Оберег

МИНАРЕТ Екатерины…

У автора песни в словах «имярек Екатерины» сквозит ирония. «Имярек» – анахронизм в языке, который употребляли, когда хотели сказать о некоем человеке.

Александр Новиков, насколько я понял, если нет, то пусть он меня поправит, обыгрывает это выражение с юмором, мол, Екатеринбург – город некоей Екатерины, как будто не знает, что город назван в честь императрицы российской Екатерины Второй. Это тонкая ирония, и Милене следовало ее если не умножить, то хотя бы сохранить, однако она спела такое, что вместо всероссийского конкурса случился всероссийский скандал.

Журналисты, как по команде, принялись кусать ее, словно злобные псы. Хорошо, что Рогожин сохранил в тайне ее имя и фамилию, – в средствах массовой информации упоминался лишь ее сценический псевдоним. Сам Новиков сказал в интервью особо дотошной журналистке, что исполнение «Города древнего» Идеей Фикс ему лично понравилось, а то, что она оговорилась, не беда, у начинающих певцов еще не такое бывает, и не надо здесь выискивать какой-то злой умысел или, не дай бог, политическую подоплеку. В общем, он отнесся к инциденту по-человечески, с пониманием, однако его интервью не остановило компанию по дискредитации Идеи Фикс, а что такое дискредитация, если за дело берутся средства массовой информации, наверное, хорошо всем известно, тому есть многочисленные примеры.

Глава пятая

Тем не менее, интервью популярного автора и исполнителя песен ничего не изменило, оно утонуло в море публикаций музыкальных критиков, а затем в качестве тяжелой артиллерии подключились известные политики.

– Если ты вышла на сцену, то следи за тем, что поешь! Полная профессиональная непригодность.

– Одна дура одно слово перепутала, а страна вздрогнула… Нет, такое спускать нельзя!

– Она что, не понимает, какая сейчас напряженная международная обстановка?!.. Или поиграться захотела?.. А может ее кто-то надоумил? Надо бы выяснить, кто ее финансирует!!..

Когда сюжет с Миленой мелькнул в новостях по главному российскому телеканалу, мне позвонил Рогожин.

– Все, Владиленыч, Милену сливаем, забудь о ней. Через пару дней к тебе прибудет молодежное трио «Бабушкины огурчики». Талантливые девчонки, но репертуар слабоват. Займись ими!

Две недели я мучился с «Бабушкиными огурчиками», они бесили меня своей бесшабашностью и детскими выходками, репертуар им кое-как поправил, девочки отправились на гастроли с моими песнями, и очень скоро о них весьма положительно отозвался один известный музыкальный журнал. Кажется, у них все наладилось, но Милена не выходила у меня из головы.

Впервые мой успех меня нисколько не порадовал, настроение было хуже некуда, и я позвонил Рогожину.

– Все, я соскакиваю. Кому возвращать яхту?

– Как соскакиваешь?.. Погоди, не горячись.

Рогожин прыгнул на первый попавшийся самолет и в тот же вечер пил коньяк в моей кают-компании, которую я теперь перестал считать своей. Я вдруг понял, что без Милены просто не смогу жить и не напишу больше ни строчки.

– Ультиматум ставишь? – сказал мой великолепный импресарио с неподражаемым хохотком, прочитав объяснительную записку, которую я ему небрежно перекинул через кофейный столик.

– Нет, просто увольняюсь. Имею право?

– Конечно, имеешь, ты же гражданин, так твою, только что тебе дадут твои права, гражданин, – прозябание в вонючей «хрущевке» и ежедневные сводящие с ума раздумья о том, где взять денег?

– Я, кажется, все изложил в письменном виде. Без Милены ничего не получится!

Рогожин нагло ухмыльнулся.

– Нет, дружок, с Миленой ничего не выйдет, так что можешь съесть свою объяснительную на ужин.

– О, кстати, хорошая идея!

Я сходил в свою каюту, взял помповое ружье, которое хранилось в тайнике над изголовьем кровати, вернулся в кают-компанию и направил дуло Рогожину под ноги.

– Закуси, Рогожин, моей объяснительной, тогда поверю, что ты в самом деле ничего не можешь сделать.

Мой ледяной тон и спокойная уверенность не на шутку его испугали.

– Владиленыч, бляха-муха, это не смешно. Убери ствол!..

Я картинно вогнал патрон в патронник.

– С Миленой твои кураторы поступили подло, а ты мог смягчить, мог, но палец о палец не ударил. Ты понимаешь, что вы сломали ее? Она вообще жива?!..

– Жива, жива!.. Убери ружье, кому говорю? Сцены он мне здесь устраивает, ковбой сраный!

Подрагивающими от нервного напряжения руками он достал из кармана пиджака записную книжку, черкнул в ней пару строк, вырвал листок и протянул мне.

– На, возьми, может быть, пригодится.

Я взял листок, на нем была написана фамилия Милены и указан ее домашний адрес. Рогожин шумно вздохнул, достал из кармана огромный алый носовой платок и оттер им взмокшую лысину.

– Пусть поет здесь, на яхте для гостей, но на большую сцену она не вернется никогда, запомнил?.. Больше ничего сделать для тебя не могу. Извини!

Я отбросил в сторону ружье и кинулся к нему, чтобы обнять, но он резко остановил меня властным жестом руки.

– Еще раз выкинешь что-нибудь подобное, клоун, разговор будет совсем другим!..

Глаза его сузились в щелочки, и на меня повеяло таким ледяным холодом, что сделалось не по себе. В тот же вечер он, весь взвинченный, улетел обратно.

Я долго думал, что могла означать зловещая фраза Рогожина, однако ничего не надумал. Ах, каким наивным я был тогда! Шестидесятилетний мальчик.

Разговор с Миленой состоялся в ее убогой однокомнатной «хрущевке» под грохот строительной техники, – прямо под ее окном в спешном порядке возводили очередной «карандаш», объект точечной застройки, – многоквартирный жилой дом, миниатюрный в проекции, зато огромный по высоте. Нечесаная, в мятом поношенном халатике она понуро сидела на не заправленной постели.

Милена покрасила волосы и превратилась в эдакую шатенку с проседью. Удивительно, как одно лишь изменение цвета волос кардинально поменяло ее облик! Теперь она совсем не была похожа на ту девочку на яхте, – передо мной сидела зрелая женщина, и от того моя любимая была еще красивее.

– Извини, что так рано, боялся тебя не застать.

– Напрасно боялись, я три недели не выхожу из дома.

– Не стоило так переживать.

– Не стоило?.. Сергей Владиленович, мне дали такой текст, понимаете? Какой дали, такой я и спела. Могу показать. Вот, смотрите, черным по белому крупно напечатано: «Минарет Екатерины». В чем я провинилась?.. Все насмарку, и жить не хочется!!..

Я присел на кровать рядом с ней и тепло обнял за плечи.

– Мила, милая моя Миленочка!

Ее как будто прорвало. Она долго рыдала у меня на плече, и моя кожаная куртка стала мокрой от ее горячих слез.

– Гады они, гады…

Я ничего не говорил, только нежно гладил ее по спине и волосам, давая возможность выговориться. Наконец, она немного успокоилась, и ей, кажется, стало стыдно за свои слишком откровенные слезы, распахнутый халатик, наброшенный на голое тело, и разобранную постель.

– Я должна привести себя в порядок…

Она хотела подняться, но я удержал и взял ее руки в свои. Она в замешательстве посмотрела мне в глаза, а потом вдруг по-детски светло улыбнулась.

– Я часто вспоминаю вашего дельфина. Как вам удалось его приручить?

– Он часто подплывал к яхте, я стал с ним разговаривать, и ты не поверишь, он как будто отвечал мне на своем языке, что-то насвистывал и щебетал. Все любят, когда с ними уважительно разговаривают, и дельфины не исключение.

– А я думала, что вы его рыбой приручили.

– Нет, вначале сложились отношения, а рыба стала приятным довеском. Я люблю тебя, милая моя девочка, очень люблю…

Наконец-то я сказал эти слова! Давно хотел сказать и вот сказал. Дельфин помог, не иначе.

Она вся вспыхнула, затем вздохнула с каким-то облегчением, словно гора упала у нее с плеч, и доверительно положила голову мне на грудь.

– Таких мужчин, как вы, я еще не встречала. Им всем было нужно мое тело, а вы хотите быть со мной душой и телом. Согласитесь, есть разница…

Не буду утомлять читателя долгим разговором, который последовал дальше, мы снова смеялись и шутили, как когда-то на яхте, обсуждали, объяснялись и не могли наговориться. Суть в том, что в тот знаменательный день мы решили пожениться.

Свадьбу сыграли в огромном банкетном зале одного из известных московских ресторанов, гостями были все творческие группы, которые встали на ноги благодаря моему живому участию в их судьбе. Незаметно свадебное торжество превратилось в концерт моих песен, а в самый разгар действа, как всегда не пьянеющий от коньяка Рогожин вручил мне ключи от трехкомнатной квартиры в сталинской высотке на Котельнической набережной, – подарок спонсоров.

– Апартаменты готовы к заселению, но там голые стены, так что, ребята, обставите все по своему вкусу и на новоселье не забудьте пригласить.

– А сами-то спонсоры где? – не удержавшись, сказал я, хотя вроде бы не пил.

Рогожин вдруг разозлился не на шутку. Он вылупился на меня страшными глазами, вмиг ставшими не просто большими, а огромными, и его немного отвисшие упитанные щеки затряслись как у не на шутку рассвирепевшего бульдога.

– Владиленыч, так твою, хватит гарцевать, пили свое бревно, папа Карло, а Карабасы-Барабасы – не твоя забота! – зло прошипел он мне на ухо.

Я буквально опешил от такой реакции. Что такого крамольного я, интересно, спросил? Какие-то спонсоры шифруются так, словно они работают на оккупированной противником территории!.. Каково, а?

Впрочем, Рогожин быстро остыл и сгладил свою резкую вспышку прекрасными тостами. Опрокинув еще пару стаканов, он принялся развлекать гостей байками из своей полной неожиданностей жизни крутого импресарио, а затем непрестанно приглашал невесту на медленный танец и увлеченно шептал ей на ушко что-то такое, от чего она хохотала до упаду.

Под утро, когда гости легли кто где пластами и горланить мои песни было уже некому, мы с Миленой тихонько оставили их, переоделись и с благословения по-прежнему трезвого как стеклышко Рогожина улетели в Ларнаку. Работа требовала моего присутствия, как снег на голову свалились важные фестивали, и некоторым их участникам требовалась моя срочная квалифицированная помощь.

Вместо медового месяца у нас с Миленой была лишь медовая неделя, и я с трепетом вспоминаю ее до сих пор. Такого единения с женщиной до того момента у меня не было никогда.

Кто-то, конечно, может осудить, мол, человеку под шестьдесят, а он, кобель, туда же, запал на двадцатитрехлетнюю молодку, а нам вдохновенно вещает о душе и высокой любви. Своим недоброжелателям могу лишь ответить словами престарелого мужа Татьяны Лариной из «Евгения Онегина»: «Любви все возрасты покорны, Ее порывы благотворны!» А замечать отклонения от неких штампов в поведении других, – наша любимая народная забава, и никто никогда ничего не сможет с этим поделать.

Затем снова начались напряженные будни. Конечно, Милене очень больно было наблюдать за тем, как я зажигаю все новые и новые звездочки, в то время как она оказалась выброшенной за борт, причем навсегда. Вот когда проявились ее восхитительные душевные качества, и я лишний раз убедился, что не ошибся в ней.

Вместо того, чтобы срывать на чем-нибудь или на ком-нибудь зло или дуться в углу как мышь на крупу, она стала помогать мне налаживать контакт с моими ученицами. О, это действительно было отнюдь не простым делом!

Все они были, как правило, молоденькими, и по разным причинам, – обстановка в семье, влияние подруг и социальных сетей, несчастный роман, промывка мозгов по телевизору, – имели много дури в голове. Милена в непринужденной обстановке «между нами девочками» говорила им тет-а-тет что-то, и после этого они вначале задумывались, а затем вдруг начинали ловить каждое мое слово.

Ах, молодость, молодость! Ты всегда мнишь себя правой и не умеешь слушать. Милена волшебным образом превращала моих легкомысленных беззаботных девочек во внимательных и дотошных учениц, и дела пошли гораздо плодотворнее.

Как-то раз я попытался узнать у нее, в чем секрет. Она долго отнекивалась, а в один из восхитительных вечеров, когда мы стояли на корме, провожая закат, и мой ручной дельфин забавно плескался неподалеку, она вдруг нежно обвила рукой мою талию и сказала:

– Сережа, ты просил рассказать мой секрет.

– Да, кстати, в самом деле, скажи, наконец, Мила, как у тебя так здорово получается?

– Здесь нет никакого секрета.

– Неужели?

– Я им ставлю послушать мои звукозаписи до и после знакомства с тобой, вот и все.

В самом деле, как просто! А я-то думал…

Сарафанное радио быстро разнесло слух обо мне, и многие наши миллионеры, и миллиардеры, давно мечтавшие о том, чтобы их дочери или любовницы стали известными певицами, выстроились ко мне в очередь. «Если она хоть раз мелькнет по телевизору, заплачу немеряно», – вот формула сделки, которую они стали как один наперебой предлагать мне.

Рогожин, кажется, оттаял и начал снова довольно потирать руки, подсчитывая в уме прибыль. Теперь, кроме телевидения, радио и гастролей, появилась еще одна крутая статья доходов.

В редкие часы досуга мы с Миленой наслаждались уединением и возможностью побыть вместе. Мой дельфин, который теперь неотступно сопровождал наше судно, словно даму кавалер, тоже полюбил ее, и как-то раз она даже плавала у него на спине в открытом море, под моим чутким надзором, естественно.

Так проходили мои дни. Если я оставался ночью на палубе один, то неизменно смотрел на своей перстень, а затем поднимал вверх голову и благодарил таинственное звездное небо за то счастье, которое оно мне так щедро подарило. Тогда я, конечно, не мог знать, какое испытание готовит мне судьба, и никакого плохого предчувствия у меня не было.

Глава шестая

Некоторые творческие группы приезжали по второму разу, а «Бабушкины огурчики» гостили у меня на яхте целых три раза. Никогда не знаешь, что и когда выстрелит, и на Всероссийском конкурсе исполнителей современной песни трио «Бабушкины огурчики» завоевало почетное третье место.

Праздничный банкет в Кремле затянулся в виду присутствия больших руководителей, а на яхте меня с нетерпением ожидала дочь одного известного политика, жаждавшая попасть на Большую сцену. «Бабушкины огурчики» уцепились в Милену буквально клыками, да и не могла она лететь со мной, – утром следующего дня к нам должен был прийти мастер, чтобы собрать завезенную накануне английскую мебель.

У выхода меня перехватил какой-то генерал, один из кураторов конкурса, и потребовал выпить на брудершафт, затем у помощника президента Российской Федерации появилась ко мне пара вопросов о моей жизни и творчестве, в общем, на самолет я опоздал, мне не хватило каких-то пяти минут, и как я ни уговаривал строгих дам, обслуживавших рейс, все было бесполезно. Самолет я видел сквозь стекло в пятидесяти шагах от себя, он все еще стоял с прилипшей к его борту присоской посадочного рукава, а войти в него я не мог, – посадка закончилась. Пришлось возвращаться домой, поскольку ожидать двенадцать часов следующего рейса я не мог физически, – настолько вымотался в те ответственные и напряженные дни.

– Приехали, – сказал таксист, а я и не заметил.

Очнувшись от вязкой не дающей отдыха дремы, я вышел из машины, и промозглый ноябрьский ветер цепко схватил меня за полы плаща. С набережной был хорошо заметен мой балкон, все окна квартиры погрузились в темноту, поэтому я решил, что Милена спит, и постарался войти домой как можно тише.

Едва я вошел, мое внимание привлекли странные звуки, похожие на ритмичные постукивания пальца о палец. Вся квартира в самом деле была погружена во тьму, однако коридор, который вел в ванную комнату, пересекал тонюсенький лучик, он просачивался сквозь плохо прикрытую дверь ванной. Странные звуки, несомненно, доносились оттуда.

Я подкрался к двери, осторожно открыл ее, и перед моими глазами предстала потрясающая картина. Милена с задранным вверх безнадежно испорченным вечерним платьем, упершись ладонями в раковину, стояла перед зеркалом, вся красная, но с каким-то странным безучастным выражением лица, а тихо посапывающий багровый от напряжения Рогожин, не сняв брюк, пристроился к ней сзади и, как было совершенно очевидно, старался на славу. Они были настолько увлечены процессом, что заметили мое не очень отчетливое отражение в зеркале лишь после того, как я достал смартфон, включил камеру и навел ее на них, чтобы запечатлеть на память эту достаточно банальную, но весьма неожиданную для меня сцену.

Все встало на свои места! Я оказался крупным идиотом.

Рогожин, сволочь, подсунул мне вначале в качестве ученицы, а затем жены свою давнюю любовницу. Теперь в этом не могло быть никакого сомнения, достаточно было лишь взглянуть на трепетное соитие, – оно являлось для обоих столь же привычным, сколь и приятным.

Не знаю, чем Рогожин занимался, – карате или таэквондо, а может быть в юности он был королем пацанской подворотни. В следующий миг в воздухе мелькнула его модная черная туфелька. Страшный удар выбил смартфон из моих рук, и он вдребезги разбился, с лета врезавшись в угол стены.

– Срочно лети на Кипр, ковбой драный! Чего приперся, знай свое место…

Это было чересчур. Теперь настала моя очередь вспоминать навыки каскадера «Аква-трюка». Я захлопнул дверь и двинул по ней ногой так, что она раскололась надвое и, слетев с петель, вломилась внутрь. Раздался звон разбитого стекла, в вслед за ним – истошный вопль Милены. Чья-то кровь брызнула на кафель, но мне было все равно.

Ледяная жестокость и жуткая ненависть охватили сердце. «Гады», – вот и все, что я подумал в тот ужасный момент.

А дальше был бракоразводный процесс, который, судя по всему, должен был быть недолгим. Достаточно известный и многоопытный адвокат заверил меня, что имущественные претензии со стороны жены будут отбиты скоро и быстро, и все, кажется, действительно к тому шло.

Рогожину сломанная мною дверь рассекла бровь, но претензий он не предъявил, – просто исчез с горизонта. Я пытался до него дозвониться, однако безуспешно.

Моя попытка продолжить творить на яхте окончилась неудачей. Прежнее вдохновение ушло, поэтому я просто подчищал хвосты, исполняя давние обязательства, а новых клиентов не брал, ссылаясь на здоровье. Физическое мое состояние было удовлетворительным, а вот в душе царили явные нелады, сам удивляюсь, как я тогда не сошел с ума.

Предательство и двуличие Милены не укладывались в голове! Она пыталась звонить, но я заблокировал ее номер, тогда она попросила моего адвоката устроить встречу, однако от свидания с ней я отказался категорически и добился того, чтобы адвокат послал ее куда подальше.

Суд склонялся в мою пользу, что было единственной приятной новостью в тот кошмарный период, как вдруг в одно прекрасное солнечное январское кипрское утро ко мне на яхту явился адвокат, пьяный в хлам. Я просто остолбенел, увидев на палубе поникшую, ссутулившуюся фигуру, и поначалу не узнал его, так он изменился.

– Сергей Владиленович, мы проиграли процесс.

– Как проиграли?

– Вчистую!..

Я пытался расспросить подробности, но он был явно не в себе, глотал водку фужерами и плакал.

– Вы мне поверили, а я… я…

Пришлось отправить гостя в отель отсыпаться. Оставить его на яхте я не мог, у меня на борту все еще пребывала дочь известного политика, и мне не хотелось, чтобы эта безобразная сцена стала достоянием гласности.

Через несколько дней мировые средства массовой информации передали печальную новость, – тело известного российского адвоката было обнаружено на одном из пляжей Лимасола. Причиной кончины, по всей видимости, стало утопление, а в крови утопленника медики обнаружили какое-то немыслимое с точки зрения допустимой дозы содержание алкоголя.

До сих пор не знаю, сам ли он утонул, или ему помогли, думать тогда об этом было некогда, потому что на следующее утро мне пришло решение суда, и жизнь моя стремительно поехала по наклонной вниз. Все мое дело было вывернуто наизнанку!

Суд пришел к выводу, что я без каких-либо на то объективных оснований жестоко ревновал свою молодую привлекательную жену. В конце концов, я, побуждаемый надуманными подозрениями, нанес телесные повреждения другу семьи Ивану Рогожину, а саму жену испугал так, что она теперь состоит на учете у невропатолога, и медицинские прогнозы безрадостные. По решению суда, которое попрало все мыслимые и немыслимые законы, у меня было отобрано решительно все, и мои надежды на то, что мне останется хотя бы моя «хрущевка», не оправдались.

Недвижимость и прочее имущество на общую сумму около двух миллиардов рублей перешло в собственность Милены, а мне досталась комнатенка в бараке в подмосковном Кокошкино. Барак был предназначен под снос, все удобства в нем были, как говорится, на улице, однако сносить его никто не торопился.

Я пытался подать кассационную жалобу, но теперь все кардинально переменилось, – адвокаты смотрели на меня, как на прокаженного, и никто не хотел браться меня защищать, а те, кто все-таки брался, оказывались конченными алкоголиками. Они лишь запутывали дело вместо того, чтобы его решать.

Всю мою жизнь теперь олицетворяло унылое и беспросветное существование в убогом аварийном бараке. Здесь постоянно чем-то воняло, а по ночам оглушительно трещал пол, – никогда раньше даже подумать не мог, что крысы, оказывается, могут так звучно грызть старую рассохшуюся древесину.

Творчество я забросил напрочь. Какое там творчество! Я был убит и раздавлен, словно каблук модной Рогожинской туфли не смартфон выбил из рук, а душу вышиб из тела.

Однако судьбе было угодно нанести мне еще один удар. Я рассчитывал, что выеду хотя бы на старом багаже, у меня было в запасе около четырехсот песен, которые нигде еще не исполнялись. Каково же было мое разочарование и возмущение, когда все мои прежние друзья-продюсеры под разными предлогами отказались иметь со мной дело.

– Извини, старик, не тот формат!

Они как будто сговорились, на все мои просьбы неизменно отвечая почти одно и то же. Вот она – цена истинной дружбы!

Все мои друзья в действительности оказались друзьями успеха и денег. Когда беда вторглась ко мне в дом, все мои просьбы стали восприниматься лишь с одним чувством. Нет, это была не жалость, это было плохо скрываемое презрение!

Публика в бараке собралась довольно пестрая, здесь было с кем поговорить об искусстве, – все в полной мере понюхали изнанку жизни. Кто-то безвольно влез в кредиты и стал жертвой коллекторов, кого-то в силу доверчивости к власти сделали обманутым дольщиком, а кто-то попал на мошенников при продаже дорогой московской квартиры на Кутузовском проспекте и теперь запуганный до смерти радовался, что живет в бараке, а не на мусорной свалке.

Жизнь в наших доблестных апартаментах била ключом по-своему, – в выходные и по праздникам, а праздники здесь случались почти каждый божий день, самогон тек рекой, и неизвестно откуда взявшиеся пьяненькие, синие, но, тем не менее, не лишенные шарма женщины за стакан и сигарету были способны на многое. Иногда появлялись вульгарно накрашенные девочки-школьницы, всем своим поведением давая понять жильцам любого пола независимо от возраста и внешней привлекательности, что за бутерброд с хорошей сосиской они готовы составить приятную компанию на вечер и ночь.

Слышимость была такая, словно все здесь было склеено из папиросной бумаги. За одной моей стеной жила совершенно подавленная и от того очень тихая пожилая женщина, она даже глаза на встречного человека боялась поднять, а за другой обитал бравый дядя Слава, так его звали все, и стар и млад. Он всегда ходил в такой же как он сам замусоленной десантной тельняшке, хотя, глядя на него, я каждый раз сомневался, что он вообще служил в армии.

Вел себя дядя Слава как некоронованный король, словно все здесь ему были очень должны и многим обязаны. Всегда подшофе с вечной недельной щетиной он, помятый, взъерошенный и ершистый, цеплялся к любому встречному, заговаривал ему зубы, а на самом деле сканировал на предмет наличия завалящей купюры, которую по каким-то понятным только ему признакам чуял в кармане жертвы. По его понятиям она обязательно должна была добровольно перекочевать в его карман.

В отличие от соседки слева этот товарищ тихо вести себя не умел. У него постоянно собирались гости, такие же как он худые, корявые, взлохмаченные, с бурыми и от того еще более страшными лицами, насквозь прокуренные и проспиртованные. Пьяные мужские крики, безумный женский визг, звон разбитой посуды, слоновье топанье ногами и какая-то пошлая музыка (где они ее записали?) раздавались из его комнаты днем и ночью, а стена сотрясалась так, словно он сам или его собутыльники с разбегу бились в нее головой.

Я жил на те средства, которые накопил на сберкнижке еще в те времена, когда не был знаком с Рогожиным, и суд, слава богу, не арестовал этот мой банковский счет. Первые месяцы пребывания в бараке я все никак не мог поверить в то, что со мной произошло, и все еще надеялся на пересмотр вопиющего судебного решения, а когда стало ясно, что дело заказное, и Рогожин слил меня окончательно и бесповоротно, наступила апатия, и я стал похож скорее на привидение, чем на реального человека.