Коммунальная на Социалистической

– Ну и ну… – не нашлась с ответом Вольская.

– Действительно. Пятница. Тринадцатое, – раздался из коридора голос Нинели, которая сегодня работала в первую смену и дома находилась на законных основаниях. – Слушайте его больше, Елизавета Марковна. Блеснуть он решил. Это он долги отдаёт, – пояснила Митина со смехом. – Кстати, кто-нибудь знает, куда подевался наш спичечный коробок? Ростик, ты газ чьими спичками зажигал?

– Как это «долги отдаёт»? – удивилась соседка. – Спички ваши я не видела, а свои забыла, кажется, на полочке у плиты. Наверное, Ростислав Петрович их использовал.

– А так отдаёт… Ой, забыла! Елизавета Марковна, а кто это там под вашей дверью скучает?

– Ой! Забыла! – в свою очередь вскрикнула Елизавета и заспешила к себе, бросив на ходу: – Потом обязательно расскажете! А спички найдутся…

Андрей и Наталья Степановна не то чтобы скучали, но вид имели не очень весёлый.

– Простите, ради бога! Проходите, пожалуйста, присаживайтесь, – проговорила запыхавшаяся Вольская. – Так, что же мы будем делать?.. Не спать же вам, в самом деле, на вокзале… Можете, конечно, переночевать у меня. Но, увы, могу предложить только матрац на полу…

– Мы согласные, – как-то слишком быстро ответила Наталья. Это царапнуло слух хозяйки, однако предложение высказано, согласие получено – делать нечего.

– Мы, ежели чего, поесть там, так мы сами. Вы не вол-нуйтеся.

– Да. Мы в столовой поели. Нам бы только чаю вечером, – поддержал тёщу Андрей.

– Чаю так чаю, – согласилась Елизавета Марковна, почти жалея, что поддалась благородному порыву и предложила кров неизвестно кому. – Вещи можете вот здесь, у шкафа, поставить. Тогда места хватит.

– Спасибочки. – Наталья с зятем, кажется, старались не смотреть на хозяйку. – Мы таперче ещё до магазина сходим, а к вечеру придём.

– Хорошо, хорошо. Когда вернётесь, то позвоните два раза. Я открою.

Приезжие удостоили её кивком с порога.

Вольская несколько секунд молча смотрела на закрывшуюся дверь. Положительно с этими людьми было что-то не так. Ничего не придумав, она вернулась в кухню, где подходило к концу приготовление нежнейших булочек. Одновременно с ней, только с другого конца квартиры, а точнее, через дверь чёрного хода, в кухню, весело перебрасываясь короткими, только им понятными фразами, ввалилась детская троица и тоже жадно вдохнула неземной аромат свежей выпечки.

– Папа! – хором воскликнули близнецы при виде отца в экстравагантном наряде в цветочек с божьими коровками. – Ты и правда на это пошёл?!

– Правда, – вздохнул Митин.

– Ух ты! Здоровски! Хорошо-то как! – дети, похоже, были отчасти в курсе происходящего.

Елизавета Марковна, уже освоившаяся с новым обликом соседа, вежливо попросила удовлетворить её любопытство:

– Ростислав Петрович, скажите на милость, что спровоцировало ваши подвиги?

Вместо потупившего глаза мужа рассказ, посмеиваясь, повела Нинель Виленовна.

* * *

А дело было так. Накануне вечером в первой комнате семейство Митиных в полном составе, уютно устроившись на единственном раскладном диване-книжке, наслаждалось просмотром любимого фильма «Двенадцать стульев». Высоко задрав головы, поскольку в их, как нелестно называл Ростислав Петрович законные метры, «живопырке» место для телевизора было только на шкафу, они дружно хохотали над похождениями «великого комбинатора».

В тот момент, когда голос Ростислава Плятта за кадром завершил фразу: «В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селёдки, украинский борщ с мясом первого сорта, курицу с рисом и компот из сушёных яблок», Ростислав Митин вдруг громко произнёс:

– Замечательный был борщ!

Три пары глаз с удивлением уставились на него.

– Очень вкусный, – закончил мысль Ростислав, продолжая следить за происходящим на экране и не замечая немого удивления своих родственников.

Первой отреагировала Нинель Виленовна:

– Ты о каком борще говоришь? – спросила она. – Поданном у Альхена?

Теперь все головы повернулись к ней.

– У какого ещё Альхена? – не понял супруг.

Головы снова повернулись.

– У мужа Сашхен, – спокойно ответила Нинель, а дети начали похихикивать, получая явное удовольствие от родительского диалога.

– Какой ещё Сашхен? – Ростислав начал немного нервничать. – Ничего не понимаю.

– Из «Двенадцати стульев». Ты что сейчас смотришь?

– Я смотрю «Двенадцать стульев». А при чём тут…

– Как при чём? Ты же решил, что у них был борщ «очень вкусный». Твои слова.

– У кого?

– У Альхена и Сашхен!

Дети начали давиться смехом. Происходящее в реальности было не менее занимательно и абсурдно, чем происходящее на экране телевизора.

– Да о чём ты говоришь? При чём тут фильм?! Ты вчера сварила борщ! Я его съел! Он был очень вкусный!

– Мам, а почему мы борщ не ели? Ты нам почему не дала? – внесла свою лепту Лара.

– Потому что я его не варила! Не было никакого борща. Ни вчера, ни позавчера, ни сегодня!

– Как это не было, когда Я ЕГО СЪЕЛ?! – уже раздражённо воскликнул Ростислав.

– Я – не – варила – борщ! – членораздельно произнесла Нинель.

– Тогда – что – же – я – съел? – не менее членораздельно вопросил её муж.

Страсти накалились. Две пары глаз сверкали, уставившись друг на друга. Две другие пары сновали взглядами туда-сюда, словно следили за теннисным мячиком. Фильм был забыт.

– Не знаю, что ты там съел, но я ничего подобного не готовила! Я сварила куриный бульон! И оставила его на нашей конфорке для тебя!

– Не может быть! Не было бульона!

– Не может быть! Кастрюля стояла на правой дальней конфорке. Как всегда!

– Не на правой, а на левой! И не с бульоном, а с борщом!

– Скажи мне, пожалуйста, а на правой конфорке ничего не стояло? – Нинель Виленовна начала наконец о чём-то догадываться.

– Ну, стояло там что-то в чём-то бежевом. Я ел то, что было в синей кастрюле.

– Наша кастрюля бежевая.

– Бежевая, синяя – какая разница?! И вообще, где вы все были, когда я пришёл с работы? Вообще никого не было в квартире, кроме нашей драгоценной Елизаветы! – перешёл в наступление Ростислав. – Появился, правда, после меня Пичужкин. Мы с ним парой слов перекинулись… Так где вы все были?!

– Ну, всё понятно, – уже мирно проговорила Нинель. – Я была на работе, сам знаешь, вторая смена. Дети – в кружке. А ты слопал соседский суп. Так-то вот.

– Не может быть, – смутился Ростислав.

– Очень даже может, – вздохнула его жена. – Пойдём извиняться… – и, подумав, добавила: – Только вот интересно, почему никто не хватился своего борща? Вернее, почему Пичужкины не хватились, ведь это их кастрюля, и конфорка тоже их…

И в то время, когда отец Фёдор и Киса Воробьянинов стали пинать друг друга в борьбе за сокровище, Митины уже переминались с ноги на ногу в комнате соседей с запоздалыми извинениями.

* * *

В четвёртой комнате в тот вечер происходило следующее. Пичужкины тоже смотрели телевизор, правда, с большим комфортом, чем Митины, благодаря более пристойным жилищным условиям. И тоже наслаждались. «Двенадцать стульев» Леонида Гайдая с неповторимым актёрским составом во главе с Арчилом Гомиашвили, Сергеем Филипповым, Михаилом Пуговкиным давно и прочно завоевали сердца всех обитателей Квартиры номер семнадцать. Даже самая старшая Елизавета Марковна при случае нет-нет да и вворачивала в свою речь какую-нибудь цитату, вроде «утром деньги – вечером стулья…» Что уж говорить об остальных.

Итак, Пичужкины буквально приникли к большому экрану недавно купленного «Темпа». Перечисление того, что «в этот день бог послал Александру Яковлевичу», видимо, вызвало у Льва Эдуардовича, как и у Ростислава Петровича, приятные гастрономические ассоциации. Примерно в то же время, что и сосед, он изрёк:

– Раечка, почему ты раньше не варила такой вкусный бульон?

Раиса, в отличие от Нинели, быстрее переключилась с киножизни на реальную:

– Что ты имеешь в виду, Лёвушка? Какой бульон?

– Куриный. Очень насыщенный. Вкусный. – Лев Эдуардович даже слегка причмокнул, вспоминая.

– Лёвушка, я не варила бульон.

– Ну как же. Вчера. Я пришёл с работы. В кухне ещё Митин был, посуду мыл. Мы поговорили. Я разогрел бульон и съел. – Он снова причмокнул.

– Боже мой! Да не было у нас бульона, – начала заводиться Раиса. – Где ты его взял?

– Как? На плите, конечно. На нашей конфорке, – ответил Лев и, хитро поглядывая на жену, как бы говоря «не подловишь», добавил: – Я по-омню. На правой задней, то есть дальней.

Сильва, мало чем отличавшаяся от своих приятелей из первой комнаты, развеселилась:

– Папочка, – пропела она ехидным голоском без тени уважения к родителю, – наша конфорка не пра-авая дальняя, а ле-ева-ая.

– Видишь, даже ребёнок знает! – удовлетворённо заметила Раиса, стараясь вновь переключиться на любимый фильм. – Так что не было у нас бульона.

– Папочка, а мамочка вообще-то борщ варила. Я его ела днём.

Чувствуя неладное, Лев Эдуардович, как и Ростислав Петрович, в критический момент предпринял словесную атаку:

– А где были вы? Почему мне никто ничего не сказал? Почему я должен сам догадываться, что вы там готовили?! На плите была одна кастрюля! С бульоном! И точка! На правой дальней конфорке! В бежевой кастрюле!

В целом мирно настроенная Раиса очень не хотела отрываться от просмотра фильма и махнула было рукой на суповые загадки, но потом задумалась.

– Подожди. Нет у нас бежевой кастрюли. У нас синяя. Что же получается? Ты приговорил митинский бульон, что ли? Это у них бежевая.

Сильва захихикала, а Лев Эдуардович как-то погрустнел, однако не сдался:

– А было вкусно! Ты так не варишь! Ты не умеешь! Ты вообще не умеешь готовить! Суп!

В ответ на эти инсинуации Раиса начала грозно сдвигать брови и приподниматься с дивана, но в этот момент к ним постучали. Сильвочка резво вскочила и со словами «а это, наверное, борщ» распахнула дверь. На пороге топталось семейство Митиных в полном составе.

* * *

– Ну, когда всё разъяснилось, когда стало понятно, что это Ростислав первым всё перепутал… Хотя оба хороши, конечно… Он и решил загладить вину. А оригинальное наказание придумала Раечка… Так что приглашаем всех на чай.

История в изложении Нинели Виленовны получилась не только забавной, но и поучительной. Митина от природы была неплохой рассказчицей, да ещё сказывался воспитательский опыт. Периодически она развлекала соседей сценами из детсадовской жизни. Чаще всего героиней повествований была пятилетняя барышня Марина Соркина. Блиставшая «изысканным воспитанием» деточка, переступив порог старшей группы, останавливалась у двери и шаркала ножкой. Затем она чётким шагом подходила к воспитательнице, смотрела той прямо в глаза и очень вежливо, грассируя, произносила: «Здг-гаствуйте, Нинеленовна. Я сегодня пг-госнулась, умылась, оделась и к Вам пг-гишла». Как-то раз пресловутая Марина сообщила, что на обед она ест «только кугу-гябу», и отказалась брать в рот что-либо другое. Пришлось провести вежливую беседу с забиравшим её «папой Согкиным», как именовала его дочь. Неестественные манеры девочки Митиной не нравились, но она старалась относиться к ним с юмором.

Пока Нинель говорила, в кухню постепенно стекался квартирный люд. Первоначально возникшие у чёрного хода дети то приходили, то разбредались по своим углам, пока в конце концов не обосновались в общей комнате, примостившись на перевёрнутом, столетней давности корыте Шуриков и старой коляске Сильвы. Участники вчерашних событий, они всё равно с удовольствием слушали о разыгравшейся комедии.

Вскоре на коммунальной сцене появилась ходившая в парикмахерскую Раиса. Тоже почему-то через чёрный ход. С загадочно романтическим видом, слегка касаясь кончиками пальцев новой причёски, она поинтересовалась, что происходит. Ей никто не ответил, и она осталась в кухне слушать рассказ со своим участием.

Последним, в отличие от остальных, через парадный вход пришёл Лев Эдуардович и тут же живо включился в собрание на последних фразах повествования:

– А давайте-ка на чай все к нам! – и, предупреждая возможные протесты, пояснил: – У нас места больше всего. У Вас, Елизавета Марковна, комната, конечно, самая большая, но мебели, простите, тоже не мало. А уж про вашу, товарищи Митины, простите, «бытовку» и говорить нечего. В кухне просто неуютно. Так что милости просим…

Никто не возражал, и спустя минут десять все дружно уплетали дивное творение Ростислава Митина за круглым столом Пичужкиных. О том, что скоро ужин и можно испортить аппетит, никто не думал. А кое-кто думал, что в квартире волей судьбы появился второй кулинар-любитель и, вполне возможно, теперь поживиться вкусненьким можно будет гораздо чаще, чем прежде. Утренние события несколько поблёкли на фоне желудочных радостей, а про появление никому не известных Шуриков-Ивановых большинство присутствовавших и не знало.

* * *

Насытившись и насмеявшись над вчерашней незадачей, соседи приступили к обсуждению неизбывных вопросов коллективного проживания. Вспомнили о том, что некоторые задерживают плату за электричество и Елизавете Марковне приходится платить за всех и ждать, а пенсия есть пенсия. «Некоторые», находившиеся после поедания сластей в благодушном настроении, стали искренно извиняться и говорить, что больше такое не повторится. Сверили очерёдность дежурств. Посетовали, что так и не установили водогрей, что так надоело жить без горячей воды и бесконечно таскать чайники и тазики по комнатам. Потом плавно перешли к мечтам об отдельных квартирах. Рассчитывать на получение жилья формально могли только Митины, стоявшие на очереди. Остальные не имели либо права на улучшение из-за обилия квадратных метров, либо денег на кооперативное счастье, либо возможности произвести обмен. Вспомнили Шуриков, у которых хотя бы дети устроены. Пофантазировали о капитальном ремонте, коли уж они обречены на вечное совместное существование в отдельно взятой Квартире номер семнадцать. Поспорили о целесообразности замены паркета.

– А кстати, – на фоне бурных дебатов по поводу цвета стен в кухне и ответственного за покраску вдруг задумчиво произнёс Ростислав, – Елизавета Марковна… Извините за бестактность… Можно узнать…

Все замолчали и дружно уставились на Ростислава.

– Да-да, – полувопросительно ответила Вольская.

– Хотелось бы узнать…

– Ну, не тяни! Уже всех заинтриговал! – воскликнула Нинель.

– Елизавета Марковна, а Вы-то как застряли в этой коммуналке? Вы. Лауреат, заслуженный деятель. Личность известная – и в коммуналке, – стесняясь, но не в силах сдержать любопытство, наконец закончил Митин.

Вольская ничуть не смутилась.

– Видите ли, Ростислав, – начала она, остановилась, словно что-то вспомнив, и негромко рассмеялась. Вслед за ней рассмеялась Раиса. Между ними возникло мгновенное взаимопонимание.

– Что это с вами? – удивился Лев Эдуардович.

Женщины вместо ответа, глядя друг другу в глаза, выдали непонятный диалог:

– Дядя Павел, Вы шпион?

– Видишь ли, Юрий… – и захохотали уже в голос. К ним присоединилась Нинель.

– Это же «Адъютант его превосходительства», вы что, не помните? Все же смотрели, – сквозь смех пояснила она. – Просто очень уж похоже прозвучало… Эти интонации…

Успокоившись, Вольская смогла продолжить:

– Я никогда не рассказывала. Случая не было, а в общем-то, и дела никому не было… Видите ли, – она снова как бы сглотнула смешинку, но сдержалась, – когда-то вся эта квартира принадлежала нашей семье.

Присутствовавшие не были готовы к такому признанию. Какое-то время они ошарашенно молчали. Первой заговорила Нинель:

– Елизавета Марковна… Мы думали, что Вы получили комнату после войны… Я думаю, что я могу от лица всех… Я думаю, остальные поддержат мою просьбу… – она обвела глазами присутствовавших. – Елизавета Марковна, расскажите нам, пожалуйста, как же всё было… Как так получилось, что Вы здесь… Вы остались одна…

– Елизавета Марковна, расскажите, пожалуйста, о себе, о вашей семье, – просто сказал Лев Эдуардович.

– Что же. Никакой тайны нет, – начала Елизавета, а все остальные притихли и приготовились слушать.

Квартира принадлежала семье Вольских почти с момента постройки дома, а было это без малого сто двадцать лет назад. Дедушка Елизаветы, Георгий Васильевич Вольский, служил управляющим у Филипповых и выкупил её у хозяина дома, когда переехал в Петербург из Москвы.

– Знаете, знаменитая московская династия. У нас, в Петербурге, были булочные-кондитерские на Невском, на Садовой… – пояснила Елизавета Марковна, больше для младшего поколения.

Единственный сын Георгия Вольского, Марк Георгиевич, имел частную врачебную практику, а его супруга, Мария Дмитриевна, в девичестве Вознесенская, была зубным техником. Мария Вознесенская происходила из семьи священнослужителя, и при этом у неё ещё в раннем детстве проявился интерес к естественным наукам. Отец увлечения дочери не одобрял, но и выбору её не препятствовал, понимая, что в современном мире молодёжь смотрит на жизнь иначе. Характер у Марии Дмитриевны был своевольный – и в кого только уродилась, поэтому, когда она выбрала медицинскую профессию, родителям оставалось только согласиться.

Работали Вольские на дому, превратив две комнаты в свои кабинеты. Умные, образованные люди, они всегда интересовались искусством, любили музыку, чему ни в коей мере не мешало полнейшее отсутствие слуха у Марка Георгиевича. Вольские были постоянными посетителями «литературных четвергов» у молодого, но уже известного архитектора Михаила Александровича Карновского, благо квартира Карновских находилась в том же доме, только по фасаду со стороны Загородного проспекта. Детям они старались привить разносторонние интересы, но больше всё-таки с гуманитарным уклоном, поэтому Серёжа с Бетой, а только так называли её родители – «Вета-веточка», посвятили себя филологии и литературе. Это была счастливая семья. Со своими проблемами, которые возникали не только в силу внешних обстоятельств, но и по причинам личного свойства, они справляться умели. Характеры у всех были сильные, каждый из них ставил самостоятельность и личную свободу если не на первое, то уж не дальше второго места, но жили они в любви, поддерживая друг друга, каковы бы ни были обстоятельства.

Революцию Вольские и Вознесенские приняли по-разному. Труднее всех пришлось отцу Марии Дмитрию Фёдоровичу. Гонения новой власти на церковь и её служителей начались уже к концу семнадцатого года. В известном смысле Дмитрию Вознесенскому повезло: отняв смысл жизни, саму жизнь ему сохранили. В самые чёрные дни опорой ему служила непоколебимая вера и поддержка любимой супруги Анастасии Петровны. Они ушли из жизни день в день в двадцать третьем и двадцать четвёртом годах в возрасте семидесяти лет. Отец Марка Георгиевича скончался вскоре после февральского переворота, мать пережила его всего на два месяца. Марк тяжело перенёс смерть родителей. Он с головой ушёл в работу. Кроме постоянных состоятельных пациентов, он стал принимать всех подряд, независимо от материального положения. В результате это сослужило ему службу после октябрьских событий. Однажды он буквально вернул к жизни простого рабочего, который впоследствии оказался в числе влиятельных партийных руководителей и помог Вольским сохранить медицинскую практику. Мария Дмитриевна как женщина обладала более гибкой психикой и быстрее приспособилась к новым условиям. Интересно, что ни у кого из них и в мыслях не было покинуть гибнущую страну. Любовь к родине, как бы высокопарно это ни звучало, оказалась сильнее привязанности к государственным устоям, а пользу людям, они не сомневались, можно и нужно приносить, независимо от того, кто в данный момент стоит у власти. Тем более что в семнадцатом году никто и представить себе не мог, на какой срок установится эта новая власть. Кто надеялся, а кто был уверен, что этот кошмар ненадолго. Младшие представители семьи, гимназисты с активной жизненной позицией, напротив, с радостью восприняли перемены. Творящееся вокруг будоражило романтическую, воспитанную русской литературой душу юной Веты. Всё казалось ей происходящим только во благо, во имя непонятного, но светлого завтра. Серёжа был ещё слишком мал, чтобы мыслить глобальными категориями, но и он радовался, хотя бы тому, что в гимназии отменяют уроки, а по улицам ходят разномастные толпы, за которыми так забавно наблюдать.

Жизнь семьи продолжалась. На квартиру никто не посягал, никто не предъявлял мандатов на уплотнение. Дети учились в школе, а Марк Георгиевич и Мария Дмитриевна возобновили приём пациентов.

– Тот, кто бывал в моей комнате, может быть, видел на полу у окна такое круглое пятно? Такой кусочек потемневшего паркета? Это след от зубоврачебного кресла, мама вела здесь приём, – объяснила Елизавета Марковна.

Кое-кто из слушателей кивнул, а мужчины и дети непроизвольно поёжились. Одна мысль о бормашине и всех этих малоприятных металлических «штучках» заставляла кого нервничать, кого бояться. А тут, оказывается, прямо под носом был «кошмарный кабинет».

– Ну, не будем слабонервными, – с улыбкой проговорила Вольская, заметив реакцию окружающих.

– Как же, как же, – заметил Пичужкин, – некоторые ещё помнят пытку педальной бормашиной.

– Ну, право, Лев Эдуардович. Теперь же всё по-другому.

– Я тоже помню, Лёва, – вступил в обсуждение Ростислав, чьё лицо выражало смесь отвращения с ужасом. – «Казни египетские»! Инквизиция на дому! Кошмар.

– И ничего теперь не лучше! – дуэтом воскликнули близнецы, уже не понаслышке знакомые со стоматологией.

– А вам-то откуда знать, что такое механическая бормашина? Вас уже электрической лечили, – возразила им мать. – Никогда бы не смогла лечить кому-то зубы. Это же ювелирная работа, кропотливая, требует внимания… Никогда не была усидчивой, – она хихикнула. – Всем бы рты второпях перепортила.

– Какая разница? Всё равно противно! – заявил Володя, имея в виду процесс сверления, а не материнские фантазии.

Вольская откровенно развлекалась, слушая эту дискуссию.

– Далась вам эта тема! – проявила себя до сих пор молчавшая Раиса. – Елизавета Марковна, а что же дальше?

– А дальше… А дальше мы закончили университет. Я уже профессионально начала писать стихи, а Серёжа стал переводчиком с немецкого. Шиллер, Гёте… Его больше всего привлекали веймарские классики. Впрочем, в те годы у нас, кажется, ничего другого и не печатали…

Жили мы спокойно, верили, что всё идёт куда следует… Да, с нами по-прежнему жила няня. Никого у неё нигде не было, некуда ей было уходить. Она любила нас, ухаживала как могла, готовила, хоть и старенькая уже была, как нам тогда казалось. Мы её тоже любили. Она появилась, когда я родилась. Тогда же заделали дверь между кабинетом и жилыми помещениями. Вы знаете, что у нас тут анфилада? Папа с мамой занимали нынешнюю комнату Шуриков, а мы с братом – вашу, товарищи Пичужкины, няня – комнатку при кухне, поближе к детской. В моей нынешней комнате был, как я уже говорила, мамин кабинет, там ещё находилась медицинская библиотека, стояли картотечные шкафчики и всегда запертые шкафы с медикаментами. Пока мы были детьми, нас туда без присмотра не пускали. А в вашей клетушке, Нинель Виленовна, Ростислав Петрович, папа принимал своих пациентов. Вот так… А дальше… началась война. Серёжа ушёл на фронт военным переводчиком. Блокада. Мы не эвакуировались. Родителей не стало в декабре сорок первого. Няня умерла незадолго до войны. Я, вот видите, живу. – Вольская замолчала, остальные тоже сидели тихо.

– А Сергей? Что с ним стало? – нарушила молчание Раиса.

– Я получила похоронку, – коротко ответила Елизавета Марковна. Всем, даже детям, было понятно, что невольно оказалась затронутой болезненная тема. – Ничего. Всё прошло. Сами знаете, нет ведь ни одной семьи, не потерявшей кого-нибудь из близких… А после войны… Что ж, я одна на пять комнат… Город разрушен, людям жить негде. С фронта возвращаются, из эвакуации… Всякие тут до вас соседи перебывали… Инвалид один жил, безногий. Представляете, нашёл себе невесту с квартирой, – Вольская оживилась. – Потом, в пятидесятых, не помню точно когда, Шурики въехали. Бабка вредная была с внучкой, всё считала, кто к кому сколько раз пришёл. Суеверная была… Однажды… Ой, разговорилась я не в меру…

– В меру, в меру, – не очень вежливо скороговоркой произнесли близнецы, но никто их не одёрнул, так как у взрослых любопытства ничуть не меньше, чем у детей.

– Елизавета Марковна, пожалуйста! Хотя бы одну историю! Про бабку, – взмолилась Раиса.

– Хорошо. Одну. Звали её Нина Аполлинариевна. Внучку – Катюша. Хорошая девочка была, не в бабку… Была она не совсем бабкой, это я преувеличила, лет шестидесяти. Просто выглядела как бабка, если вы понимаете, что я имею в виду. – Все закивали. – История. Однажды прихожу я домой, открываю дверь. Под ногами что-то хрустит. Был день, я свет не зажигала. Ладно. Ушла к себе. Через какое-то время иду в кухню. В коридоре хрустит. Я не выдержала, зажгла свет, а весь пол усыпан булавками! Хорошо, что у нас босиком никто не ходит. Я сразу догадалась, чьих рук дело. Нетрудно было догадаться. Взяла веник, подметаю – выходит наша Аполлинариевна. «Елизаве-ета Ма-арковна! Нельзя это тро-огать! Что Вы де-елаете!» Оказывается, ей примерещилось, что Шурики привечают, она так и сказала – «привечают», нечистую силу, которая приходит к ним под разными именами и личинами. Она посоветовалась, как она сказала, с кем надо, и ей объяснили, что дьявольское племя боится острого.