Маримба!

– Хорошо, – кивнула Катька. – Я брежу. У меня слуховые галлюцинации. Пошли. Вот! Мам, ну неужели ты не слышишь?

Я прислушалась.

– Да, точно.

– Побежали обратно!

– Кать… – остановила я ее. – Спокойно иди. Я точно не побегу. Ты иди вперед, но не беги.

– Хорошо! – Катька легко подхватилась и стремительно понеслась на своих длинных, хорошо тренированных на танцах ножках. Быстрая трепетная лань, моя маленькая еще Катька.

Я тоже пошла к ротонде. То слыша звуки оркестра, то нет. Я не успела дойти до поляны, как мне навстречу вышла разочарованная Катька.

– Никого нет! – развела она руками. – Обман слуха.

– Да нет. Я слышу то и дело, как они играют.

– Да! Вот опять! Пошли!

– Куда, Катюнь? – осторожно спросила я, придерживая ее за руку.

– Поищем их!

– Поищем? – Я с сомнением посмотрела на дочь. – Ты уверена?

– Да!

– Ну пойдем… В принципе все равно, где гулять…

Катька рванулась было в прыжке вперед, но я крепко сжала ей руку.

– Нет уж, совсем сходить с ума не будем, ага?

– Ага… – вздохнула Катька. – Что, как английские леди пойдем?

– Как русские дворянки! У которых сгорело имение… Шагай давай вперед. Ну уж носиться по улицам с вытаращенными глазами точно не будем.

– Последний концерт сегодня, мам…

Катька чуть не плакала, я это видела точно. Чуть. Глаза намокли, но слезы не покатились, удержались. Я давно научила ее – голову поднять, в небо посмотреть, о вечном подумать. Или хотя бы просто сильно запрокинуть голову – помогает, слезы вкатываются обратно.

– Что, ты так хотела его увидеть перед отъездом?

Катька резко тряхнула головой, и две крупные слезы капнули на рукав ее курточки.

– Хорошо, не говори.

Я не могу видеть плачущих глаз своей любимой, любимейшей, веселой девочки, в которой всегда горит яркий, теплый, счастливый огонь жизни.

– Катюня, мы… останемся до следующей пятницы.

– Ма-ам!.. – подпрыгнула Катька. – Правда?

– Останемся. И будет еще один концерт. В четверг. Только прогноз давай посмотрим. И папа как раз нас в субботу утром встретит, на вокзале, ему до Белорусского пять минут от дома. На поезде поедем. Всем сестрам по серьгам.

– Прогноз – хороший! – радостно засмеялась Катька. – Я смотрела уже! На всякий случай, просто так! Мам… – она обняла меня. – Ты меня так любишь, да?

– Да. И к тому времени, когда я соберусь умирать, у тебя должен быть любящий муж…

– И трое детей, – договорила Катька. – Мам, не начинай, пожалуйста!

– Ладно, – вздохнула я. – Вот сначала твой отец из меня веревки вил, теперь ты.

– Мам… – Катька покрепче прижалась ко мне. – Тебе тоже полезно морем подышать, побездельничать, поспать по утрам подольше…

– Да. Хорошо. Пошли сочинять ему письмо в «Фейсбуке».

– А это удобно? Я имею в виду – прилично?

– Прилично, прилично. Ты же не будешь ему свои фотографии в голом виде присылать, правда?

– У меня нет таких фотографий, мам…

– Тем более. А похвалить, что хорошо играл, – ничего в этом зазорного нет. А там посмотрим.

Может, лучше бы у моей Катьки были фотографии в голом виде, и она бы умела расставлять нужных мальчиков по местам? Чтобы каждый знал свое место и не пикал и не вякал? Но это была бы какая-то другая Катька и у другой мамы, не у меня.

– А билеты, мам?

– Сдадим. Половину денег вернем. Не так много потеряем. Ничего, переживем как-нибудь. Я сейчас позвоню Лене. Ерунда. Это все суета сует, Катюня.

В высокую ценность любви я не перестала верить даже после тяжелого, многолетнего расставания с Катькиным папой, когда отрывала его, отрезала, откорябывала от себя. И никак, никак не могла начать жить без него. С ним было все не ладно. А вот без него – просто никак. И когда любовь прошла совсем, окончательно, ничего от нее не осталось, когда перестало болеть, вот тогда я стала спокойно и с приятным даже чувством говорить: «Я так любила Данилевского». И желаю своей дочери такой любви? Нет! Нет, конечно. Я желаю ей счастливой любви и хорошей семьи. И учу глупостям. Написать мальчику, который ей понравился. К ее папе я тоже когда-то сама подошла. Потому что полюбила его мгновенно, безумно, на много лет. Попала в поле его обаяния, не знаю, как называется это поле, в котором мне пятнадцать лет было хорошо, а без которого было пусто, плохо, тягостно. Но я не могу научить ничему другому, кроме того, что знаю сама. Даже если то, что я знаю, – неправда.

– Мам, мам, он мне послал запрос в друзья! – Катька разбудила меня утром. Редкий случай, что она проснулась первой.

Другая реальность. Другой смысл имеют слова.

«Друзья».

– Сколько у него друзей в Сети?

Катька что-то ответила, мне послышалось «двадцать семь»…

– Хорошо… Это нормально.

На самом деле у него оказалось пятьсот восемь друзей в Сети, но я это поняла гораздо позже.

– Здорово… Давай я спрошу у Аушры, она должна знать, это же одна деревня, все про всех всё знают…

– Что спросишь, мам?

– Есть ли у него девушка…

– Лео? Это же такой чудесный мальчик! Просто прекрасный! Как я рада, как я рада! – запричитала, улыбаясь, Аушра. – Я отлично знаю его родителей. И, представь, – зашептала она, предвосхищая мой вопрос, – у него девушки нет!

– Точно?

– Да точно! Он учится в Вильнюсе, ему сейчас не до этого…

Я с сомнением посмотрела на свою приятельницу.

– Одно другому не мешает вообще-то…

Она засмеялась.

– Ну мешает – не мешает, а девушки у него нет. Ой, приглашайте на свадьбу, приглашайте на свадьбу…

Я тоже засмеялась.

– Какая нам свадьба – Катьке еще не исполнилось четырнадцать.

– Я смотрю на нее, мне кажется – шестнадцать! Она такая взрослая…

– Катька повзрослела резко в этом году. Тяжелые были осень, зима. Она меня поддерживала, когда мама… Ну ты знаешь…

Аушра сочувственно погладила меня по плечу.

– Да, наши мамы уходят, одна за одной. Твоя – быстро. Моя – долго.

Мы посмотрели друг на друга, плакать не стали, но уже не смеялись.

– Вот она и повзрослела.

– Да. Хорошо, я расскажу его маме, какая Катька чудесная девочка, как она поет… У них же очень музыкальная семья.

Я слегка удивилась такому серьезному подходу Аушры, ведь Катька с тем мальчиком даже еще толком не познакомились. Но подумала, что, скорей всего, это фигура вежливости. Ничего она никому не скажет. Вежливость, приветливость и гостеприимство. Не более того.

– Пойдете в костел слушать Норейку?

– Виргилиуса?

– Ты помнишь его, да? Еще народный артист Советского Союза он был когда-то…

Я не стала говорить, что все народные СССР так и остались народными, даже если самого СССР уже нет. Но это, наверное, для нас. Для них это все в прошлом. Уехали все наши звания с нашими же танками.

– А сколько ему лет? Неужели он еще поет?

– Поет, еще как! – подмигнула мне Аушра. – Сходите обязательно. И духовой оркестр там будет…

– В костеле? Духовой оркестр?..

– Ну да, а что такого?

– Без ударников, наверное…

– Все будет, все будет, сходите!

Перед концертом в костеле была служба. Мы пришли пораньше, чтобы занять места. Но все лавочки, на которых католики слушают своего священника, были уже плотно заняты. Мы постояли-постояли, послушали чужую проповедь, вышли на улицу.

– Странное чувство. Вера одна. И не одна. Дело даже не в языке.

– Да… – рассеянно сказала Катька, ненароком оглядываясь.

Ну конечно, во дворе костела появились музыканты в синих пиджачках.

– Пришел? – спросила я.

– Не вижу, – ответила Катька, порозовев.

– Придет, не переживай. Ударные инструменты все стоят, прямо перед алтарем, я видела.

– Я тоже… И маримбу привезли.

– Здорово.

Музыканты смеялись, ели мороженое, несколько человек курили прямо за оградой. Современные католики менее истово относятся к внешней атрибутике своей религии, чем мы, православные христиане. Соблюдают приличия, но…

– Пришел, мам! – Катька взяла меня под руку.

Молодой человек светло и приятно улыбался, разговаривая со своими товарищами по оркестру.

– Приятный мальчик, – пробормотала я. – На папу твоего совершенно не похож, но приятный… Невероятно обаятельный…

– Почему он должен быть похож на папу? – удивилась Катька. – Папа красивый, конечно, но у него… брови косматые… И вообще… он иногда кажется очень восточным человеком…

– А тебе нравятся западные, да?

– Да! – засмеялась Катька. – У меня монгольский генотип не просит восстановления, как у некоторых, ты знаешь.

Знаю. Знаю, о ком говорит Катька. Но думать о нем не хочу. О том, кто по крови является мне очень близким родственником и кто всегда выбирает жен, русских по паспорту, но внешне похожих на девушек из Юго-Восточной Азии. Поюжнее, с островов, где намешаны далекие-далекие от нас расы… Третье веко, крепкие скулы, низкорослые…

– Пошли, встанем в проходе между рядами, поближе. Народу сейчас набьется…

После службы никто не разошелся, все как сидели, так и остались сидеть. Народ набивался и набивался. Когда прихожане, стоящие вокруг нас, опустились на колени, я почувствовала себя неловко. Креститься вместе со всеми мы не крестимся – они же наоборот – в другую сторону – кладут на себя крест, – и уж на колени мы точно вставать в костеле не можем. Кажется… Да и не за чем сегодня… Мы не настолько истово верующие, чтобы все разговоры с Богом вести, приклонив колена, в своем ли храме, в чужом… Мы стояли столбом среди прихожан, которые на ко-ленях просили католического бога о чем-то своем, сокровенном. В боковом приделе показались музыканты. Я кивнула Катьке на Леонарда.

– Веселится, обормот…

Мальчик негромко пересмеивался с другими оркестрантами. Ну и ладно. Может, он не верующий? Отец его, дирижер, слушал спокойно. Гном по имени Зевс… Я одернула себя. Вот так кто-нибудь, влюбившись в Катьку, назовет меня Ведьма по имени Дюймовочка, – мне будет приятно? Я не ведьма, я просто… кое-что понимаю и чувствую, скажем так. Наперед. И на Дюймовочку похожа только в глубине души и на некоторых фотографиях, где не успела приосаниться, вытянуть шею, распрямить плечи и ровно поправить очки. На сильно постаревшую Дюймовочку, давно простившуюся со своим принцем эльфов.

– Эльфов – это не фамилия, – напомнила я Катьке.

Дочка с ужасом посмотрела на меня.

– Не обращай внимания! Это я так, из потока сознания выдернула фразу. Ты так маленькая думала. Что у принца фамилия такая… Эльфов… Скоро концерт начнется.

Катька рассеянно кивнула, ее внимание целиком было поглощено светловолосым, не слишком высоким, обаятельным литовцем. Что за черт! Я понимала, чувствовала это притяжение. Он притягивал меня так же, как ее. Похож на юного Рентгеныча? Да я давно не влюблена в него. Сижу спокойно в стоматологическом кресле, чувствую его близость и не волнуюсь ни капельки. Увлечение прошло лет… девятнадцать назад. Почему тогда? Слишком сильно люблю Катьку, очевидно. Вбираю в себя ее волнения, боль, вот теперь влюбленность. Я отлично ее понимаю.

– Я отлично тебя понимаю, – прошептала я Катьке. – Давай, вставай поближе, а то сейчас нас выметут отсюда.

Народ и правда стал напирать сзади и сбоку. Очень необычный концерт. Знаменитый оперный тенор, в солидном возрасте – семьдесят семь лет – поет живьем в костеле, в сопровождении духового оркестра, да еще с таким экзотическим инструментом, как маримба!

– Понимаешь? – Катька внимательно посмотрела на меня.

– Конечно, – тихо ответила я. – Невероятно обаятельный. Красавцем не назовешь, нос подкачал слегка, но в общем – неотразим.

Катька, слегка улыбаясь, загадочно посматривала на своего избранника. «Это неверный путь! – стучало у меня в голове. – Это те же ошибки! Не нужно выбирать мужчину, пусть он выберет тебя. А ты подумаешь – нужен ли он тебе. И скажешь «да» или «нет»». Но как быть, если так уже произошло? И Катька выбрала себе этого симпатичного мальчика? Для…» Я с сомнением посмотрела на Катьку. Для любви?

– Сколько ему лет, ты не посмотрела в «Фейсбуке»?

Катька опустила глаза.

– Что? Двадцать уже?

Она помотала головой.

– Больше?

Катька кивнула.

– Двадцать два, осенью будет… Мам, ты не представляешь, когда у него день рождения…

– И когда же?

– Между твоим и папиным. День за днем. Папин, его, твой.

– Вот это да!.. Какое удивительное совпадение… Ты серьезно говоришь?

– Да уж куда серьезнее! – вздохнула Катька. – Тоже Весы, как и вы. Интересно, он так же ничего не может выбрать? Двенадцатое, четырнадцатое, на поезде, на самолете.

– Знакомиться с тобой, не знакомиться… – засмеялась я.

Норейка пел просто великолепно. И для своего возраста, и безо всякого возраста вообще. Тенор, прекрасный, свежий, молодой голос. Однажды чуть захрипел внизу, перед тем как взлететь на какую-то невероятную, высокую, прозрачную ноту. Мне показалось, что несколько раз оркестр слегка расходился с певцом. Наверно, как следует не прорепетировали. Кто-то из музыкантов играл насупившись, кто-то очень старался, внимательно следя за каждым движением дирижера. Лео же переходил от одного инструмента к другому, был чрезвычайно занят, ответственен… хорош…

Перед нами просунулся и встал высокий плотный мужчина в ярко-голубом пиджаке, блестящих белых брюках, малиновом шейном платке. Рядом с ним протиснулся, очевидно, его товарищ, постарше, пониже, одетый очень хорошо, но не так ярко. Они негромко переговаривались, я почувствовала явственный запах перегара.

– Во дают! – покачала я головой. – Иностранцы… – проговорила я и сама улыбнулась. В каком смысле иностранцы? Не русские? Вряд ли наши явятся в костел навеселе. Или не литовцы? Тоже не пришли бы с таким перегаром. – На каком языке говорят? – спросила я Катьку.

Та пожала плечами.

– Не слышу.

– А что от них как из винной бочки пахнет, слышишь?

Катька засмеялась.

– А я думаю, что за вонизм… Из кондиционера, что ли, нанесло…

– Ага, из кондиционера, винищем.

Стоящая рядом женщина что-то сказала Катьке. Та удивленно посмотрела на нее, покачала головой.

– Что? – шепотом спросила я.

– Да просит меня вперед подвинуться.

– Туда невозможно подвинуться, – объяснила я женщине. – Там такой аромат, что у меня даже голова закружилась. Люди хорошо закусили перед концертом. Господин вот этот в особенности, товарищ, месье…

Женщина как-то странно посмотрела на меня и улыбнулась. Но говорить ничего не стала. Пестро одетые мужчины вскоре ушли. Дышать стало легче. Норейка пел все бодрее, песни и арии становились все веселее, но музыканты играли довольно напряженно. Кто-то так просто сидел с испуганными глазами. Катька подтолкнула меня:

– Слышишь? Не попали… Он одно поет, они другое играют…

– Да уж слышу…

Почему-то очень запоздало, только после пятого или шестого номера, вышла пожилая дама, ведущая все главные концерты в городке.

– Так задумано? Или опоздала?

Она начала читать по листочку программу концерта. Я взглянула на Катьку. Та слушала так внимательно, будто действительно могла что-то понять в чужом, совсем чужом языке. Так давно разошлись наши языки, что неузнаваемы стали одинаковые слова. Надо специально заниматься, искать корни. А просто так не догадаешься. Это тебе не польский, не чешский, тем более не украинский. Чужой язык. Катька нахмурилась, словно почувствовала мои мысли.

Дама-ведущая тем временем объявила фамилию дирижера. Кто-то сзади засмеялся. Я увидела, как побагровел, от шеи до кончиков коротко стриженных светлых волос, дирижер, Соулюс – я успела посмотреть его имя в афише, наконец, через много лет. Стал интересен сын, и я выяснила, как зовут отца, чей оркестр мне нравится столько лет. Но концерты в парке он ведет сам, никогда себя не объявляет, а афиши про его оркестр мне раньше читать было как-то недосуг.

«Соулюс» – по-литовски «солнце». У литовцев, наверно, у одних в Европе, остались имена, означающие явления природы. «Буря», «гроза», «заря». Непривычно и трогательно. Конечно, он – солнце! Какой же он Гном! И как могла ошибиться ведущая, которая знает его… ну сколько лет? Может, и с самого рождения. В городе – пятнадцать тысяч человек, и уж имя главного дирижера самого главного (и единственного!) оркестра должно быть на слуху…

Лео, стоявший в глубине оркестра, что-то негромко сказал ведущей. Та удивилась, засмеялась и стала, улыбаясь, объяснять публике, что она оговорилась, что фамилия дирижера на самом деле другая…

– Трогательно, – прошептала я Катьке. – Правда?

Та радостно кивнула. Почему? Почему это так трогает? В каждом из нас живет обитатель небольшой деревни, поселка, но кто-то заброшен волею судеб, как мы с Катькой, в чудовищный, бесформенный, не имеющий четких границ, мегаполис. Мы заброшены давно, еще до своего рождения, но нам так близки, так понятны проблемы милого, уютного, маленького городка… Наша собственная родная деревня, московский район Хорошево-Мневники насчитывает на сегодняшний день около полумиллиона жителей. Трудно себя отождествлять с ним, трудно чувствовать родство со всеми обитателями нашего района. А это ведь совсем небольшая часть несчастной, раздувшейся, распухшей, изуродованной за последние десятилетия Москвы, потерявшей привычный облик – и исторический центр, и районы послевоенной застройки изменились до неузнаваемости. Новые районы, расплодившиеся вокруг Москвы, к моему городу имеют мало отношения. Груды, кучи новостроек, набросанных как попало на бывших полях, могли бы возникнуть абсолютно в любом месте. Они не имеют лица. Дома́ и дома́. Где можно есть и спать.

Норейка пел просто без устали. Я, как обычно, видя энергичного, моложавого человека восьмидесяти лет, радовалась уже не столько музыке, столько преодолению в общем-то непреодолимого. Возраст наступает, возраст наступает даже на меня, я чувствую разными частями своего не дряхлого еще организма первые, легкие, насмешливые звоночки неминуемой, пугающей, неумолимой старости. То скрипнет шея утром во время зарядки, то хрустнут коленки, то поплывет голова от сильного ветра, то как-то подозрительно неудобно читаются мелкие китайские инструкции к бытовым приборам, то я задохнусь от быстрого Катькиного шага – нет, нет, ведь только что, совсем вчера это она не могла меня догнать! – то сильно забьется сердце, неприятно, толчками, как что-то постороннее и неудобное у меня внутри, и никак не хочет останавливаться, стучит, тянет, отвлекает от веселого, молодого потока, как будто вечно живого, бегущего, прыгающего, спешащего куда-то мимо меня…

Я увидела, как Катька смотрит на… нет, не на Норейку, конечно. На народного артиста смотрела я, думая о вечности, старости, быстротекущей жизни, о феномене голоса, таланта, об акустике католических соборов, о бесконечности, о непостижимости гармонии… Катька смотрела на юного музыканта. Юного, которому, оказывается, уже не так мало лет. Я-то думала – ему семнадцать, максимум восемнадцать. А ему – двадцать два. Пять лет – это огромный срок. За пять лет можно успеть полюбить, разлюбить, бросить, быть брошенным. И что, собственно?

Я тоже стала смотреть на молодого музыканта. В одной из пьес, которую оркестр исполнял без тенора, Лео, долго приноравливаясь, стукнул даже в тарелки. Да, конечно, представить, что в православном соборе бьют в тарелки… Cymbals, по-английски тарелки – «цимбалы»… В конце концерта, пока Норейка отдыхал перед заключительной арией, папа-дирижер дал возможность сыну сыграть на его редком инструменте. И как же великолепно звучит маримба в костеле! Просто волшебный звук.

– Напиши ему, что маримба звучит волшебно, не хуже, чем тенор, – сказала я Катьке, когда мы выходили из костела.

– Хорошо. Ты уверена, что я должна ему писать?

– Нет. Не уверена.

Катька вздохнула.

– Я подумаю, мам. Я знаю, что если бы ты сама не влюбилась в папу, то меня бы не было… Но…

– Ты с ума сошла! – Я даже остановилась. – Это точно не пример для подражания! Еще не хватало!

– Мам, меня та женщина просила не уходить, она что-то хотела мне сказать…

– Какая?

– Которая рядом стояла… За винными бочонками…

– А, ну давай подождем.

Я оглянулась, увидела нашу соседку по концерту. Она как раз спешила за нами. Рядом с ней шел симпатичный молодой человек, голубоглазый, возраста… да, приблизительно такого же, как и Катькин музыкант.

– Может, ты ее сыну приглянулась? – шепнула я.

Катька не успела ничего ответить.

Женщина, улыбаясь, подошла к нам.

– Понравился концерт?

– Да, а вам?

– Мне? – Она как будто смущенно засмеялась. – Да… Вот мой сын тоже учится музыке. В Вильнюсе… Вы не могли бы нас сфотографировать у костела?

– Конечно…

Я по-прежнему не могла понять, чем мы вызвали такой интерес. Мальчик поглядывал на Катьку, но без особого волнения. Я сфотографировала симпатичную литовку или не литовку, я не поняла, она говорила хорошо и с характерным для Литвы акцентом, обычным для всех – и литовцев, и русских, живущих там постоянно.

– А вы, простите, к консулу отношения не имеете? – спросила, наконец, женщина, представившаяся Мариной.

– К консулу? – удивилась я.

– Консул нам визу на два года дал! – похвасталась Катька.

– Кать… – остановила я ее. – Наверно, речь не о том консуле.

– В соборе, рядом с нами стоял российский консул, высокий такой, импозантный мужчина…

– А, винный бочонок! – захохотала Катька. – Это – консул?

– Ну да, – немного растерянно оглянулась на своего сына женщина, который молча и с обычной приятной литовской улыбкой слушал наш разговор. – А второй – атташе…

– Второй бочонок… – договорила Катька. – Все хорошо, мам?

– Все просто отлично! Не надо было в церковь приходить поддатыми, тем более в чужую.

– Так вы все-таки имеете к нему отношение? – поспешно спросила женщина.

– Нет.

– Вы не жена его?

– Нет, не вдова и не невеста. Ни консула, ни атташе.

– Жаль, – искренне вздохнула женщина. – И не знаете их?

– Нет.

– А я знаю! – вдруг сказала она и снова оглянулась на сына. Тот с совершенно непроницаемым видом так же улыбался, как и в начале разговора, как и на фотографии, которую я позже переслала им по электронной почте. – И Норейку знаю! Хотите, познакомлю? Сейчас… или потом…

– Да нет-нет, наверно, не сейчас! – поблагодарила я. – Холодно стало, и поздно уже, мы пойдем домой.

– Я оставлю вам телефон… А вы не музыкальный критик?

– Нет.

– А кто, если не секрет? – продолжала спрашивать Марина с непонятным мне любопытством.

– Я… – Я замялась и посмотрела на Катьку. Так не люблю говорить, что я писатель. Какая-то неопределенная профессия. Не профессия вообще. – Я журналист.

– А… Вот телефон, звоните, если что. Свой дадите? Может, сходим завтра вместе пообедаем?

Марина вопросительно улыбалась. Сын ее – все так же молча и невозмутимо.

– Конечно! – Я записала им телефон, и мы распрощались.

– Ты что-нибудь поняла? – спросила меня Катька.

– Думаю, что да.

– Объяснишь мне?

– Конечно. Если они завтра позвонят, пойдем с ними обедать?

– Не знаю, – пожала плечами Катька.

– Мне кажется, ты понравилась ее сыну… Тоже учится вокалу…

– Мое сердце занято, – ответила очень серьезно маленькая Катька.

Маленькая? Если ее сердце занято двадцатидвухлетним молодым человеком, она остается маленькой?

Незадолго до своей смерти моя мама показалась мне маленькой. Маленькой Светочкой, такой, какой я ее не знала. Она была беззащитна, беспомощна, доверчиво смотрела на меня, ждала помощи и спасения. Я чувствовала к ней бесконечную нежность. Поэтому – маленькая.

И Катька, наверное, всегда будет для меня маленькой. Или до того момента, пока в один черный день мне не понадобится ее помощь. Ее, сильной, взрослой, молодой, остающейся там, откуда мне придет черед уходить. Но я очень надеюсь, что у меня будет как-то по-другому. Как-то по-другому я переступлю эту невидимую, страшную, неосязаемую грань.

И вообще – речь совсем не о смерти. Речь о любви.

– Написала про волшебный звук?

– Написала. А смайлик ставить?

Другая цивилизация. Надо срочно учиться говорить на их языке. Ничего сложного, необычного, много символов, крайне простых, как дорожные знаки. Мне приятно, мне неприятно, я удивлен, я хочу тебя поцеловать, я загадочный – в темных очках, или ты загадочная – смотря в какую часть лаконичного текста это поставить. Тексты незамысловатые, на сенсорной клавиатуре особо не распишешься, не для длинных посланий предназначена.

– Ставь.

– А какой?

– Нейтральный.

– Хорошо, что завтра еще один духовой концерт, правда?

«И дворник маленький таджик с лопатой по двору кружит, на языке Хайяма матеря январь…» – запел телефон Катькиным голосом. Она записала мне эту песню, а я поставила ее на сигнал звонка ее папы, Данилевского, потому что дальше там у Трофима замечательные слова: «И я несу тебе цветы, чтобы скорей узнала ты/ О том, что мне пока известно одному…» На самом деле, ему известно, что когда-нибудь бесконечная беспросветная московская зима закончится и настанет апрель, мы будем ходить по твердой земле, а не по чавкающей мягкой жиже изъеденного химикатами грязного снега, но мне кажется, что он хотел сказать что-то другое. Что-то тайное, хорошее, имеющее отношение ко мне и к Данилевскому… Я Данилевского давно не люблю, и жить бы с ним не хотела. У него – другие дети, другая жена, молодая, резкая, решительная, энергичная. Он ее любит, кольцо носит всегда – и по другим признакам тоже любит. Я видела ее однажды, на похоронах. И поняла, почему десять лет назад Данилевский принял быстрое и неожиданное для его характера бесповоротное решение. Бросил Катьку, мою безграничную любовь и нежность, меня лично, тогда еще безусловную московскую красавицу, и начал новую жизнь. Кроме того что его молодая жена родилась через год после того, как я закончила университет, она – не Весы. Она знает, какого ей числа уехать, на чем, с кем и зачем. И Данилевскому не надо ничего больше решать. Решив один раз – соединить с ней свою судьбу. Точнее, думаю, что решила это она. Окончательно и безоговорочно. И Данилевский ушел в эту надежную, простую жизнь. И я его понимаю.