка Господня. Но вина по-прежнему, вина они хотят.

Неровно выбеленный потолок поприветствовал ухмылкой трещины на поверхности штукатурки, когда, наконец, удалось открыть глаза.

– Володя, дорогой, ты очнулся! – послышался бодрый голос Янкловича. – А мы было собрались тебя водой поливать. Ехать пора, договаривались на три…

– Владимир Семенович, как ты? – тихо прервала его торопливую речь Оксана, внимательно глядя прямо в лицо супруга.

Володя помотал головой, стряхивая остатки похмелья, ощупал лицо, поднялся и, не обращая внимания на восклицательные, запоздало радостные приветствия, направился в ванную, пробираясь между знакомыми и незнакомыми людьми, толпившимися в маленькой квартире: кто стоял – в дверных проемах, кто сидел – на стульях и креслах, расставленных в хаотичном порядке по всей комнате.

Привал состоялся у приятелей, которые уже полгода настойчиво звали его культурно просветить этот застрявший в пятидесятых маленький индустриальный городок. Планировался торжественный обед. Но прошлая железнодорожная ночь щедро одарила артиста случайной публикой. Наутро на спиртное он не мог взглянуть без приступов тошноты. Так что пока спутники, воспользовавшись привезенными с собою же столичными деликатесами, предавались чревоугодию, он был вынужден отдыхать. Сейчас необходимо поставить на место свернутую в сонной ухмылке челюсть, расправить сутулые стареющие, но еще сильные плечи и пригладить длинные волосы. Наручные часы проинформировали Высоцкого о том, что время не остановилось и хорошо бы успеть на предстоящий концерт загодя. Город не знаком, привычки его обитателей тоже. От советских людей чего только не ожидаешь…

Он никак не мог вспомнить название города. Что-то связанное с березой или другим русским деревом, липой что ли… Да ну его к черту, этот город. Заграничный коньяк еще пульсировал вместе с кровью по венам, вызывая старое знакомое чувство стыда и воспоминания о собственном предательстве в пользу алкоголя. Когда-то еще Марина пыталась воевать с врагом русского человека в одиночку. Ксюха вот не воюет, зато остается рядом, во что бы то ни стало. От этого алкоголя парадоксально меньше, а стыда, как ни странно, больше. Сюда она поехала, правда, неожиданно для Высоцкого, просто собралась в полчаса и поехала с ним на вокзал. Он не смог отказать ей. И Боровской чудом достал ей билет в последнюю минуту перед отправлением. Сам Боровской вот не поехал, побрезговал.

Володя облокотился на край раковины, согнувшись, постоял без движения несколько минут, поднял лицо и прорычал что-то своему отражению. Потом встряхнул отросшими почти до плеч волосами и вышел из ванной, распахивая душу. Он подошел к Оксане. Он пал перед ней, не обращая внимания на чужие любопытные взгляды, он обнял ее колени под широкой юбкой, он бормотал извинения и хотел плакать и уезжать из этого неуютного городишки скорее прочь.

– Мы споем самое дорогое, пусть они все услышат. А потом поедем домой. Ксюха, кольца готовы, ты ведь не уйдешь теперь?

Она погладила его тяжелое лицо.

– Нет, Володя, нет.

– Дай гитару, пока я спал, сочинил новую песню. Ты простишь меня снова.

А если нам с порога на рога плюют, и кто-то, кажется, смеется, мы вспомним, как мы ходим на врага, и как нам спирт под пулями не пьется.

Двери филармонии оказались закрыты. Натянутая бодрость артиста и показное возбуждение товарищей оказались напрасны. Две машины такси уже отпустили. Никто не встречал. Маленькое одноэтажное здание с обшарпанными по высоте углов стенами равнодушно таращило на них четыре неестественно крупно выпученных для такого мелкого здания окна. И здесь перед входом оказался стенд с фотографиями. Горделиво выставленные виды завода лезли в глаза, уничтожая всякую надежду на то, что в этом месте можно петь. Афиш с объявлением сегодняшнего концерта ни на дверях, нигде поблизости не было. Не обращая на приезжих никакого внимания, мимо прошли несколько пешеходов, шмыгая, они втягивали носами, точно пылесосами, прохладную весну, а вместе с ней – тонкую пыльцу нарциссов, цветущих повсюду.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.