Коммунальная на Социалистической

Сильва росла смышлёным ребёнком, рано начала самостоятельно читать, проявляла не только свойственное большинству детей любопытство, но и вполне осознанную любознательность. Больше всего её интересовали «всякие опыты», фокусы и научная фантастика. Порой своими знаниями и рассудительностью она превосходила «квартирных приятелей», которые были старше неё на четыре года. Володе с Ларой и в голову не приходило чураться «этой малявки». Она благодушно откликалась на прозвище и на равных участвовала во всех затеях и проделках соседской парочки.

Заливистый храп заглушал в комнате любые звуки, однако за её пределы не проникал благодаря отличной звукоизоляции столетних стен.

* * *

Пока обитатели коммунальной Квартиры кто спал, кто слушал тишину, в общей комнатке при кухне, где хранилось всё что угодно, от цинковых корыт до велосипедов, раздавалось тихое постукивание и шуршание, как будто за обоями кто-то пересыпал горох.

* * *

В это утро в размеренной жизни Квартиры произошёл сбой. Незначительные странности были замечены не всеми и не сразу. Началось с того, что в комнате Пичужкиных не заработало радио. Лев Эдуардович в шесть часов по привычке открыл глаза, но, не услышав энергичных звуков гимна, решил, что ещё рано, повернулся на другой бок и снова захрапел. В это же время, за час до будильника и полтора часа до «Пионерской зорьки», отчего-то проснулись близнецы Митины. А грезившая наяву в своей постели Елизавета Марковна скорее почувствовала, чем услышала, крадущиеся шаги в коридоре. Она удивилась, кто бы это мог быть в такую рань. Даже Пичужкины ещё не поднялись и не собрались, скрипя половицами, у единственного в квартире крана с холодной водой.

Кран был в прямом смысле единственным. Других источников воды никогда не существовало. Для вечерних омовений её кипятили в чайниках и кастрюлях и разносили по комнатам вместе с тазиками и ковшиками. Когда-то Шурики предлагали поставить хотя бы водогрей, но денег на него так и не собрали, поэтому вместо полезного прибора над раковиной висел график дежурств, а раз в месяц появлялась таблица коммунальных платежей. За достоверность информации отвечала Елизавета Марковна как ответственный квартиросъёмщик. Обратив внимание на звуки, донёсшиеся из коридора, она по какой-то, даже ей неведомой, ассоциации вспомнила о том, что пора вывешивать показания электросчётчика. Возможно, на мысли об электричестве её навела догадка: тот, кто крался по квартире, делал это в темноте. Она приподнялась было посмотреть, кто это бродит в неурочное время, но так и не встала. «Какая мне разница? Пусть. Может, человеку в туалет приспичило», – подумала она.

Ровно в семь, как положено, со двора донёсся стук.

– Один, – сосчитала Елизавета Марковна и прислушалась. – Интересно. Где же второй?

Она подождала, потом выбралась из-под одеяла и подошла к окну. В апреле в этот час было уже достаточно светло, и магазинное крыльцо хорошо просматривалось. Действительно, на асфальте лежал один ящик.

– Интересно, – повторила про себя поэтесса, – теперь всегда так будет? – Тут её мысль перетекла в другую область и обрела философскую окраску. – И начнётся новая жизнь… Один ящик будет производить меньше шума. Тот, кого будил двойной стук, будет спать дольше, опоздает на работу, не выполнит вовремя что-нибудь важное, и сложится новая цепь событий… Порою из-за ерунды такой смеётся рок над человеческой судьбой… – невольно срифмовав, она улыбнулась. – И так, смеясь, истории меняет ход… Хорошо. Не истории в глобальном понимании, хотя и такой тоже, а небольшой, локальной… В очередной раз гуси спасут Рим… Ладно, умная Эльза… Теоретик доморощенный… – она вздохнула, надела халат и, не услышав плеска воды из кухни, решила, что можно идти умываться, никого не тревожа.

Вольская, воспитанная ещё в дореволюционную эпоху, была предельно деликатна. Каждое утро она, чтобы никому не мешать, терпеливо дожидалась, пока весь трудовой люд закончит необходимые процедуры, и только тогда появлялась в кухне – сначала в халате, буквально на пару минут, для умывания, затем уже полностью одетая – для приготовления завтрака. Она небезосновательно считала, что халат существует только для того, чтобы можно было выйти ночью и утром, и то ненадолго, в места общего пользования. Днём она всегда носила сарафаны и блузки, которых в её гардеробе насчитывалось десятка полтора, иногда прикалывая под воротничком какое-нибудь неброское украшение. Тапки тоже были у неё не в чести. Вместо них Елизавета Марковна предпочитала носить домашние туфли на низеньком каблучке.

Выйдя в коридор, пожилая женщина немного постояла, привыкая к темноте. Бра, висевшее напротив её двери, она не включала из той же деликатности. Чтобы не будить спящих. Тьма не была кромешной, в коридор и даже в прихожую проникал слабый свет из кухонного окна. На него и пошла Елизавета Марковна. Дойдя до кухни, она повернула выключатель. Лампочка не загорелась. Она повертела рычажок туда-сюда. Безрезультатно. «Ну вот, перегорела, – с досадой подумала она. – Самой не справиться. Придётся ждать, когда мужчины встанут». Умываться в сумраке не хотелось, но и ждать неизвестно сколько тоже. Победила привычка. В неверном свете из окна она всё же совершила утренний туалет и уже собралась вернуться к себе, как вдруг услышала странные звуки, доносившиеся из общей комнаты. Елизавета Марковна открыла дверь и заглянула внутрь. Никого. Тихо. Она закрыла дверь. Звуки появились снова. Елизавета Марковна повторила свои действия. Результат оказался тот же. Ничего не выяснив, она пожала плечами и удалилась, думая о том, чем ей лучше позавтракать: яйцом всмятку или бутербродом с докторской колбасой. Колбаса была уже не та, что в годы её молодости, но сила привычки…

Не успела она дойти и до середины коридора, как вдруг за её спиной сама по себе зажглась лампочка. «Что же это такое? – вздохнула Елизавета Марковна. – Непорядок». Она ещё раз вздохнула, вернулась в кухню и попыталась выключить свет. Долгие годы коммунального проживания приучили её к экономии. Лампочка глумливо мигнула, но не погасла. Вольская ещё раз повернула выключатель.

Ничего. Она постояла, то поднося руку к заветному рычажку, то убирая, наконец прекратила свою пантомиму, решив оставить всё как есть до пробуждения соседей. В тот момент, когда она снова вышла в коридор, откуда-то сбоку до её слуха донеслись странные, какие-то свистящие не то слова, не то просто звуки: «Зы-ыка – зыканска-а…» «Почудилось, – решила поэтесса. – Воображение разыгралось. Так, глядишь, снова стихи писать начну. Про лунный блеск и тишину». Она улыбнулась и направилась в комнату, больше не реагируя ни на какие непонятные явления. Как только за ней закрылась дверь, свет в кухне погас, и в коридоре вновь прошуршали шаги, словно кто-то на цыпочках быстро перебирал ногами. Одновременно что-то скрипнуло, и заверещал будильник в первой комнате. По Квартире прокатилась волна обычных утренних шумов, производимых по большей части семейством Митиных.

* * *

Топот близнецов по коридору разбудил Пичужкиных, проспавших, к своему ужасу, лишних два часа. Нарушение режима, пропуск очереди к умывальнику, необходимость сначала ждать вожделенную влагу, а затем завтракать второпях, что явилось уже полным безобразием, вызвало бурю негодования вспыльчивого Льва Эдуардовича. Всю силу своих эмоций он обрушил на ни в чём не повинную Раису Лаврентьевну. Ссоры в их семье случались редко, зато бывали громоподобны и сопровождались мощными выбросами накопленной негативной энергии. Сначала, как правило, распалялся Лев. Когда он уже бывал готов утихнуть, в ответ на его нападки громы и молнии начинала метать Раиса. Ничуть не боявшаяся этих сцен Сильва привычно пережидала их где-нибудь в сторонке. В свои девять лет она давно усвоила, что «милые бранятся – только тешатся», и не переживала по пустякам.

Этим утром те, кто сновал между кухней, где готовился завтрак, и комнатой, где этот завтрак уничтожался, имели удовольствие слышать следующее:

– Позор! – орал Пичужкин. – Забыть о времени! Не услышать радио!

Кто и что ему ответил, соседям разобрать не удалось.

– Кто?! Кто его выключил?! Я вас спрашиваю! Останетесь без ужина! Здоровее будете! Марш одеваться! Опоздание – позор! Чтоб из школы сразу домой! А ты – никуда!

Что кричать, большого значения не имело. Цель словоизвержения просматривалась довольно отчётливо – выплеснуть досаду, в первую очередь на самого себя. Но нельзя же так сразу признаться, что и сам виноват. Поэтому Лев словесно крушил родственниц. При этом он, невеликий ростом, поднимался на цыпочки, притопывал ножкой и воздевал руки к небесам. Побушевав в том же духе ещё минут пять, он выдохся, плюхнулся в кресло и начал вытирать взмокший лоб большим клетчатым платком.

Вторую часть Марлезонского балета с чувством исполнила Пичужкина-старшая. Поскольку во время выступления мужа она, поджав губы, сидела за столом над опустевшей к этому моменту чашкой, то и монолог свой начала сидя:

– Если бы кто-то, – звучание её голоса походило на присвист закипающей в чайнике воды, – вчера не устраивал путаниц… Если бы побольше интересовался… интересовался… знал, что где стоит… – постепенно голос окреп, а его хозяйка начала медленно подниматься из-за стола. – На себя посмотри! – Сделав резкое движение, она мощной грудью смахнула со стола чашку, даже не обратив на это внимания. – Сам храпел, как я не знаю кто! Других винишь, а сам!!!

Она наконец вытянулась во весь рост и сделала шаг в сторону мужа, вжавшегося в спасительное кресло. Раиса в гневе была страшна, как ураган «Катрина». Продолжая выплёскивать обвинения, имевшие не больше смысла, чем недавние выкрики её Пичужкина, она нависла над несчастным, обожаемым Лёвушкой и… вдруг утратив весь свой пыл, тяжело опустилась на диван.

Всё время этого мини-спектакля Сильва сидела в углу того же дивана и разглядывала родителей с подозрительно безмятежным выражением лица.

* * *

Когда страсти и хлопоты улеглись, когда все, кому было нужно, отправились на работу и учёбу, а в квартире остались только две женщины, на короткое время в воздухе повеяло покоем. Покончившая с нехитрым завтраком Елизавета Марковна составила на поднос грязную посуду и, осторожно неся его обеими руками, направилась в кухню. Войдя туда, она застала не совсем понятную сцену. Между окном и дверью чёрного хода стояла, склонившись над мусорным ведром, Раиса. Она сосредоточенно рассматривала что-то, уперев руки в бока.

– Раиса Лаврентьевна, что-то случилось? – поинтересовалась Вольская. – Сегодня очередь Митиных выносить мусор. Вы что-то потеряли?

Вместо ответа Раиса немного покачалась над ведром, подумала, посмотрела куда-то за окно, где виднелся кусочек синего неба, отступила на шаг, потом вернулась и решительно запустила руку в ведро. Елизавета Марковна, понаблюдав за этим танцем, пожала плечами и наконец поставила поднос на свой стол. Пока соседка копалась в помоях, она успела набрать воды в чайник, отправить его на плиту и достать тазик для мытья посуды. Когда она взялась за чашку, чтобы положить её в тазик, Раиса вдруг выпрямилась, издав резкое торжествующее «Ага!». Елизавета Марковна, вздрогнув от неожиданности, выронила чашку, и та, отскочив от стола, со звоном стукнулась об пол и разбилась. Пичужкина, не замечая произведённого эффекта, проскочила мимо соседки в сторону своей комнаты. При этом она энергично потрясала чем-то, зажатым в правой руке.

Воспитание не позволило Елизавете Марковне прокомментировать ситуацию вслух должным образом. Всё, что она подумала на хорошем русском языке, она оставила при себе. В который раз за это утро вздохнув, она молча собрала осколки; выбрасывая их, тоже заглянула в ведро; ничего особенного не увидела и стала ждать развития событий.

Вернувшись в кухню, Раиса со словами «Вот! Полюбуйтесь!» сунула в руки Елизаветы Марковны радиоприёмник. Та повертела приёмник и вопросительно посмотрела на свою визави.

– И вот! – Раиса потрясла зажатым в руке проводом.

– Раиса Лаврентьевна, извините, но я ничего не понимаю, – растерянно произнесла Вольская.

– А что тут понимать? Проспали сегодня. Радио не заработало. А как оно заработает, я Вас спрашиваю, если вот!

– Да что же вот? Вижу. Приёмник. – Она вернула обсуждаемый предмет хозяйке.

– Да радиопровод с вилкой кто-то отрезал! Приёмник новый, трёхпрограммный! Второй провод, электрический, – вот он, а радиопровод отрезан! Мы не заметили. Розетку-то Лёва около пола установил. Была б на старом месте, как у всех, то увидели бы, что вилки нет. А так висит провод и висит! Ночью передач нет. Ручку повернули и уснули.

– Интересно. И зачем бы это?

– Не знаю зачем, Елизавета Марковна! Враги… А главное, не потрудились выбросить куда подальше. В ведро наше сунули. На дно. А мусора немного, вот вилка и торчала, а я увидела. Ну, сопоставила, сравнила. Радио сняла, а там обрывок. Вернее, обрезок. Вот и проспали, вот и скандал… А может, это Лёвушка?.. Да нет, вряд ли… Ну, я им устрою! Допрос с пристрастием, – кому «им», она не уточнила.

Во время этого монолога Елизавета Марковна думала о загадках сегодняшнего утра. Она подошла к выключателю и повернула его. Свет зажёгся. Она снова повернула выключатель. Свет погас.

– Елизавета Марковна! А что это Вы делаете? – удивилась Раиса.

– Да знаете ли, Раиса Лаврентьевна, – из всех соседей Вольская единственная произносила это имя без запинки, чётко выговаривая все буквы, – в семь часов я, как всегда, пошла умываться. Света не было. Я подумала, что перегорела лампочка. А потом он вдруг появился… Вот я и проверила сейчас, есть ли свет… – она явно недоговаривала. Если рассказать Пичужкиной, что она ещё и звуки слышала, та решит, что Елизавета на старости лет в маразм впала. Лучше не говорить.

– A-а, понятно, – не очень уверенно протянула Раиса, добавила «ну-ну» и решила не вдаваться в подробности – своих забот хватит. Ещё раз произнеся «ну-ну», она удалилась в комнату, торжественно неся перед собой материальную причину утреннего скандала.

* * *

После ухода Раисы Елизавета Марковна провела ещё несколько экспериментов с выключателем, но, так ничего и не выяснив, тоже покинула кухню. Если бы соседкам пришло в голову ещё немного покопаться в мусорном ведре, одна из утренних загадок, вероятно, нашла бы своё разрешение. А может быть, и нет. В общей комнатке что-то шуршало.

* * *

Около полудня Раиса отправилась по своим делам, намереваясь улучшить себе настроение с помощью покупок и бытовых услуг, а Вольская, следуя самой себе установленному распорядку, собралась на прогулку. В ту минуту, когда она подошла к входной двери, раздался звонок. Это означало, что либо кто-то пришёл в гости к Митиным, либо за дверью находится чужой. Количество звонков соответствовало расположению комнат в квартире: по мере удаления от парадного входа и приближения к чёрному оно увеличивалось. Гостям Елизаветы Марковны полагалось нажимать на кнопку дважды, посетителям Шуриков – трижды, а Пичужкиных – четырежды. В отсутствие Митиных на один звонок откликался обычно тот, кто находился ближе к двери. В настоящий момент это была Вольская. Знай Елизавета Марковна, какие неудобства ожидали её в самое ближайшее время, ни за что не стала бы открывать дверь, а тихо удалилась бы через чёрный ход.

Не спрашивая, кто там, она открыла. На площадке находились двое: невысокий худощавый молодой человек с близко посаженными бегающими глазками и дородная тетёха, как отметила поэтесса, «с головой в кудельках». На полу рядом с ними стоял большой, по виду увесистый допотопный чемодан и неопределённой конфигурации тоже большая холщовая котомка. Тетёха молча уставилась круглыми глазами на Елизавету Марковну, а молодой человек не очень уверенно произнёс:

– Здравствуйте, я Шурик. А это… моя тёща.

– Здравствуйте, – ответила Елизавета Марковна. – Вы в каком смысле, простите, Шурик? Вы к кому?

– Шурик он. Мы к Шурикам. Племянник он ихний. С-под Мурманска мы приехавши.

Немного удивившись, откуда у Шуриков «впод» Мурманском могли взяться племянники, о которых раньше никто даже не упоминал, Вольская вежливо предложила парочке пройти в квартиру. Когда те переступили порог, она попыталась объяснить, что соседи в отъезде и вернутся ещё не скоро.

– А шо ж нам таперче делать-то? У нас тут, акромя Шуриков, никого. В гостиницу-та, поди, не устроисси… – опечалилась тётка.

– Понимаете, я вас в комнату к соседям впустить всё равно не могу. И права не имею, и ключа у меня нет… Но если вам совсем некуда пойти… А вы надолго приехали?

– Ну, собирались четыре дня прожить… Билеты-то купили обратные… Но раз такое дело, мы их поменяем. Как-нибудь да уедем… – ответил молодой человек.

– Вы можете вещи пока у меня оставить… Да, оставляйте. Идите за билетами. Не волнуйтесь, никто их не возьмёт. Билеты попробуйте поменять на вокзале. Сейчас вместе выйдем, я покажу, как лучше до метро дойти.

Где-то в глубине души Елизавета Марковна сомневалась в правдивости странных гостей и в правильности своего решения. Её смущала какая-то неправильность в их речи, какое-то несоответствие, но Вольская привыкла доверять окружающим. Может быть, это было глупо, однако, несмотря на долгую жизнь и неплохое знание людской натуры, она оставалась человеком открытым, несколько наивным, готовым помогать, не задавая лишних вопросов. Однажды, так же открыв дверь на звонок, она впустила к себе юношу, которому не хватало денег расплатиться с таксистом. Взрослая, вроде бы умная женщина умудрилась достать при нём и разложить на столе только что полученные за облигации пятьсот рублей. Парень, сначала просивший три рубля, увидев такое богатство, взял пять, пообещав вернуть их к вечеру. Конечно, ни к этому вечеру, ни к следующему и вообще никогда он больше не появился. Елизавета Марковна со смехом рассказывала соседям:

– Хорошо, что парень честный оказался. Меня ведь и по голове тюкать не надо было бы. Просто взял бы все деньги и был таков. А он только пятью рублями ограничился. Правда, наверное, решил, что старуха богатая, вот и не вернул…

Соседи только головами покачали.

В другой раз она, не спросив документов, впустила в квартиру, провела в кухню и напоила чаем приехавшего из Душанбе дядю Ростислава Петровича, поверив ему на слово, чем завоевала уважение названного дяди, который одарил её полной признательности восторженной речью о ленинградском гостеприимстве. Родственник Митина оказался подлинным, и Елизавета Марковна ещё несколько лет получала от него приветы – устные и продуктовые.

Выпроводив посетителей из квартиры и направив в нужную сторону, Елизавета Марковна наконец приступила к своей прогулке.

* * *

– Марк, посмотри, пожалуйста. Мама принесла…

– Что там, Машенька?

– Марк, она боится. Боится за папу. Она хочет сохранить это. Мама думает, что к нам не придут, как она сказала, «с экспроприацией». Ты уже виделся с тем рабочим? Как его фамилия?

– Он, Машенька, уже не рабочий. Он теперь большой человек. Я схожу к нему, хотя видит бог, как мне этого не хочется…

– Детям пока ничего говорить не будем. Спрячем, а когда всё наладится, папа сам это заберёт. Я уверена, что всё обойдётся. Ну не могут же они… Ведь народ…

– Мы для них, дорогая, не народ… Но мы с тобой им будем нужны. Врачи всегда нужны… Большевики тоже болеют…

* * *

Вольская совершала ежедневный моцион, получая удовольствие от тёплого, уже почти летнего солнца. Размеренная ходьба по любимым улицам способствовала приведению в порядок её внутреннего мира. Путь свой она мысленно делила на отрезки, и на каждом из них её воображение рисовало свои картины. Скромный бульвар на улице Правды, навсегда оставшейся для неё Кабинетской, оно превращало в Les Champs-Elysees, где ей довелось побывать в далёком досоветском детстве. На Владимирском проспекте, глядя на Театр имени Ленсовета, она вспоминала о Владимирском игорном доме. Перед ней появлялись тени некогда живших неподалёку Достоевского и Некрасова. Переходя родную Ивановскую-Социалистическую, каждое лето утопавшую в тополином пуху, она вновь становилась юной кокеткой. Однажды кокетка умудрилась на этом перекрёстке споткнуться и на радость зевакам шлёпнуться на чугунную тумбу, зачем-то установленную на краю тротуара. Тумба была с трещиной, и все, кто был в курсе происшествия, потом беззлобно подтрунивали над Лизой: чугунная голова оказалась крепче чугунной тумбы. «Это Серёжа придумал про чугунную голову, – вспомнила Елизавета. – Тумба до сих пор стоит. Целая. А Серёжи скоро тридцать лет, как нет». Она вздохнула. Мысли о брате, которого она с годами вспоминала всё чаще, настроили её на элегический лад.

Окинув взглядом перекрёсток с тумбой, Вольская продолжила свою размеренную ходьбу в сторону Звенигородской улицы. Так она могла гулять по несколько часов, ничуть не уставая. Когда-то ей нравилось в такт шагам творить свои произведения, теперь же её мысли в основном текли в более прозаическом русле. В данный момент она пыталась понять, в самом ли деле звучали дикие слова, долетевшие до её слуха сегодня утром, или это было игрой воображения. «Что это такое? Слов таких не существует. Придумать их я не могла. Но что-то было в них знакомое… – думала Вольская. – А может, не слова мне знакомы? Было что-то в интонациях? Да нет, шипение какое-то и всё… Или голос? Приглушённый, странный, но был какой-то отзвук…» Пройдя по одному из своих обычных кругов: Социалистическая, Правды, Звенигородская, Загородный, она в задумчивости дошла до пяти углов, зачем-то перешла на другую сторону, где и очнулась от своих размышлений. Так и не придя ни к какому выводу, она собралась повернуть обратно, в сторону дома. У пяти углов её взгляд зацепился за что-то, что не сразу дошло до сознания Елизаветы Марковны, сосредоточившейся на дороге. Когда она миновала перекрёсток и оглянулась, ничего необычного поблизости не оказалось.

Она замедлила шаг, через некоторое время снова осмотрелась и вдруг заметила близнецов Митиных и Сильву, которые приближались почему-то вместе и почему-то с противоположной от школы стороны. Дети быстро прошли мимо Вольской, не обратив на неё внимания, мимо своего подъезда, свернули за угол и скрылись, вероятно, в родной подворотне. Тут Елизавета Марковна наконец сообразила, что же смутило её несколько минут назад: Сильва, которой полагалось быть на занятиях во Дворце пионеров, изучала нечто в витрине магазина с совсем недетскими товарами. Близнецов в тот момент поблизости не просматривалось.

Елизавета Марковна не успела обдумать увиденное: к дому подходили её новые знакомые. В руках у Шурика был объёмистый свёрток. «Ну вот. Надо отдать людям их вещи, – подумала она. – А я ведь даже не спросила, как их зовут. Шурик – это фамилия. А имена?» Вслух она сказала:

– Я вижу, вы успели и в магазине побывать. Удалось вам поменять билеты?

– А? Да-а. Тока нонче не было билетов-та, – протянула тёща Шурика.

– Простите?

– Не было нонче-та, – повторила тетёха и уточнила: – Завтра.

– Простите, но я не поняла, вы купили билеты или нет?

Тут в разговор пришлось вступить Шурику:

– Не было билетов. Сказали, может, завтра будут.

– Да что же мы на улице стоим? Пойдёмте в квартиру. Там обсудим, что делать, – решила Елизавета Марковна и, открывая дверь, добавила: – А как вас зовут? Мы так и не представились друг другу. Я Елизавета Марковна Вольская.

Незваные гости пробурчали в ответ что-то невнятное. Вольская остановилась на лестничной площадке и вопросительно посмотрела на них.

– Андрей Петрович Шурик, можно просто Андрей, – пришлось повторить молодому человеку. – А это тёща моя, Наталья Степанна… Иванова.

– Очень приятно, – констатировала Вольская и открыла дверь в квартиру.

В ноздри ударил умопомрачительный сладкий запах свежеиспечённых булочек. Поэтесса прикрыла глаза, и перед ней из воздуха возникло золотистое, припудренное белым, украшенное кремовым кондитерское изделие округлой формы. Она открыла глаза. Видение исчезло, но запах остался.

– Одну минуточку, – сказала она топтавшимся в прихожей Шурикам-Ивановым и прошла в кухню.

Видимо, это был день сюрпризов не только для Пичужкиных. У плиты вместо ожидаемого Льва Эдуардовича, до сих пор единолично владевшего секретом влияния на обонятельные рецепторы ближних, или хотя бы Нинели Виленовны, стоял Ростислав Петрович. На нём был цветастый фартук с большим карманом в виде божьей коровки и такая же цветастая косынка. Явление Митина-старшего у плиты уже само по себе вызывало удивление. Вдвойне поразительно было, во-первых, то, что это явление наблюдалось в середине рабочего дня, и, во-вторых, то, что готовил Ростислав не какую-нибудь подвластную любому индивиду яичницу, а восхитительные аппетитные булочки с кремом и сахарной пудрой. Воображение поэтессу не обмануло, и она не удержалась от восклицания, в котором прозвучала смесь иронии и уважения:

– Ростислав Петрович! Вы ли это?!

– Я, Елизавета Марковна! – гордо произнёс сосед. – Вот, знаете ли, решил блеснуть. Специально отпросился в местную командировку, чтобы пораньше домой попасть. Пятница.