Связанный гнев

– Видимо, у нее имеются причины быть таковой. Родовитое дворянство тоже не очень ласково с ней.

Небольсин недовольно перебил полицмейстера:

– Извините, милейший Отто Франциевич, мне понятно то, о чем вы хотели сказать. Только нельзя же все сваливать на дворянство. Императрица горда и строптива. Ведь и в нашем городе есть горожане, и при этом разных сословий, коим не по душе, что вы, немец по рождению, являетесь в Екатеринбурге носителем полицейской власти. Не так ли, господа? – Но на свой вопрос от гостей ответа Небольсин не услышал. – Из моих слов, надеюсь, вам вполне ясно, что после бесед с Петром Аркадьевичем буквально прозрел и твердо убедился, что именно председатель совета министров Столыпин наведет в России государственный и притом незыблемый порядок и вернет нам спокойствие и благопроцветание.

– Скажите, Орест Михайлович, удалось ли вам что-нибудь услышать о революционере Ленине? – задал неожиданный вопрос Рыжков, заставивший всех насторожиться.

– Как вы сказали: о Ленине? Кажется, кое-что слышал. Но именно только кое-что.

– Меня, главным образом, интересует, будто этот Ленин поучал питерских рабочих верить, что именно их сословие способно произвести революцию.

– Представьте, кажется, и об этом тоже слышал, но, правда, мельком.

– Напрасно, Орест Михайлович, не поинтересовались серьезно замыслами господина Ленина и партии большевиков.

– Да почему у вас такой интерес к этой личности?

– А вот почему: если правда, что Ленин делает ставку на рабочих, то тогда это обстоятельство отодвинет вспышку крамольных беспорядков на многие годы, если не навсегда.

– Успокойтесь, Боголеп Никонович! Не важно, что замышляют о революции по заграницам Ленин, Плеханов и иже с ними. Для нас важно другое, а именно, что судьба России отдана в крепкие руки Столыпина. Повторяю, что после бесед с ним совершенно уверен, что любые хитроумные замыслы революционеров не найдут ни малейшего сочувствия в народе. Петр Аркадьевич грядущими реформами укрепит в крестьянском сословии веру во Всевышнего и преданность пахарей царскому престолу. Пусть себе Ленин и еще кто готовят революцию руками рабочих, а Столыпин создаст незыблемый оплот монархии через благоденствие крестьянства и их мозолистыми кулаками пришибет любую противоцарскую крамолу.

– Дал бы Бог!

– Будьте уверены, Боголеп Никонович, даст нам Господь мирное житие под скипетром дома Романовых. Вы скоро в этом убедитесь. Неужели не обратили внимания, как заметно стихли всевозможные беспорядки на заводах и приисках?

– Да почти совсем прекратились. Совсем не слышно о террористах. И, конечно, в этом огромная заслуга жандармерии и полиции.

– А я слышал, Отто Франциевич, что террор уменьшится по другой причине. Будто эти самые большевики против индивидуального террора, считая его бессмысленным. Любого убитого пристава можно сразу заменить другим.

– Однако вы, Боголеп Никонович, неплохо наслышаны о смутьянах.

– Не мудрено, Отто Франциевич. Обязан все о них слышать, а о дельном доносить куда следует. Своя рубашка близка к телу. Моя деятельность проходит в гуще всякого рабочего сословия. Несмотря на карательные наказания, работяги не безмолвствуют. Ухо приходится держать востро. На защиту полиции не всегда приходится рассчитывать, особенно при поездках по краю. Мне жить хочется. У меня большая семья.

– Все это понятно, но все же лучше старайтесь о всяких революционных слухах говорить реже. Не думайте, что полиции и жандармам легко усмирять смутьянов. Уральские рабочие себе на уме и совсем не такие темные, как многим кажется.

– Сейчас высказал свое мнение об этом, ибо не согласен, что жандармам и полиции удалось утихомирить шальные повадки рабочих. Вы правильно заметили, что они себе на уме. Но это еще полбеды, главная беда в том, что у них светлая смекалка. Я-то их, прости Господи, всяких перевидал, но дураков встречал среди них редко.

– Господа! – повысив голос, произнес Небольсин. – Мы говорим о совершенных пустяках. Толчем воду в ступе. Завелось это в нас от страха после пятого и шестого годов. Все разговоры о рабочей мудрости – естественное следствие этого страха с порочными необоснованными предчувствиями. Гадание на кофейной гуще перетрусивших интеллигентов. И это опять-таки оттого, что в глухой провинции мы оторваны от истинных государственных дел в столице. Для нас должно быть важно самое главное. Революционные беспорядки российской черни задавлены, их вдохновители либо в гробах, либо за тюремными решетками. Поэтому мы можем жить и работать. Довольно о пустяках! Послушайте лучше новость, которая сразу заставит вас позабыть страхи и по-государственному задуматься о судьбе нашего неповторимого края, о которой мы привыкли думать постольку, поскольку это касается нашего личного благополучия.

– Скажите понятнее, – подал голос Тетерников.

– Хотите проще?

– Нет, понятнее, без упреков в наш адрес. Будто сами о себе не заботитесь?

– Забочусь, но и друзей не забываю. Ради этого виделся со Столыпиным, чтобы вселить в ваш разум успокоение за свою дальнейшую судьбу. Извольте. Скажу понятно. Государь намерен кое-кому из великих князей доверить заботу о нашем крае.

– Это почему же? Аль князьям делать нечего? – спросил Аркадий Карпушин.

– Чтобы не мешали интригами Петру Аркадьевичу спасать Россию от всякого мракобесия. Всем нам, причастным к уральской промышленности, нужно обдумать свое отношение к ней и для развития ее всемерно помогать пожеланиям ее новых опекунов.

– А ведь правильно говорите. Думать нам придется по-сурьезному. Великие князья, почитай, все переженились на иноземках, а посему приведут за собой иноземных родственников.

– Разве плохо? Родственники их тоже титулованные и с капиталами.

– Без них нам сподручнее, Орест Михайлович.

– С голоса Власа Воронова поете, Татарников?

– Говорю по своему разумению. Русский я, возле золота и всякой руды уральской, и, понятно, со своими навыками. Мужик он дельный и быть с ним в одних оглоблях почитаю за честь.

– Воронову прежде всего придется подумать о своей позиции квасного патриота в золотопромышленности.

– Не станет он думать, Орест Михайлович. Недосуг ему ерундой заниматься. Нашим новым опекунам тоже у него придется учиться.

– Заставят его думать!

– Кто?

– Власть. Положение у Воронова, благодаря поступкам дочери, незавидное. На вашем месте я бы, Сосипатр, не шагал с ним в ногу.

– Воронова уже пробовали пугать поступком дочери, да только он не струсил пужанья. Воронов – сам власть. Всех нас возле золота стережет. Всяк из нас волен своим добром распоряжаться. Вы сами, Орест Михайлович, с Вороновым во всем согласны были раньше. Аль неверно говорю? Мне чужих капиталов на подмогу не надо.

– Да поймите, упрямец, что время подошло другое. Государь мыслит любой ценой возвеличивать покойное благоденствие России. Наш долг помогать ему в этом всеми возможностями. Согласен, что любые новшества в нашей промышленности усваиваются нами с превеликим трудом. Но мы должны начать осмысливать и понимать будущую выгоду от преобразований в нашей промышленности. Нам же крайне необходимо, чтобы в край влился новый капитал от великих князей и их преданных друзей из-за границы. России пора выходить на столбовую дорогу промышленного прогресса, а не вытрясать из себя душу на извечных нырках и ухабах на большаках, проложенных в промышленности прадедами. Вот на ваших приисках, господин Тетерников, сколько намывается золота благодаря примитивному способу добычи?

– Сколько бы ни добывалось – все останется в России. А обзаведись я иноземными компаньонами, то они станут уволакивать законную долю в свои страны.

– Не хотите компаньонов, так продайте свои промыслы тем, кто не против иноземцев!

– Не подумаю себя этим утруждать.

– Вас, конечно, никто неволить не станет, но обстоятельства перемен в промышленности заставят отказаться от упрямства.

– Поглядим!

– Я посчитал долгом поделиться с вами новостью, для того чтобы вы могли на досуге обменяться мнениями с друзьями. Одна голова хорошо, а несколько все же лучше. Не знал, Сосипатр Фомич, что вы такой старовер. Человек недюжинного ума, всеми за вами признанного, а не можете жить без пляса от привычной печки.

– Резонно заметили! Не любитель отходить от печки. Без ее тепла у меня поясница ноет. Живу по канонам прадедовских родовых книг. На Камне у правильных людей они в должном почете. А вот вы, дворянин, живете не по дворянским канонам.

– Считаете, что неправильно живу?

– Неправильно. Без чутья осередь нас, уральцев, живете. Боголеп не зря вас про господина Ленина пытал. Вы отнеслись к его вопросу не с должным вниманием. А Боголеп о шибко сурьезном спросил. Его вопросец вплотную о рабочем сословии, от коего наша судьба в дюжей зависимости. Вот страхом нас упрекнули, коим объяты со всякими предчувствиями. Истинно, всем этим не только объяты, а спеленаты. Вовсе зря ездили в столицу, ежели не уяснили, о чем в ней надо было разузнать. С чего стали тешить себя новшествами в промышленности? Да еще с помощью чужих капиталов. О другом надо было узнавать в Петербурге у господина Столыпина.

– О чем?

– О революционном бунтарстве. Аль не чуете, что мысленно вся империя в тенетах предчувствий и ожиданий, до сей поры никем не осознанных.

– Вас-то какие предчувствия мучат?

– У всех, кто не голоштанник, они одинаковы. Они и вас по ночам будят, вынуждая с боку на бок переворачиваться. Неужели от этого отопретесь? Предчувствия мои в том, что мастеровщина не отступилась от замыслов о восстании супротив богатых. Охота ей нас по миру пустить, заставить жить по их желанию. Правильно говорю, Отто Франциевич?

Полицмейстер, не ожидавший вопроса, растерянно пожав плечами, неуверенно ответил:

– Отчасти вы, господин Татарников, правы! Но позвольте в свою очередь заверить вас, что у полиции достаточно силы охранять покой имущих классов от любых посягательств безответственного сброда, именующего себя борцами за освобождение народа. Конечно, всецело присоединяюсь к Оресту Михайловичу, что при нахождении у руля государства господина Столыпина ни у кого не должно существовать малейшего опасения о новых попытках революционных волнений.

– Слышите, Сосипатр Фомич, это говорит человек, коему в Екатеринбурге доверена забота о нашем покое!

– Не глухой. Но все же заверения уважаемого Отто Франциевича волнения моего не уменьшают. Чутьем наделен. Чую во взглядах мастеровщины потайную ненависть к своему сословию. Упрямство в них больно закоренелое, добиваясь своего, они будут лезть на рожон, не глядя ни на какие усмирения.

– Я доволен, что у нас получился такой откровенный разговор. Ожидал, что мои новости вас ошеломят. Беспокойство ваше, Сосипатр, понятно. Во весь рост становитесь на защиту своих прав от посягательств черни. Но только ваши настроения против иноземцев ошибочны.

– Да ведь уже есть на Урале анонимные общества, и рабочие в них тоже не овечки: бастуют, не обращая внимания на иноземных хозяев.

– Вас трудно переубедить. Давайте послушаем, что скажет купец, но не промышленник. Ждем вашего слова, молчун Аркадий Флегонтович.

– Могу сказать, – ответил, встав на ноги, Карпушин. – Так понимаю… Мне все равно, кто станет вашими компаньонами. Свои ли сродственники царя либо заморские богатеи. Мне неплохо будет, ежели в крае больше денег окажется. От всякого богатства мне только прибыль. Перед всякими беспорядками черных людей не робею. Сам стану оглоблей защищаться. Кроме того, обязана меня от всего оберегать полиция, кою денежной благодарностью не забываю. Ведь резонно говорю, Отто Франциевич?

– Извините, не совсем уяснил смысл сказанного.

– Правильно говорите, Аркадий Флегонтович. По-купечески.

– Орест Михайлович, дозвольте спросить начистоту?

– Спрашивайте, Сосипатр Фомич.

– Только уговоримся, что ответите, как попу на исповеди.

– Согласен.

– Сами имеете намерение обзавестись иноземным компаньоном?

– Ухватили быка за рога? Извольте – отвечу. Вначале буду помогать великим князьям в их желаниях внедриться в золотую промышленность. Прииски у меня не ахти какие! Ведь, по вашим понятиям, я скорее барышник?

– Мню о вас, как о дворянине в чужом хомуте.

От ответа Тетерникова Небольсин вскипел:

– Нехорошо, проигрывая в споре, обижать словами сильного противника. – Нахмурившись, Небольсин закурил папиросу. – Считаю, что высказали ваше последнее суждение поспешно и необдуманно. Не заслужил вашей грубости.

– Долг платежом красен, Орест Михайлович. Про хомут ввернул в отместку за печку, от которой начинаю любой пляс. Чать, тоже грубо высказали.

– Вывернулись? – Небольсин засмеялся, но добродушия в смехе не было.

– А вы, отец Иероним, почему сегодня в молчанку играете?

– В вашем мирском споре, Орест Михайлович, мое дело сторона. Не положено мне в моем сане совать нос в дела царя земного. У меня своих церковных дел выше головы.

– Что-то не верится. Суете и вы нос в мирские дела. У вас и в церкви амвон, с коего вещаете мирянам благие вести.

– Оно так. Но об услышанном сегодня мне надобно подумать, да и доложить владыке на его милостивое соизволение.

– Думайте, отец Иероним, а я вашего прихода не обойду.

– Благодарствую, Орест Михайлович. О любви к ближнему своему всякий день людям толкуем. Беда только в том, что заводится у людей неверие к нашим поучениям из-за всяких смутьянов. Но Господь не без милости. Не допустил нашей гибели в пятом году, не допустит и теперь. Поелику у Царя небесного хотя и незримая для нас, но превеликая сила. Все беды наши заводятся от людской грамотности. Она баламутит человечье сознание, по-неправильному толкуя все Господни чудеса и милости. Ведь как хорошо жилось в недавние времена, когда за разгадкой всякого слова люди к нам приходили, да и без сомнения принимали наши толкования Христовых истин. Однако осмелюсь напомнить о позднем часе. Пора хозяину дать покой.

– Подождите! Без посошка не отпущу. Отто Франциевич, почему не хотите со мной поделиться своей неприятностью?

– Да это же ерунда! – ответил, улыбаясь, полицмейстер. – Подумаешь, неприятность! Дал по морде директору женской гимназии, когда во время исполнения гимна он не снял шапки.

– В Перми я услышал, что наши интеллигенты посылали на вас жалобу губернатору. Он ведь с заскоками, и будто намерен дать жалобе законный ход.

– Ну и что? В худшем случае переведут в другую губернию. Уволить не решатся. Есть у меня в Петербурге дружки. Россия, Орест Михайлович, велика. В любом городе можно свить теплое и сытное гнездо в моем звании. А интеллигентов-умников бил по мордасам и буду бить, несмотря ни на что.

– Молодец! Надеюсь, за вас заступится жандармерия.

– Вряд ли. С полковником у меня натянутые отношения. Ему не понравилось, что я влепил пощечину рукой без перчатки.

– А вы шутник!

– Шутить полагается в любом неприятном положении.

– Прошу, господа, на посошок. Между прочим, Шустов выпустил новую марку коньяка…

Глава II

В губернском городе на Каме тоже январская стужа.

Вечерами по-уральски злой мороз усиливается от ветерка со стороны речки Егошихи, а он всегда с колючей поземкой. Горожанам егошинский ветерок не ко двору. Раньше времени подчистую подметает суматошную жизнь на базарах и улицах. Из-за него даже на Сибирской мало гуляющих. Прохожие торопятся к домашнему теплу, редко задерживаясь у ярко освещенных соблазнительных витрин магазинов. Только гимназисты с гимназистками привычно собираются возле окон мехового магазина «Алина», и на них из-за зеркальных стекол, разрисованных узорами инея, таращат стеклянные глаза чучела уссурийского тигра и рыси.

Сибирская улица в Перми столбовая. Она протянулась с берега Камы через весь город до гранитных столбов с екатерининскими чугунными орлами, соединяясь с трактом в Сибирь. В центре Сибирской улицы особняк губернатора. Перед ним в медных фонарях горело электричество, освещая над парадной дверью герб Пермской губернии. Иней притушил на нем яркость раскраски, но все же видно, как на красном поле щита серебряный медведь несет на спине Евангелие в золотом окладе и серебряный крест. Губернаторский дом круглосуточно под усиленной охраной. Благополучие его постояльца берегут как на подбор рослые вооруженные городовые.

Три дня назад в доме появился гость – князь Василий Петрович Мещерский. Сановник прибыл из Петербурга в специальном литерном поезде. И хозяин волей-неволей вынужден был оказать ему подобающее внимание, хотя не испытывал к нему особого расположения.

Сегодня Мещерский со свидания с правящим пермским епископом вернулся не в духе. За обедом жаловался на хитрое тугодумие архиерея. Высказывал опасение, что именно в Перми может простудиться. Капризно сетовал на больную печень и плохой аппетит. Однако, опровергая сетования, под семгу и зернистую икру выпил три рюмки водки. С видимым удовольствием ел рябчиков в сметане, запивая сухим вином, а после кофе, сославшись на усталость, решил часок подремать.

Пожелав князю доброго отдыха, губернатор приказал камердинеру затопить камин в личном кабинете, переодевшись в домашнюю куртку на беличьем меху, прошел в любимую комнату. В ней обычный полумрак. От пламени в камине по потолку шевелятся световые блики. В канделябре на столе горят свечи. На стенах темно-синие обои с золотыми брызгами. На них в рамках портреты. Во всем доме электричество, но его свет никогда не распугивал темноту этой комнаты. По убеждению хозяина, мертвый свет электричества лишает человеческую мысль глубины и мудрости, а вернее, мешает сосредоточиться. Так губернатор думал наедине, а тем, кто был вхож в личный кабинет, обычно говорил, что от электричества у него болят глаза.

Губернатор своим поведением у населения Урала стяжал славу решительного, сурового и малодоступного человека. Около письменного стола два кресла. Одно с высокой спинкой для хозяина, а второе – для гостей, но чаще всего в нем спит сибирский кот Варнак. На столе письменный прибор, малахитовая шкатулка, в овальной рамке фотография вдовствующей императрицы Марии Федоровны с личной дарственной подписью. У стен низкие шкафы с книгами. На выступе над камином друзы горного хрусталя и вороненые чугунные кони, шедевры вдохновенного искусства литейщиков Каслинского завода.

На стене двери большая карта. На ней границы трех Уралов обозначены разными красками. В карту натыканы булавки с красными и белыми стеклянными головками.

У камина вольтеровское кресло, обитое гобеленной тканью. Оно сделано во Франции, и подарила его губернатору еще в дни его молодости покойная мать.

Приезд Мещерского смутил губернатора. Он терялся в догадках, кем и зачем он прислан сюда. О князе губернатор знал многое. Ему было известно, что он вхож к обер-прокурору Святейшего Синода Победоносцеву, а в последнее время настойчиво старался попасть в окружение к Петру Аркадьевичу Столыпину.

Губернатор не сомневался в одном: что Мещерский появился во вверенной ему губернии неспроста, ибо до сих пор умалчивал о цели, заставившей его, несмотря на возраст, отважиться в январе на поездку в студеную уральскую землю.

Заложив руки за спину, губернатор шагал по комнате. Он высокого роста, но сутулился. Все еще густые седые волосы с остатками черноты на висках. Квадратная бородка. Серые глаза из-под бровей приучены смотреть с пытливой властностью.

Свое военное воспитание он начал в Нижегородском кадетском корпусе. Отец его, в высоких чинах, в годы императора Александра Второго был близок к царской фамилии. Благодаря этому его единственный сын, став офицером гвардии, получил возможность сдружиться с наследником престола.

Внезапно умерший родитель оставил вдове и сыну только крупные долги. Пришлось прервать службу в гвардии. По желанию наследника, уже ставшего императором Александром Третьим, начал служить по Министерству внутренних дел, а через несколько лет он стал губернатором в одной из центральных губерний. Но в Ливадии умер венценосный покровитель. На престоле появился Николай Второй, и по его монаршей воле губернатор пятый год оберегал от революционной крамолы незыблемость законов монархии в Пермской губернии.

Получив назначение на Урал, губернатор расценил его как опалу и скоро убедился, что действительно вступил на тропу, ведущую к закату блестящей служебной карьеры, подозревая, что главной причиной для этого послужило расположение к нему императрицы – матери царствующего монарха.

Властная, честолюбивая гессенская бесприданница принцесса Алиса, превратившись в царицу Российской империи с православным именем Александра, ненавидя свекровь, с настойчивым упорством отдаляла от трона всех, кто так или иначе был возле него при прошлом царе.

До своего назначения в Пермскую губернию губернатор знал об Урале только понаслышке. В его представлении край был порогом в Сибирь. Край чрезвычайно глухой, населенный людьми с закостенелым, невежественным, темным укладом житейского бытия. Но, проведя в губернии годы, побывав по должности в ней во многих местах, он вынужден был заинтересоваться существованием его жителей не только разных сословий, но и народностей. Знакомство с краем помогло ему узнать многое о насущных нуждах и стремлениях уральцев, и он постепенно вынужден был проникнуться к ним уважением, осознав их совершенно необычную одаренность. Он скрупулезно, с интересом по архивным данным изучил историю уральского крепостного права, истоки зарождения при нем от корней российского крестьянства обособленного рабочего сословия. И ему стало ясно, что именно на Урале уродливые условия крепостничества наложили неизгладимый отпечаток на характерное стремление трудового люда к вольности, люда, выковавшего в кузницах вековой горнозаводской каторги самобытный, самостийный, непокорный характер.

В Перми губернатор пережил войну с Японией. За ней последовал январь пятого года. Эхо из столицы донесло до Уральских гор набат страны о пролитой народной крови. Урал захлестнула волна революционных восстаний. Его просторы также обагрились кровью. Высвисты нагаек не захлестывали рабочую ненависть. Раздавались выстрелы террористов. Урал полонили социальные потрясения всей великой страны.

Но губернатор прекрасно постиг систему полицейского закабаления рабочих по рецептам «царя-миротворца». Революционную для империи беду он встретил с твердой уверенностью в своем опыте администратора, способного любые беспорядки подавлять, не останавливаясь при этом ни перед какими преградами. Верный данной присяге, пермский губернатор применял самые крутые меры. Жандармы, полиция, казаки и ингуши ревниво выполняли его распоряжения, творя суд и расправу на заводах, рудниках и приисках. Но все принимаемые меры не приносили в губернии умиротворения. Губернатор вдумчиво выискивал способы, чтобы сломить революционный накал рабочих, переполняя тюрьмы арестованными. Прозвучали выстрелы покушения на его жизнь. Пальцы рабочих Мотовилихи нажали курки. Пули прогрызли стекла в окнах столовой, впились в стены, но шаги губернатора не остановили, и он продолжал жить. Напугали ли его выстрелы? Да, напугали. Заставили посылать в столицу доклады о далеко идущих революционных замыслах рабочих и интеллигенции. Однако в Петербурге не склонны были уделять должного внимания его опасениям, считая их просто результатом губернаторского испуга. Но он не сомневался в правоте своих предчувствий, не сомневался, что его опасения не беспочвенны. Подтверждение для своих опасений он находил в ненависти к самодержавию, скопившейся в разуме рабочего Урала.

И наступил день, когда он пришел к выводу, что бессилен задушить стремление уральцев к свободе, и летом минувшего года подал прошение императору об отставке.

Стук в дверь заставил губернатора остановиться и громко сказать:

– Прошу!

Массивная дверь открылась, впустила в комнату полосу яркого света. Вошел Мещерский в малиновом бархатном халате.

– Извините, надеюсь, что не помешал одиночеству?

– Прошу, князь.

Мещерский придирчиво осмотрел комнату:

– У вас здесь, буквально, прелестно! Свечи. Обожаю их огоньки! – Подойдя к столу, Мещерский протянул руки к свечам. – С детских лет обожаю живой огонь, способный согревать. Теперь мне иногда по-стариковски хочется из века нынешнего уйти в минувший. Так-то, Леонид Михайлович! Время не ждет. Завидую вам! Умеете создавать возле себя уют. А может быть, в этом заслуга вашей несравненной супруги. Кстати, она опять вне домашнего очага?

– Да, в Томске. Гостит у сестры. Напугали ее революционные события. Там ведь немножко тише.

– Ох, не знаю, тише ли? Ведь именно в Сибири везде столько всякого крамольного сброда понатолкано.

– Нет, там гораздо тише.

– Если так, то слава богу! Разрешите понежиться у огонька. Камины – моя слабость.

– Сделайте одолжение и чувствуйте себя по-домашнему.

– Прелестно! У вас я действительно чувствую себя, как дома. – Мещерский сел в кресло около камина и вытянул ноги. – Прелестно! – Прикрыв глаза, подумал, что хозяин о жене сказал неправду. Князь знал, что семейная жизнь губернатора не удалась. Жена, страстно любившая играть в карты, предпочитала жить вне дома, у тех или иных многочисленных родственников. – Просто прелестно! – открыв глаза, произнес гость. – Кстати, чуть не позабыл. Ведь шел к вам рассказать о нелепом послеобеденном сновидении. Представьте, что приснился пьяный поп, совавший мне в руку десятирублевую кредитку. Приснится же такая несусветная чушь. Может быть, оттого, что переел за обедом? А как было не чревоугодничать, когда рябчики по вкусу были прелестны?