Другое. Сборник

Ничего особо таинственного поэту больше не представлялось.

«Их тут целая ватага. Держатся леса, глухомани. Они и волкам помешали. А возница-то – каков; – только – что с него взять!»

– Меня вам придётся подвезти, а если понадобится и защитить, – продолжал новоявленный собеседник. – Облава по дороге или что ещё. Будто еду с вами. Так и надо сказать, не позволяя никому рассмотреть кибитку внутри. А расстанемся на подъезде. До той поры ваши пистолеты будут со мной. Прошу!

– Я не приучен отдавать своё оружие кому бы то ни было, а тем паче разбойникам, – ровно, выделяя каждое слово, произнёс Алекс.

– Вашему реноме от того урону не будет; а противиться, как видите, без пользы, – парировал главарь, придвинувшись к поэту лицом, так что угадывалась нездоровая бледность на его щеках и губах.

– Значит, я у вас пленник?

– Как поэт вы – свободны. Сейчас, однако, вы не только поэт, но и барин. Да к тому же – проезжий. Извольте: кажется, и в лучших своих стихах вы представлены как не только поэт.

И он принялся декламировать начальные строки одного из его объёмистых стихотворных текстов, натужно, чтобы не допустить раскашливания, протягивая слоги и пробуя артикулировать отдельными из них; но – тут же и перестал.

Алекса круто задела эта прямая и так быстро изготовленная дерзость; от неё оставалось недалеко до грубой насмешки. Но он себя одёрнул, прикидывая, что, пожалуй, ничем тут возразить уже невозможно, да и не надо. Вернувшееся отточенное хладнокровие было весьма кстати, потому что как раз в этот момент могла случиться глупость, а за нею глупые же, то есть непоправимые последствия, разумеется, – для него, проезжего, таким вот бесцеремонным образом задержанного: разбойник протягивал руку как бы в намерении силой заполучить пистолеты, имевшиеся у Алекса.

Оставалось безо всяких условий принять навязанные требования. К тому же их можно было считать лёгкими, почти гуманными. Ведь теперь из диалога становилось ясным, что незнакомец, если он и разбойник, то не такой уж холуй, каким казался вначале. Определённо не холуй. И не играет благородностью. Хотя неизвестны её границы, достаточно и вежливости.

«Будь я сам таким же разбойником, много ли бы жалости и сочувствия имел до какого-нибудь барина, кропающего стишки?»

Эта отрезвляющая истина показалась очень подходящей к событию; с нею поэту передалась даже некоторая весёлость, которую не следовало, конечно, выставлять на вид, но которую он всегда почитал доброю своею подругою в его состояниях беззаботности и тайных отдохновений. Том осознавании самого себя, когда неизменным было рождение новых наиболее удачных стихов или, во всяком случае, мыслей, за которыми начинали проступать стихи…

Скрывая чувство, похожее на благодарность и возникшее под влиянием услышанных в этой ночной глуши собственных его строк, Алекс хитровато сощурил глаза; лёгкая улыбка появилась на его губах:

– Не в дар, – сказал он, передавая пистолеты и удерживая их за стволы, направленные на себя.

– Ещё два слова. Поручаетесь ли честью? Это для нас было бы гарантией. Другой не найти. Но, как поэт, можете не уступать…

– Цена моей жизни?

– Нет. Скорее – цена жизней наших друзей.

– Разбойничьих жизней.

– Как хотите.

– Браво! Моя честь – она же и ваша. Просьба мне понятна. Берусь её выполнить. Тайну сохраню.

Переговоры явно затягивались. Но теперь они уже подходили к концу.

Двое, каждый, казалось, по-своему нащупывали друг у друга что-нибудь сближающее, общее; и это, похоже, удавалось. Более осторожничал, конечно, собеседник Алекса. Так или иначе, а у него не убывало отягощавшей его ответственности, и она не была абстрактной. Опасным приходилось предполагать ему что угодно, и его осторожность и беспокойство могли быть охранительным средством сразу для многих. Теперь это хорошо замечалось внешне. Главарь в одно мгновение смахнул свои жесты и движения, которыми ранее подкреплялись его скупые слова и фразы. Они становились лишними. Он стоял не шевелясь и молча, видимо, заново перебирая последствия, вытекавшие из поведения и ручательства визави.

У Алекса же всё было иначе. Ему было интересно. Он не хотел острых воспоминаний о нападениях волков, и они не занимали его. Малосущественное и побочное.

А вот о самой прогулке в поле и угрюмых неотвязных размышлениях там и более всего о попытке покончить с собой вспоминать почему-то хотелось. Даже перед кем-нибудь поделиться этим. И, может быть, тут же перевести в иронию с неким совершенно ясным, но чуток затворённым смыслом.

– Не поверите ли, – обратился он к собеседнику, – я отходил отсюда, чтобы себя убить…

Признанием он остался доволен. Однако оно хоть и готовилось, но – было ещё неизвестно, – для кого и для чего. Может быть, ни для кого и ни для чего. Момент, однако, нельзя было считать ординарным; он требовал приведения в порядок мыслей, хотя в целом и вызывавшихся возбуждением и вроде бы не оторванным ото всего, что касалось возникшего нового сумбурного обстоятельства, но всё же – неостановимо стороживших прежнее, отдалившееся.

«Всего-то минуты прошли, – вдруг подумалось ему, – когда в начале торга о переуступке чести через меня просквозило сожаление: отчего там, в одиночестве и темноте, посреди поля я не направил себе пулю в сердце или в висок? Только в том бы состояла справедливость, нужная мне за всё, чем я стал уже давно, очень давно».

В контуре фигуры напротив по-прежнему не проявлялось никакого движения или хотя бы случайного жеста. Алекс почувствовал, как на него накатывает обескураженность: на такое необычное признание да столь холодное пренебрежение! Напрасным ожидание всё же не было. Испытав транс, он, видимо, просто плохо услеживал за течением времени. До слуха дошли слова:

– Мы об этом знали. И были очень огорчены. Уже ничем бы не могли помешать…

Произносимое походило на то, что уже прозвучало от разбойника раньше, в тот момент, когда нерасположенность поэта чуть было не перешла во взаимную необратимую враждебность.

Да, да, как раз тогда незнакомец успел смягчить ситуацию и перевести её в компромисс.

Он жёстко парировал сословное геройство поэта, терявшее всякую цену, так как оно не могло быть защищено обычными средствами.

Снова за главарём оставался верх, и не признавать этого было нельзя.

Явно сбитый с толку, Алекс выговорил:

– Не дадите ли пояснений?

– Те, – визави шевельнул рукой по направлению, куда отошли подельники, – успели осмотреть… Могло быть добро или провизия…– в горле у него зарокотало искреннее сочувствие. – Нашли какие-то мелочи да ещё книгу. Я и догадался по ней, когда кучер показал, кто вы и – где.

– Что же – книга?

– Я первый, кто её читал. Ещё при написании.

– Вы?..

– Я был у автора в полном доверии.

– Его положение меня интересует. Кто он?

– Он умер; издание предпринято незадолго до того… Он имел возможность убедиться в его полезности…

На ум Алексу опять пришла мысль о совпадениях.

На этот раз её вектор вновь устремлялся во тьму, в ту сторону, где поэт, уже проваливаясь в безумие, отпугивал изготовленную к нападению на него волчью стаю.

Теперь ему опять казалось, что чувство, будто он сходит с ума, вернулось и медленно и упорно теснит его внутренний мир прочь от пока сознаваемой им смещённой реальности.

«Странный человек!» – думалось ему снова и снова.

Мысли у Алекса пошли сталкиваться и биться одна о другую, множась, вихрясь и разлетаясь.

Буквально всё только что слышанное представлялось полным существенного значения и загадочности; но, разумеется, не было возможности тут же, в сырой ночи, собранно подступиться к разрешению тайны. Она сплошь закрывала взбудораженную любознательность, не оставляя никакой надежды на утоление.

Определённо, события развивались таким путём, когда была бы лишённой хоть какого-либо смысла любая попытка заговорить о скуке, обнаруженной в книге. Да это в высшей степени стало бы и некорректным и оскорбительным по отношению к личности предводителя, не отказавшегося от диалога, явно для него лишнего.

Как бы о нём ни думать, имея в виду его мерзостное занятие, а он уже внушал к себе немалое и небеспочвенное уважение. Потом: разве в данном случае уместно предпочитать более важным вещам невнятные разглагольствования о туманной особенности повествования? Ведь теперь уже, кажется, почти сам автор предстал перед тобой, – не угодно ли соблюдать хотя бы элементарный такт? Ни в коем случае нельзя допустить упрёка, не имеющего основы. Ещё точнее: образованному и порядочному человеку не пристало выражать о литературном произведении что-либо осуждающее, при том, что автор ему неизвестен или пусть даже находится рядом, и, кроме того, оставалось неясным, существовало ли об этой литературной вещи хоть какое общественное мнение. Ему, поэту, тем более надо бы было иметь такое в виду!

Вызревало желание хоть каким-то образом удержать обстоятельства в их пока и очень короткой, но уже быстро ускользающей неизменности! Где, однако, та власть, которая могла бы поспособствовать этому? По всей видимости, автора книги преследовала не только мучительная зависимость от содержания того, что выходило у него из-под его пера; действие подлого рока, не увязанного ни с книгою, как таковою, ни с выпуском её в свет, также не вполне исключалось… Дальше: не может ли быть такого, что этот вот человек, возможно, только играющий в разбойника, причастен к истории более чем просто доверием автора? И в чём оно могло состоять?

Не под его ли влиянием или по его советам, может быть, даже – весьма настойчивым, шло наполнение формы? С самого начала. Или на каком-то этапе. Вследствие чего ткань повествования приобретала оштриховку унылой искусственности…

Также, конечно, не исключалось и то, что только что появившийся перед ним немногословный субъект мог быть и самим автором произведения, предпочитавшим оставаться инкогнито…

Ситуация не располагала к получению ответов на возникавшие и роившиеся вопросы. Главарь уже отходил от поэта, и будто не существовало для него больше нечаянной дорожной встречи или, раз уж она произошла, ей не следовало придавать ровно никакого значения: впереди оставались хлопоты для него первостепенные и неотложные.

И в самом деле – разбойники уже торопливо шептались в голове повозки. Было заметно: каждый прилагал максимум усилий, чтобы не обронить ни слова полноценным голосовым порядком, вследствие чего разобрать, что говорилось, было невозможно. Слухом Алекс улавливал только интонации, и из них не могло не следовать, что езда вскоре должна продолжиться, и теперь истекают, может быть, последние мгновения до краёв наполненною тревогою, растянувшейся, нежелательной её виновникам остановки. Задержки, оказавшейся для него, поэта, в общем-то не только безопасной, но и становящейся как бы очень необходимой…

Ожидая какой угодно развязки, он отчётливо сознавал и быстро укреплялся в созревшем пожелании, исходившем из его неистребимой потребности как литератора: отсюда он ехать никуда не хочет! Определённо не хочет! Ну, что ему этот помещик-доброхот с его амбициями и увещеваниями?

Как следовало из его письма, в имении теперь гостила и горела желанием увидеться с ним, Алексом, графиня К*, молодая, красивая и изящная, муж которой, отставной генерал, надолго выехал на лечение куда-то за границу… Ещё о ней было сказано, что она изнывает от тоски без привычного для неё света. Алекс был немного знаком с нею. Но что с того?.. Если бы из письма или коротких встреч с доброхотом не вытекало его обещания займа, то эта странная поездка, скорее, не состоялась бы вовсе. Разве что нельзя было исключить желания хотя бы накоротке увидеться с его прелестной старшей дочкою Аней – на её тайный зов…

Стоя у кибитки и держась рукою за скобку открытой дверцы, поэт всеми чувствами противился любой перемене, которая могла и должна была произойти в течение ближайших минут.

Пусть и дальше его окружает всё то, что стало добавлением к путешествию, ещё даже не завершённому в его первой части: эта незнакомая глухая и глыбистая дорога, избранная слепым кучером; глубокая, непроницаемая и всеохватная густота мрака, будто бы всё ещё не позволяющая взойти и подняться над горизонтом истомлённой в её вечном и безостановочном движении луне; какая-то всюду проникающая сырая промозглость; чередования приступов природной тишины с порывами коротких, почти у самой земли, вихрей; волчий скулёж; и тревожный, долго не заканчивающийся шёпот разбойников, чьи одежды, фигуры, лица и выражения лиц ему, видимо, так и не суждено будет разглядеть и запомнить.

Магия скучной книги опять и опять объединяла в одно целое разбегавшиеся короткие всплески мыслей, давила на них со всё возраставшим усилием. И деться им было некуда.

«Что имел в виду этот вроде бы неглупый болезненный предводитель, будто между прочим сказавший, что он уже заранее знал о моём намерении убить себя исходя из того, что я успел познакомиться с повестью бедняги автора? Бывало ли подобное с кем-нибудь? Надо бы это знать. Хотя – нет, не совсем то…»

Можно ли было уяснить, что всего важнее в этой дорожной встрече, коли неизвестным в ней оставалось буквально всё – от начала? Сведения об авторе, как личности, – не в них ли первейший ключ к уразумению происходящего? Или можно ограничиться лишь содержанием книги, в одном случае взвихрившем израненную чувственность его, пассажира-скитальца, а в другом – возможно, укрепившем некие представления о справедливости в читателе, чем-то похожем на автора и перевоплотившемся в разбойника?

Больше не хотелось изводить себя, подставляясь под такие вопросы: занятие не к месту и не ко времени.

Того, однако, требовал сам предмет обдумывания, как бы загородивший собою всё остальное вокруг.

Он вызывал новые приступы самооценок, подобно тому, как это уже происходило при чтении книги.

Становилось до крайности необходимым и неотложным объяснение тому нелепому и почти горькому, состоящему в том, что и сама книга, и хоть какие-то, пусть даже мимолётные комментарии к ней, которых просто не могло не быть при постоянном прибавлении численности обозревателей и оповестителей о содержании нараставшего книжного потока, – что эти составляющие интеллектуального интереса не дошли до него, человека и любознательного и участливого. В светском обществе, которое считает его своим, безостановочно перемалывается в пыль и большое и малое.

Неужто, находясь в центре всеобщего внимания, и связанных с этим бескрайних пересудов, он не имел возможности знать о выходе издания? А если ещё автор его – провинциал, то это обстоятельство должно бы было восприниматься по-особенному живо и пристрастно. Такого не произошло. Значит, говорил поэт сам себе, и здесь у него полный короб неблагополучия.

Подверженный светской суете, он не замечал, как из него вымывалось нечто в нём стержневое, принадлежащее исключительно ему.

Да, он оставался общителен и всезнающ, но эти общительность и всезнайство помещены в узкие дворянские рамки; не раздвигая их, человек обречён быть чёрствым, ленивым, совесть его засыпает и просыпается редко, только перед лицом необычного, странного и непредсказуемого, как вот сейчас…

Кто-то из разбойников сдержанно несколько раз свистнул.

Тотчас неподалёку, в той стороне, откуда Алекс вернулся не застреленный собою и не тронутый волками, донеслись шаги по стерне, сопровождаемые тихим говором. Шорох быстро приближался к кибитке, и вскоре ещё три человеческих силуэта придвинулись к ней из темноты.

Двое пришедших несли третьего, удерживая его за подколенья и за спину; тот, видимо, был без памяти, замотанная в тряпки голова болталась на стороны или опускалась вперёд; изо рта вылетали невнятные звуки болезненного страдальческого бреда; черты лица не просматривались и не угадывались.

Было ясно, что двое, принесшие его, те самые, очертания которых Алекс едва мог разглядеть у края скирды, когда они торопливо пробежали от неё в сторону леса. Разбойники столпились у дверцы, изготовившись разместить беспомощного в кибитке. Алекс отступил, выжидая и тяжело отрываясь от будораживших его чувствований.

– Наш товарищ, – подойдя к нему ближе, сказал главарь. – Изодран медведем. Прошу извинения – проедет часть пути…

Последовал лёгкий шум, которым сопровождалось торопливое размещение несчастного внутри фуры, когда каждый считал нужным быть как можно расторопнее и осторожнее в движениях, чтобы не допустить усиления и без того мучительных болей у сотоварища. И как только компания с этим управилась, двое, доставившие бедолагу, сразу отступили в сторону и скрылись из виду, поглощённые темнотой.

– Едем! – обобщённо бросил вожак находившимся при фуре.

Значит, повеление относилось и к поэту. Больше ничего не оставалось, как втиснуться вовнутрь и закрыться дверцей.

Его плечо плотно упиралось в безвольную слабую упругость обессиленного тела пострадавшего, которое тут же посунулось книзу. С другой стороны от раненого уселся вожак. Сразу стало очень душно. Теневое движение на облучке показывало, что и там теперь не только возничий.

Лошади тронулись, подрагивая, встряхиваясь и чуть всхрапывая; их, как и людей, успели утомить и само стояние, и опасения, исходившие от затаившейся темноты, тяжело закрывавшей ближний окоём.

В порывах ветра, хотя и заметно ослабевавшего, в узком пространстве между деревьями, дорогой и небом ощущалось какое-то необъяснимое действо местных природных сил, добавлявших как бы заданной тревожности и чуть ли не страха.

В унисон этому состоянию шуршал и похлопывал кожаный верх кибитки и мягко вздувались её войлочные боковины, будто она надувала щёки.

Раненый резко мотал головой, дёргал плечами, бормотал невнятицу. Он был в жару.

– Ну, полно, Акимушка, будет… – участливо говорил ему предводитель, пробуя сжаться, чтобы дать тому больше места. – Понимаете? – произнёс он неожиданно доверительно и довольно громко обращаясь к Алексу, – не повезло ему. Молод совсем. Сбежал от рекрутчины, а тут вот это. В боку тяжёлая вмятина с порывом и стянут затылок. Пробуем найти лекаря. Иначе – не жилец…

Что было на это ответить?

Предложить содействие протекцией? Чьей? Помещика, перед которым, возможно, придётся заново обговаривать сумму займа? Или – тоскующей графини? Дать денег из имеющихся и не отнятых? Никакой из вариантов не годился, ведь изуродованному зверем помощь была нужна безотлагательная, непременно сейчас…

Без труда можно было представить содержание бедственной жизни этих обитателей тьмы, вытесненных из людского сообщества. Где они обретаются? Вероятно, в какой-то потайной землянке. Ни чего одеть, ни пищи. Надежды на возвращение с покаянием нет или она призрачна: прощения не будет, и кончится или выпоркой до смертной меры, или сибирской каторгой до конца жизни, обязательно с клеймением.

Как мерзко: вина вменяется уже простым фактом побега. Но убежавшие, которых при поимке разумнее было бы просто вернуть на прежнее место, нуждаются во всём, как и другие люди. Обстоятельства ведут к разбоям. Может, беглые только в редких случаях оказывались бы в шайках по своей воле, да куда им деться? Вина раскладывается на всех сразу – и разбойников, и примкнувших к ним по случаю.

«И вот она, моя империя! – думал поэт. – Отдаём ли отчёт разделению на свет и на падших? И не есть ли нескончаемая фальшь в текстах литературы, даже если они талантливы, когда они предназначены исключительно свету? Мои, о чём я не перестаю твердить, – в ряду как раз таких. Что я знаю об этих моих попутчиках? Об их чувствованиях? Пожеланиях? Надеждах? Ничего абсолютно. Ещё вот и книга; она из незнакомого мне мира, не для света. Если в свете о ней и говорили, то быстро кончили. Интерес у сытых не возбуждён…»

Всходившая наконец-то луна медленно и заворожённо поднималась по своей орбите, и небо просветлело, закрываемое только частью исчезавшей сплошной мрачной завесы; быстро устанавливалось безветрие, и облака, уже не двигаясь, просто висели крупными редкими лоскутьями, будто в раздумьях перед чем-то, чего предположить было невозможно или даже опасно. В открывшихся участках неба роями замелькали звёзды.

О сне даже вспоминать не хотелось. Толклось и смешивалось в уме самое разное. В непрерывном перестуке и скрипе ступиц и шелестении гужей обнаруживалось отсутствие взвонов колокольчика: разбойники, заботясь о скрытности, понудили кучера снять его.

Судорожные частые подёргивания кибитки на неровностях дороги добавляли страданий несчастному, стеснённому соседями слева и справа.

Вместе, бок о бок, в одном направлении ехали представители двух сословий, ещё ни одного дня во всей мировой истории не жившие одно без другого и никогда не имевшие намерений избавиться от взаимной неприязни и подозрений…

«Я круглый идиот, – сказал себе Алекс. – Да и один ли я? О какой свободе мы иногда говорим или думаем? Возможно ли представить её – как предмет, как явление? Или хотя бы утилитарно – как часть содержания нашей жизни?»

По звукам, издававшимся фурою и всей повозкою, угадывалось изменение пейзажа. Тут была урема. В таких местах о содержании проезжей части в более-менее пригодном для езды состоянии заботиться было, как правило, некому, поскольку такие прогоны хотя и оказывались намного короче, но считались обузой для собственников территорий, по которым они пролегали. В порядке вещей было и то, что владельцы массивов леса не знали о появлявшихся тут тесных проездных артериях, и те, вследствие этого, могли считаться ненужными в развитии хозяйствования, оставаясь как бы ничейными, с присущей им заброшенностью и таинственностью.

Она, такая таинственность, воспринималась, конечно, тем угрюмее и могла воздействовать на проезжавших тем угрожающе, что по одной даже не очень протяжённой уреме путь подобного рода мог быть не один. На некотором расстоянии от него, подальше от русла реки в том же направлении прокладывался другой, а то и третий – они выбирались как недосягаемые для сильных половодий. Не могло быть сомнений: шалившая здесь беглая братия намеренно пользовалась теперь наиболее неудобным из таковых, но зато – менее для неё опасным: в ночное время здесь можно было чувствовать себя почти в полной защищённости; на нет сходила даже вероятность обнаружения кого-либо из укрывающихся по лошадиному ржанью, которое в любой момент и где угодно становилось неизбежным, представляя видовые, исходившие из природных потребностей и отправлений позывы животных о своём расположении относительно тех из их вида, которые двигались на сближение и узнавались обонянием.

Деревья совсем близко подступали к дороге, по которой теперь тащилась кибитка, и там, где корневища соединяли обе их стены, во множестве давали себя знать то ли ещё не сбитый и не искрошенный пень, то ли неувезённая и не оттащенная подале в сторону лесина, особенно если она была ещё не истлевшей, жёсткой; также были существенной помехою выбоины на проезжей части, замедлявшие продвижение; они оставались постоянно сырыми и вязкими, поскольку не просыхали после дождей, а отдельные были заполнены водою, вероятно, всегда; лошади здесь часто спотыкались, их дыхание поминутно сбивалось, а фура, наезжая на препятствия, поднималась на добрых полколеса вверх и тут же резко опускалась вниз; из-под копыт и колёс вылетали и шмякались рядом выплески пахнувшей плесенью грязи; каскад звуков в этих местах приобретал гнетущую окраску: лошади мучительно всхрапывали, упряжка торохтела и гремела, что, разумеется, было вовсе нежелательным для разбойников.

«Можно ли быть собою при обстоятельствах, как теперь? Я не знаю. Нет у меня злобивости и претензий к этим жалким людям. Но не могу и расположением ответить. Что бы вышло из этого? Какой-либо абсурд, не более…»

Приходилось терпеливо и молча сносить молчание вожака. После короткого неожиданного извещения в момент, когда кибитка тронулась, тот, похоже, больше не собирался заговаривать с Алексом.

Время от времени он повторял в одном и том же осторожном тихом пошёптывании: «Ну, полно, Акимушка, будет…» Он, разумеется, хорошо знал, что, скорее, это поддержка состояния повышенной осторожности и вынужденного бодствования в самом себе, чем услуга израненному товарищу. Хотя пользы от такой косвенной помощи не могло быть ровным счётом никакой, не чувствовалось, что вожак изберёт в целях получения большего эффекта нечто иное.

«Акимушка!..»

Что это мог быть тот самый сбежавший рекрут, которого Маруся называла своим суженым, у Алекса не вызывало уже никаких сомнений.

Ему казалось невозможным разрушить то, что совершенно легко оборачивалось явью, совпадением, хотя и случайным.

Отсюда не могли не вытекать уже и явственные, реальные соображения, связанные с фактом побега. В памяти опять возникали впечатления и чувства, какими Алекс непроизвольно проникался, когда ему дважды пришлось быть на перекрёстке у Неееевского, неподалёку от моста, – будучи там на пешей прогулке с Марусей и – уже покидая его, отправляясь в эту вот часть поездки.