Вкус жизни и свободы. Сборник рассказов

– Наверняка ты голоден, ты непременно должен пойти со мной, чтобы пообедать.

– Ты уверена?

– Не трусь, твоя будущая теща на работе, – засмеялась Марина.

Он поймал блеск в ее глазах.

– Теперь я еще больше буду беспокоиться о тебе. Сразу после хупы мы подадим документы в Израиль, чтобы ты родила уже там. Там медицина лучше.

– Никогда не беспокойся обо мне, – ответила Марина.

Он ел яблоко медленно, словно не хотел сказать лишнего. Он с детства никогда не знал, кто его друг, а кто враг.

Он выходил из калитки дачи, равнодушно глядя на темную пустынную дачную улицу. И только тогда он заметил, что карман его пиджака отвисает. Он засунул руку в карман и обнаружил там надкусанное им яблоко.

Марина родила близнецов в иерусалимской больнице «Хадаса эйн-карем». Она лежала между ними, и материнское тепло соединяло их, передавало жизненные силы. О, Господи, никогда она так счастлива не была.

В субботу, на шахарит, Яков пришел в больничную синагогу – провозгласить имена мальчиков с бимы у Торы. Ну что ж, традиция сабров – свята. В молельном зале полторы сотни прихожан – шумно как на базаре. Ох, до чего же они разные, хасиды разных дворов – одни во всем черном, другие в белом, в штраймелах, шляпах, в желтых шелковых халатах, черных лапсердаках; литваки в галстуках и жилетках, сефарды подражали ашкеназскому прикиду со шляпами, сдвинутыми на затылок: очкастые американские реформисты; бородатые поселенцы в майках и шлепанцах на босу ногу; в проходах больные в колясках. Это странное смешение молельни, больницы, роддома – храм с распахнутыми дверьми в прошлое и будущее, врата между смертью и жизнью. Здесь вызывали отцов новорожденных.

Поднялся на биму к Торе и Яков, и он громко назвал имена своих мальчиков:

– Давид бен Яков, Элиягу бен Яков!

Свершилось!

Вся жизнь Марины была в мальчиках ее – двух белокурых ангелах ее смысла жизни. В коляске-паровозике она гуляла с ними в крошечном саду, и до трех лет они были неразлучны, пока Яков не увел их в детский сад – учить иврит и Танах. Для нее Израиль – страна, где в песок зарывают мечты.

Иерусалим – крепость из белого камня, древних фантазий и традиций.

А вот Анне, жене Василия, тесниной стала крепость, где сегодняшний день был такой же бессмысленный, как вчерашний. Но тогда зачем завтра?

Аня устроиться на работу не смогла. День заговаривал ее, мертвели камни. Аня не умела коротать время – оно ее убивало. В хамсин душа ее отделялась и билась в углу, как бьется нечаянно залетевший в комнату птенец.

Здесь она была обречена.

Перед разрывом (Василий не знал об этом) они собирались поехать к Мертвому морю.

– Юля, – он обнял дочь. – Там горы Моава.

– Мы туда поедем? – это что-то от ее мечты.

Но Аня с дочерью улетели в Брюссель навсегда.

Василий страшно переживал разлуку с дочерью. Он запил, как только может запить русский человек. Переехал в общежитие колледжа – в белую камеру с двухъярусными нарами: стол, табуретки.

У входа в офис, где рыли котлован под реформистскую синагогу, где пыль и солнце пространство превратили в ад, Василий ожидал Марину. Горло пересохло, как сдохнувший колодец. И когда, наконец, сквозь марево пыли он увидел ее, это было словно чудо Господне. Василий вскинул руки – так утопающий молит о спасении.

– Марина!

Ее прекрасное бледное лицо улыбалось.

– Я знала, что ты…

Во внутреннем дворике было открыто крошечное кафе – бутылки кока-колы в холодильнике, в витрине – марципаны, осыпанные сахарной пудрой, неожиданно теплые и свежие.

Марина ела медленно, и снова он тонул во взгляде ее синих глаз. Кончилось долгое одиночество в космосе. Ему было без нее одиноко.

– Всякий раз, когда я покидал тебя…

– Василий, я замужем…у меня два мальчика, близнецы…Мы с тобой совершаем грех…

– Ты будешь редактором газеты «Родник».

Марина пожала плечами.

– Нужно как-то жить. Василий, солнце мое. Яков ходит в ешиву … нищенская стипендия … кажется, конца этому не будет.

– Я рад, что мы снова вместе. Я люблю тебя.

Василий смирился было, что потерял Марину. Его любит самая красивая женщина из всех на земле.

Он стал одаривать ее цветами и подарками, деньгами. Они начали встречаться в тель-авивском отеле. Марина входила, сбрасывала платье, как роща сбрасывает листья. Без единого слова. Для нее мокли в вазе пурпурные розы.

– …Не покидай меня…не выходи.

И он был счастлив в ней. Такая химия. Они уже не могли быть друг без друга.

Позже, когда они начали вместе работать, оставались в общаге или прямо в офисе, на полу, он вжимался в нее и забывал обо всем. Она помогала ему в этом, она вознаграждала его за одиночество, словно хотела поцелуями заткнуть дыры прошлого. Они ощущали радость, глядя друг другу в глаза как в зеркало. И это так крепко привязывало их друг к другу.

От солнца серый камень Иерусалима раскалялся добела. Город не для пешеходов. Лучи прожигали тело и душу.

Муж Марины Яков носил под черной широкополой шляпой бархатную кипу, а под сюртуком шерстяной талит. После рождения близнецов он перебивался проститутками. А Марину словно отправил в монастырь. Он ее боялся, боялся бедности и солнца, как язычник.

Василий не был богобоязненным. Желание обладать Мариной в нем вытеснило страх. По ночам в одиночестве особенно. Он знал: без него ей невозможно пережить «нечто прекрасное», просто-напросто невозможно. Марина и Василий заигрались в счастье. На Кипр летали – день, не больше. Вокруг кто по-немецки, кто по-английски, и только им, влюбленным, говорить не нужно: они друг друга любили руками, взглядом.

Каждый раз они по-новому влюблялись. В самолете на высоте 10 000 метров над землей – бесплатная страховка от катастрофы.

Иногда он один улетал на конференции, любовь открывалась по-новому – надо крупно расстаться.

В пятницу Марина возвращалась домой пораньше: прибиралась, готовила сразу на два дня. Яков забирал из детского сада близнецов, и к полудню семья была в сборе.

– Глад кошер? – Даня жонглировал персиками.

– Шлимазл! – засмеялся Яков. – Это же дерево. Фрукты всегда глад кошер.

– Мама, а ты их мыла?

– Я их мыла и в них нет червей.

– Папа, ты слышал? А если не кошерная вода?

– Вода всегда кошерная.

– Почему?

– Потому что на нее нет брахот.

– Тогда отмените брахот, – засмеялась Марина, – и все станет кошерным.

– О-о, глупая! – захохотали близнецы.

Она чувствовала, что потеряла не только мужа, но и сыновей. Может быть, потому что разучилась жизнь воспринимать как очевидность.

Она не переносила запахи Якова. А он, как и раньше, запыхавшись, взбегал на третий этаж, целовал ее и благодарил за ужин, пил вино после благословения, а когда вино кончалось, засыпал за столом. Она уходила в спальню, спрашивала себя, как дела, а потом почему-то плакала. Она хотела смириться, но как оказалось, не смогла. Невозможно смириться с отсутствием того, что требовала твоя суть, и все время отказываться от того, чего ты жаждешь.

Встреча с Василием открыла, как сильно она может любить – дыхание перехватывало. Порой она мечтала, чтобы Василий бросил ее. Но он ее не бросит, у него есть только она.

В метельном феврале девяностого года Василий сопровождал в Москву Йоэля. «Гинейни» размножилась в пятидесяти городах Союза. Василий остановился у матери.

– Совсем семью забросил, – укоряла Майя Давыдовна. – У тебя дочь растет.

– Мама, нет у меня денег.

– И времени позвонить Ане и Юле?

– Я как в аду живу. Все ждут изгнания из ада.

– Где твоя совесть, Вася?

– Мама, нет у меня денег.

– Не верю.

– Мама, ведь они меня бросили.

– А что им делать в Иерусалиме? Сидеть в квартире и ждать тебя?

– Уже и квартиры нет. Кино окончено. Теперь живу в общежитии.

– Но у тебя дочь растет. Я, между прочим, на пенсию живу. Втроем живем на мою пенсию.

– Я знаю, мама. Потерпите.

Все десять дней в заснеженной Москве он бегал на телеграф – звонил Марине. Они могли молчать по телефону, как будто рядом плывут. Вдруг представлял Марину, ее лицо, ее улыбку, ее глаза. Он более праздничной женщины не знал. А как она кружилась, босая, на палубе в просторном сарафане… Любовь сжигала пространство и время, рождала безумство. Жизнь без нее ему казалась в Иерусалиме смертельной болезнью, и только безрассудная отвага могла сравниться с обладанием ею.

В ней было столько страсти. Женщина – зеркало мужчины. Безумно любил ее.

Коктель от депрессии: шампанское, мартини, вино, водка. Все ингредиенты смешивал в пропорции.

– А, блин, пофиг.

И добавлял оливочку.

И только дома ее охватывал страх – вдруг о них узнают.

Безработный Яков c близнецами все больше сидел дома.

Подозревать хуже, чем знать.

У реальности есть границы, у воображения – нет.

Над Яковым смеялись ешиботники. Рав Алекс сказал ему:

– Сломай ее. С такой женой я не могу тебя держать в ешиве. Она работает у реформистов. Или сломай ее, или уходи от нас. Сломай ее или я выгоню тебя. Она должна носить парик и уйти от реформистов. Сломай ее. Читай недельную главу «Ки тэйце» из Торы.

За ужином Яков подсыпал ей в вино снотворное.

Он склонился над уснувшей, и холодный липкий пот сковал его – не перебрал ли он со снотворным?

– Марина! – крикнул он в отчаянии.

Она крепко спала. Яков открыл Пятикнижье: «Речи. Когда выступишь… Когда выступишь на войну против врагов твоих, и отдаст их Господь, Б-г твой, в руки тебе, и ты возмешь их в плен;

И увидишь в плену жену, красивую видом, и возжелаешь ее, и возьмешь ее себе в жены; То приведи ее в свой дом, и пусть обреет она свою голову…».

Но Марина никогда не согласится сбрить золотые волны волос, она ему изменяет. Он теряет ее!

И привлек ее в постели и вошел в нее. Она последнее время сторонилась его. Опять забеременеет, – мелькнула у него мысль.

Утром она увидела себя в зеркало. Сзади нее стоял бледный Яков.

– Ты жена ортодокса. И ты должна уйти от реформистов. И от Василия, твоего любовника.

– Да, я люблю его.

– Не-ет! – страшно закричал Яков.

Два дня она в истерике прорыдала. Потом уволилась с работы. Догадывалась ли она, что опять беременна от Якова?

Ей стало только хуже. Марина позвонила Василию.

– Что случилось?

– Да уж случилось. Встречаемся в старом отеле на набережной.

Он вошел в номер. Открытая бутылка «Red Label».

– Я беременна. С ним я не сплю. Слышишь? О, боже, если бы мы принадлежали только друг другу! Понимаешь? И завтра, и всегда, понимаешь? – она плакала.

Последнее время она часто плакала.

– Прости меня, – он отпил из бутылки. – Если я разведусь с женой, меня уволят.

Серые глаза его невыносимы. Невыносимо ярки были красные розы на столе. Невыносимо самоубийство, но жить еще невыносимей…

Время, которое еще недавно для них не существовало, сегодня билось у нее под грудью.

Еще мгновение – и все сорвется вдребезги.

Нам надо спрятаться, – мелькнуло в голове Марины, – кто выручит их с новорожденным, кто же спасет?

Она взяла у него бутылку и отпила.

– Что ты молчишь, Вася?

Молчание становилось пулей для них обоих. Не увернуться.

– Я в ванную, – и взяла сумочку свою с кровати.

Василий включил телевизор.

Она разделась. Горячая вода наполняла ванну. Свадьба с Василием начиналась. Нельзя медлить, за ними уже выслали погоню с пожеланием многих лет.

Она высыпала горсть таблеток на ладонь – это свадебный подарок. За дверью лилась музыка.

Одну за другой она глотала таблетки, запивая глотками воды. Ее бил озноб. Хотя бы минуту вечности объявили… Она не умирает. Она бастует.

Василий пил, удивляясь, что не хмелеет. Смотрел на телеэкран и разговаривал сам с собой.

– Она не понимает, что я теперь апостол реформизма. Я должен быть святой, а я деградирую в любви. Я не помню строки Торы, но я помню, что кожа Марины пахнет жасмином. Чужая жена и мать моего будущего ребенка… Жить без нее я не смогу и не смогу быть с ней… Вот только допью и пойду к ней…

Голова его упала на стол и отключилась.

В полночь телеканал разбудил его. Голова его скатилась со стола, увлекая тело вниз. В клубок свернулся на полу и снова впал в забытье. И вдруг проснулся. Будто душа Марины его окликнула. Он выбил дверь в ванну. Марина была мертва.

На столике записка на салфетке «Я тебя люблю».

Душа ее как будто говорила ему, что делать. Сначала он должен обрести покой, если, конечно, хочет быть с ними. Повесить на дверях номера табличку «Просьба не беспокоить». Он выглянул в коридор. Безлюдно.

Он закрепил ремень за крюк и повесился над ней.

Доверяясь судьбе

Ранняя зима с ума сводила. По гололеду сдирать морду о беду – вот и вся недолга.

Район Выхино, квартира Азбеля. В доме Азбеля ремонт: подъезд ободран, лестница в известке, двери в шпаклевке. В это последнее воскресенье ноября в квартире Азбеля собрались еврейские физики и лирики, чтобы обсудить гуманитарные вопросы. Это стало традицией.

Азбель в белой безрукавке, красная короткая борода: он похож на разгоряченного быка. Семинар физиков. Вечер Галича. Накануне отключили всему дому свет, а затем – телефоны. О, знали бы соседи, из-за кого в кране не было воды.

В дежурной машине у подъезда скучал Лазарь Хейфец. Он, кстати, получил посылку из Канады и сидел за рулем в новой кожаной куртке. На Галича шли густо, как за водкой или колбасой.

– Бегун пришел, – доложил Хейфец Звереву в 5-й отдел. – Щаранского привез Липавский.

В квартире Азбеля кадили свечи, люди боялись сбрасывать вещи в темноту и стояли одетыми. Галдеж. Если животные во тьме молчат, то женщины – болтливей не бывает.

– Они пришли слушать или за меня посмотреть? – Галич сидел под самодельной ханукией.

– Да просто на улице противно. А ты с разбегу начни. Ханукия таки пригодилась, – Азбель зажег все девять свечей.

– У вас нет света, – хриплый голос Бегуна, – а телефон работает? Нет? А теперь они отключат воду.

Все засмеялись.

Галич пел при свечах.

Тем временем Хейфец продолжал перечислять гостей по телефону: Сахаров, Амальрик, скульптор Неизвестный, Калеко.

– Инвалид?

– Фамилия.

– Ну и какая фамилия калеки? – недоумевал Зверев.

– Да не калека он. Ка-ле-ко! Ага, идут художники, ну те, из Ленинграда: Абезгауз, Раппопорт. Человек десять. Е-мое, картины несут. Ни хрена себе. Раздухарились не на шутку.

– Ведете киносъемку?

– Так точно.

Художники вошли в подъезд, в кромешной тьме, как скалолазы, поднимались по лестнице на одиннадцатый этаж.

– Расступитесь! У вас нет света!

Прикололи к дверям манифест: «Несколько художников-евреев вторично объединяются…»

Еще двенадцать свечей водрузил Азбель на ханукию. Художники по одному представляли свои полотна. Абезгауз – «Горда была Юдифь, но печальна». Это окраина села, женщина в летнем яркоцветье, в правой руке ее окровавленный серп, в левой руке – чубатая голова, прикрытый глаз, казацкие усы…

– Картина продается? – спросил Рубин.

– Здесь все продается.

Коллекционер Глейзер взял под локоть Александра Лернера.

– А вы, профессор, когда выставляетесь?

– У меня в Иерусалиме постоянная выставка.

– Дайте приглашение.

– Кто бы мне дал.

– Три года между небом и землей: ни работы, ни денег, и не видно конца. Зло берет, – Рубин и впрямь был в отчаянии после того, как за ним установили круглосуточную слежку. – Кто поведет людей на коллективное самоубийство?

– А что-о, уже хана? – удивился Эрнст Неизвестный.

– Мы уже гибли безропотно, поодиночке, – сказал Рубин.

– У тебя, Виталий, нет русского терпения, – улыбнулся скульптор. – Всегда остается какая-то надежда.

– А вы же диссидент! – обратился Калеко к Неизвестному.

– Нет, я не диссидент.

– Важно, что так считает Андропов.

– Он так преследует евреев, как будто сам еврей.

Лева наконец пробился к Галичу – взять интервью для «Тарбута».

– Алик, есть те, кому завидуете вы?

– Я завидую тем, кто верит в Бога, – ответил бард.

– Им легче жить?

– Им легче умирать, – сказал Галич.

– А что такое Бог? – вмешался в разговор Липавский.

– Причина сущего. Закон, – сказал Лева. – Закон, где расширяется вселенная – и в искре огня, и в капле воды, и в наших душах.

– Бог не фраер…

Вкус жизни и свободы

До самой Пасхи снег украшал Пятихатки, но накануне майской демонстрации грохнул Чернобыльский реактор, и все полетело в тартарары. Нюсик закрыл свою лавочку – сбор металлолома.

– Софа боится пить воду Днепра, – сказал Нюсик другу Янкелю.

– За твою Софу можно писать романы, – ухмыльнулся шойхет и тайный сионист Янкель – куры окочуривались, завидев его.

– Романы пишут негодяи, – Нюсик допил самогонку и сделал губами птичку.

Они пили у входа на базар в закусочной, где хозяйка Галя – любовь Янкеля. Она предлагала им малосольные огурцы.

– Янкель, заказывай вызов, – прошептал Нюсик.

– От кого?

– Да хоть от Голды Меир!

– И на Софу?

– Софа – моя жена. У нее начал зоб расти.

– Риву Ароновну?

– Софа маму не бросит.

– Значит, пора, – Янкель поднял стакан и чокнулся с Нюсиком. – А я тоже махну в кибуц телок осеменять.

– Ну, – сказал Нюсик, – плюнь на Галю – жопа не цаца. А пить воду Днепра – вон у тебя кадык уже больше члена. Галя! Продай Янкелю марганцовку

– У меня есть цианистый калий.

– Большая разница?

– Всего один рубль. Борщ будете?

– Иди, Галя, к нам. Выпьем за Нюсика. Он собрался в Израиль. Были мы босылами – стали израилами.

Три месяца ветер сдул с календаря. Люди боялись выпить лишний глоток воды и дышали лишь потому, что не дышать не могли. Терпкий запах полыни казался им приговором.

Уже в самолете Софа призналась:

– Нюсик, мама вместо метрики взяла партбилет.

– Софа, для Израиля нет метрики – нет еврея. Для Израиля Рива Ароновна – шикса привокзальная. И дочь ее Софа – шикса, и внук ее Сема – чернобыльский мародер. Ни шекеля, ни хаты. Зачем мы туда летим – палестинцев смешить?

– Нюсик…

– Иди к туалету.

– Мне не хочется.

– Ты хочешь, чтобы нас слушал весь самолет? Иди разговаривать.

– Нюсик…

– Лучше бы я сдох, чем связался с вами. Взяла партбилет вместо метрики! Усраться можно!

– Нюсик, – Софа заплакала.

Они стояли у туалета, пассажиры выстраивались за ними.

– Она поет «Вихри враждебные…», – засмеялся Нюсик.

– Ей девяносто лет.

– Ну почему о партбилете я узнаю в самолете? Я не могу от вас сбежать. Софа, я не могу лететь в Израиль с Розой Люксембург.

– Ривой Ароновной.

– Теперь она Роза Люксембург. Ты в школе какой язык учила?

– Забыла.

– А Роза Люксембург?

– Она знает идиш.

– Она немка. По дороге в кирху она сдуру зашла в синагогу. Вот почему она меня ненавидит.

– Нюсик…

– Эй, вы, в туалете! – кричали из очереди.

– У человека запор, – огрызался Нюсик.

– Я уже не могу.

– Сможете в Тель-Авиве.

– Нюсик…

– Софа, она должна знать родной немецкий. «Ах, майн либер Августин, дас ист хин…»

– Пропустите в туалет!

– Ждите! – огрызался Нюсик, – Ждали две тысячи лет, подождете еще две минуты.

– Нюсик…

– Слушай, Софа, сюда! Неси ее документы, я спущу их в унитаз за облака.

– Нюсик…

– Надо говорить: «О, майн Гот!». Вы теперь немцы. В Вене закатишь истерику, ты это умеешь. Мы летим в Германию. В Германии, дура, будут кормить, а в Израиле вкалывают, пока не сдохнут. Учи немецкий: Дойчланд, Дойчланд, хенде хох.

– Нюсик, Рива Ароновна воевала с немцами.

– Пусть забудет, иначе я ей отпилю шнобель, теперь она Роза Люксембург.

– Нюсик…

– Документы, или я вас поодиночке запущу в облака.

В Айзенахе, маленьком городе немецких запахов и звуков, где пространство заполнено бытом по чертежам, Нюсик – бесшабашный и неугомонный Нюсик, – будто птица в клетке. Он носил зашитые в трусах баксы. А потом так натерло, что он на Софу залезть не мог.

Спрятал сбережения под шкаф. Что до Розы Люксембург, она отыскала партячейку и по воскресениям ее возили на маевки в горы.

Нюсик с утра в любую погоду на велосипеде колесил по городу – собирал пустые пивные банки, расплющивал их, складывал погремушки в рюкзак, в конце дня сдавал в лавку «Цветмет». Когда набиралась тысяча марок, он прятал их в коробку под шкаф. К старости он откроет свою лавочку, будет сидеть в тепле, смотреть телевизор. Во сне он бродил по осенним аллеям, собирал марки как опавшие листья, и жизнь была полна музыки. Наука быть счастливым приходит во сне. Снился Днепр и Пятихатки, пьянки с Янкелем, который улетел в Израиль, выучил на иврите три слова «Рабом работал у араба», снимал койкоместо и изредка звонил. Нюсик любил Израиль «на расстоянии», теплилась в нем извечная мечта еврея о своем государстве, так сказать, «запасном варианте», и не дай Бог если что – можно им воспользоваться. Но лучше, конечно, чтобы израильские чиновники не «жонглировали» его судьбой. Евреи едины и по-братски дружны на расстоянии.

Софа как настоящая немка убирала, стирала, готовила еду. Смертельно уставала. Ей ничего не снилось по ночам.

В один немецкий день – сияло солнце и пели птички, – Нюсик вернулся на велосипеде с рюкзаком пивных банок.

– Кто там гремит в прихожей? Это погром? – спросила Рива Ароновна.

– Это гестапо пришло за коммунистами, – ответил Нюсик.

И тут в прихожую явилась неприкаянная Софа.

– Ты купил Семе автомобиль? Сколько денег ты ему дал?

– Одну марку, – соврал Нюсик, – шоб я так жил.

– Сколько? – Софа угрожающе зазвенела ключами.

– Шоб ты так жила!

– Я нашла их у твоего первенца: этот ключ от мотоцикла, а этот от машины.

– Шоб я сдох! – Нюсик опустился на табурет.

Германия лишала таких евреев пособий раз и навсегда.

– Я проследила за Семой, – сказала Софа. – Он за углом слез с мотоцикла и пересел в спортивный «Опель». Где ты прячешь деньги?

– Разве ты не знаешь?

– Я не знаю.

– А где жид?

– Твой жид катается на «Опеле». Можешь на его мотоцикле поехать за ним. Или на велосипеде.

– Яблоко от яблони далеко не падает, – сказала Рива Ароновна.

– Ты помнишь, где лежат деньги? – спросила Софа.

– Хорошо, только не подглядывай.

Нюсик прошел на кухню, вынул ящики от шкафа, отодвинул его. Марки корова языком слизала.

– Софа, меня обокрали.

Софа села на стул бледная с широко раскрытыми глазами – восковая кукла. Красный и потный Нюсик дышал на полу, посреди посуды.

– Боже мой, это целое состояние! Мы двадцать лет отказывали себе во всем…

– Может быть, нам в роддоме подменили ребенка?

– Тебе мстят, потому что не полетел в Израиль, – сказала Рива Ароновна.

– Если бы Вы не перепутали партбилет с метрикой…

– Господи, замолчите оба!

– Он убил меня! Нож в спину отцу. Отца обокрал. Как у Шекспира. Обокрал нас всех. И теперь лишит пособия. Лишит будущего в Германии.

– Ты ему говорил, где лежали деньги? – спросила Софа.

– Я не помню.

На самом деле пьяным он всякий раз хвастался сыну коробкой с деньгами. Софа привыкла, что все друг другу врут. И можно было бы промолчать, но слишком велико потрясение.

– Ты ему давал деньги на мотоцикл?

– Нет.

– А врал, что ты давал.

– Я не хотел, чтобы ты его ругала. Вдруг он угнал его?

– Когда ты врешь? Тогда или сейчас? Ты всегда врал и сына научил врать! Откуда у него мотоцикл и машина?! Это ты виноват!

– Замолчи!

– Когда ты в последний раз заглядывал в коробку?

– Под Новый год, но я был пьяный, я не пересчитывал.

– Семен неузнаваем, он стал чужим нам. Он дома не ест.

– Софа, я не давал ему денег.

– Тогда откуда?

– Может, он голубой.

– Идиот!

– Софа!

– Что Софа! Привез нас сюда, жид пархатый! Я этих немцев терпеть не могу!

– В Пятихатки захотела? Попить водички чернобыльской?

– Я хотела в Израиль.

– Там каждый хочет друг другу морду набить. Вымещают зло на арабах, а они, между прочим, может быть, и есть потомки древних евреев. Только таких идиотов можно сорок лет водить за нос.

– А Янкель?

– Та какой он еврей! Самогонку жрет и салом закусывает!

– Какая ты сволочь!

– Софа! – вдруг вспомнил Нюсик. – В Германии мы перестали трахаться.

– Он трахаться захотел, – засмеялась Софа, – ты трахаешься каждый день с велосипедом. И этими банками, которые звенят на всю улицу.

– Ревнуешь к банкам?

– Нет, я банки ревную. Иди трахайся с Надей.

– Ты мне не даешь.

– Я что, кукла? Днем я для тебя половая тряпка, сука, проститутка, немецкая овчарка, а ночью я должна ему давать! Пусть тебе Надя дает! Научил ребенка врать, теперь я потеряла сына. Он не ночует дома, он заходит в квартиру как чужой, он нас всех презирает.