Разбитое зеркало (сборник)

Валерий Дмитриевич Поволяев

Разбитое зеркало

© Поволяев В.Д., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

Письмо с фронта

Идти до Волги оставалось всего ничего, километров тридцать, наверное, – может быть, тридцать пять. Если бы у Тихонова была карта, он бы сориентировался с точностью до пятидесяти – ста метров, но карты у лейтенанта не было и вел он свою группу, выходившую из ловушки, подстроенной немцами, вслепую.

Места здешние Тихонов не знал, да и на юге России одно степное пространство похоже на другое, как две капли воды, а вместе они похожи на третье настолько, что различить их почти невозможно. Один березнячок, растущий где-нибудь на краю поля, мало чем отличается от второго, такого же, расположившегося в двух километрах, если двигаться к Волге, и от третьего, разместившегося в пяти километрах, и от четвертого, вставшего за оврагом в пятнадцати километрах… Таковы околоволжские пейзажи.

Везде, кругом те же – все те же! – невысокие, страдающие от жары стволы ив с плачущими, опускающимися до земли ветвями, муравьиные кучи с приглаженными, одеревяневшими от времени сорными макушками, сохлая отвердевшая трава – все было до боли знакомо с ранних лет.

Что под Астраханью, что под Сталинградом, что около Камышина, что на казахстанском куске, примыкающем к железной дороге, – все было едино, пейзаж оставался один и тот же.

В группе Тихонова на этот час насчитывалось пятнадцать человек, лейтенант собирал людей по пути, пока двигался, отступая от полевого аэродрома, на котором базировался авиационный полк. Четырех человек потерял по дороге – стычки с немцами хоть и были короткими, но яростными. Хорошо, что фрицы, торопившиеся к Сталинграду, – очень уж хотели они окружить этот город побыстрее и раздавить в своих клещах, – пока не преследовали их, иначе бы от группы ничего не осталось, легли бы все, в том числе и сам лейтенант.

А уже после Сталинграда немцы обязательно нацелятся на заволжские просторы, спят и видят они, как гусеницы их танков кромсают пахнущую чабрецом и полынью степь и гоняют по бескрайним просторам разную здешнюю живность.

У Тихонова, родившегося и жившего на великой реке, от этой мысли в горле возникало нехорошее свербение, словно бы туда насыпали песка и он, протестуя против недобрых дум, сжимал пальцы правой руки в красноречивую классическую фигуру… Кто не знает этой славной фигуры из трех пальцев? Таких людей на белом свете, наверное, нет. Может быть, только те, кто еще не родился?

В неглубокой балке, поросшей лещиной и тщедушным березняком, Тихонов объявил привал. Разнокалиберный служивый народ, пристрявший к лейтенанту при отступлении, ждать второй команды не стал, люди посбрасывали с себя винтовки, вещмешки и попадали на землю, в пожухлую траву. У-уф! Были и такие, кто не имел вещмешка – спалил в огне либо потерял, – такие постарались сгородить себе «сидор», очень простую штуку, которую можно сделать из любого куля или даже наволочки, приладив внизу, к углам веревку, а горловину затянув петлей.

«Сидор», как и вещмешок, – штука удобная и нужная, его очень удобно во время отдыха класть себе под голову, а после обеда сунуть остатки пайка, добытого у фрицев, на дно и сберечь до следующего обеда. Хорошо в «сидоре» и патроны носить, россыпью, чтобы потом набить ими пару-тройку обойм и почувствовать себя увереннее.

У самого Тихонова, хотя он и считался командиром, вещмешка не было – обходился «сидором», стачанным из куска портьеры, – и нормально чувствовал себя, не жаловался.

Привал еще не закончился, когда наверху, за краем балки, послышался многослойный гул моторов, перебиваемый лязганьем траков. Тихонов поспешно полез наверх, в лещинник, где находился часовой – сержант Стренадько – долговязый парень из города Сталино, лишь десять дней назад выписавшийся из госпиталя. Сержант старался отпустить себе висячие запорожские усы, но это, честно говоря, получалось у него не очень… Во-первых, усы, честно говоря, не хотели расти, а во-вторых, один ус у него был заметно темнее другого и это беспокоило сержанта. Неужели он на всю жизнь останется таким вот – несуразно разноусым, вызывающим улыбку?

– Что тут, Стренадько? – запыхавшись, проглатывая слова, поинтересовался лейтенант, с ходу растянулся на земле рядом с наблюдателем. Согнулся горбато, давя в себе кашель.

– Танки идут, – тонким, каким-то школярским голосом, – наверное, от напряжения, от того, что рядом находилась опасность, ответил Стренадько и добавил: – Немецкие, – ну как будто Тихонов сам не видел, что за танки пылят по нашей земле.

– Пехота есть?

– Танки идут без сопровождения.

Каждый танк выбрасывал в небо море пыли, – пыль поднималась густыми столбами, мелкая, как мука, рыжеватая, колонна плыла в этой пыли, словно в потоке воды, дышать было нечем. Тихонов приподнялся, прислушался: не трещат ли в танковом грохоте мотоциклетные моторы?

Звонкий стук мотоциклов не проклевывался сквозь гуд тяжелых двигателей, – не было его.

– К Сталинграду прут, гады, – проговорил Тихонов, мрачнея, поскреб ногтями сухо затрещавшую щетину на щеках. Хоть и имелся у него «сидор», а бритвы в нем не было (осталась на аэродроме в палатке БАО – батальона аэродромного обслуживания), – хотят обложить город, удавить его вместе с людьми и перекрыть Волгу…Чтобы нам бакинской нефти не перепадало больше ни капли.

Сержант не знал, что на это и сказать – лейтенант был и умнее и начитаннее его.

– Понятное дело, – пробормотал он смущенно.

Среди танков десятка три машин имели странную окраску – песочную, выжаренную солнцем, Тихонов понял: пришли из горячих мест, откуда-нибудь с юга Италии или, может быть, даже из самой Африки. Когда в полку в руки ему попадала центральная газета, он читал ее от заголовка до выходных данных, целиком, в том числе и африканские заметки, где мелькали «туземные» названия – Эль-Аламейн, Мерса-Матрух, Тобрук, Саллум – названия, от которых пахло кокосовыми орехами, раскаленным песком и беспощадным солнцем: немцы схватились в Африке с англичанами, бои шли с переменным успехом.

– Почему танки такие желтые? – не удержался от вопроса Стренадько. – Откуда они?

– Откуда-то из пустыни идут. Видишь – окрашены в цвет песка? Скорее всего – из Северной Африки.

– Эван, – Стренадько удивленно покачал головой и больше ничего не сказал.

Хорошо, когда по пути попадаются леса, пусть и небольшие, по затененным чащам, среди деревьев пробираться легче, всегда найдется укромное место, чтобы спрятаться, да и немцы в какое-нибудь урочище ни за что не полезут, побоятся, а вот двигаться по степи было много сложнее.

В степи человек виден, как на ладони – этакий подвижный силуэт, который можно засечь километров за десять. За таким бедолагой ради интереса может и фашистский танк погнаться, не говоря уже о мотоциклистах, и самолет спикирует, поскольку летчику интересно, как ходячий мухомор будет бегать от него и спасаться, а уж сколько пуль в него могут пустить разные бродяги в немецкой, румынской итальянской и даже в нашей форме – не сосчитать.

И вздыхают солдаты облегченно, если по пути попадается балка, поросшая лещинником, пусть даже маленькая, не глубже кухонной кастрюльки или стирального корыта, либо березовый колок, – народ уже чувствует себя защищеннее, держится увереннее.

Главное было – добраться до Волги, до воды, а где плещется, играя своими неторопливыми водами, великая река, – там свои. Там, в одном ряду с такими же, как и они красноармейцами, окруженцы будут готовы отбить любую немецкую атаку.

Прошли танки, и опустела дорога, хотя мучнистая вредная пыль еще долго висела в воздухе. Выждав немного – не появятся ли мотоциклисты, – группа Тихонова двинулась дальше, к Волге.

Был лейтенант Тихонов человеком хуторским, выросшим на природе, подле реки – и не одной, между прочим, кроме великой Волги хутор их глядел своими окнами в другую речку, меньшего, естественно, калибра, но очень рыбную и теплую, словно бы ее питали какие-то горячие подземные воды. Тихоновы считались семьей казачьей, боевой, жили на хуторе более ста лет, за это время хутор здорово разросся, превратился в настоящее поселение, для самого же лейтенанта хутор был той самой точкой, без которой нет ни детства, ни родины, ни семьи, ни прошлого (как нет и будущего), – ничего нет, в общем. Даже света в окне…

Хутор Большой Фоминский отличался от других хуторов тем, что был полустепным, – там, где текла вода, обязательно росли деревья, а уж камышовых лесов, в которых обитали кабаны и крупные дикие коты, было столько, что через гряды одеревяневших стеблей не пробиться. Можно вообще остаться без рубахи и порток.

Кроме кабанов в зарослях водилось много змей, но змеи почти не были опасны, поскольку с человеком они старались не встречаться и, заслышав вдалеке шаги, уползали в какую-нибудь укромную щель, где человек их вряд ли может найти. А вот каракурты – бархатные черные пауки, чье брюшко на кардинальский манер украшено красным крестом, были опасны очень.

Яд каракурта мог убить кого угодно, даже быка величиной с железнодорожный вагон, – тот мог в несколько секунд откинуть копыта, вот ведь как.

Если в году выпадала теплая зима, то летом каракурта можно было встретить даже в собственном дворе, а уж чуть подальше, за огородами, их могло оказаться больше, чем комаров на покосе.

Тихонов шел в группе первым, старался схватывать все приметное, что попадалось ему на глаза – фиксировал, запоминал. Делал это на всякий случай – мало ли для чего и в какой непростой момент это может пригодиться. Засекал воронки от крупных авиабомб, окопы, которые были вырыты наспех и тут же брошены, смятые противотанковые пушки-сорокапятки, иногда раскрывал планшетку, заносил пометки на бумагу.

Дорогу облегчали различные воспоминания, с ними шагалось проще и быстрее.

А змеи… Ну что змеи? Они вообще-то – веселые существа, которые хоть и стараются не встречаться с человеком, но встречи все-таки происходят и, если им предлагают дружбу, – предложение принимают.

Как и на хуторе, так и здесь, было много душистого чабреца – лечебной травы, оберегающей людей от дурных привычек и алкоголя, полыни – жесткая, она растет густо, как рожь в поле, – часто встречается и верблюжья колючка, легко протыкающая шины у «эмки», стоит только на «траву» эту наехать.

А верблюд колючку любит больше всего, от мягкой свежей травы вообще воротит физиономию в сторону. У него своя психология и свои привычки, на губастой морде при виде мягкой травы часто бывает написано брезгливое выражение: трава хоть и зеленая, сочная, а есть нечего.

Когда началась война, верблюды исчезли – то ли их, как и мужиков из городов и сел, забрали на фронт, то ли за бесполезностью отогнали на восток – пусть экзотические звери сохраняются там.

Раздраженный на человека верблюд может харкнуть так, что тому потом не менее двух дней надо будет отмываться от слизистого вспененного плевка.

Змеи тоже часто заползали на хутор, старались улечься где-нибудь на солнышке, затихали, считая, что их никто не видит, но непрошеных гостей все равно обнаруживали. Либо куры, либо собака с кошкой и поднимали большой шум. Единственный человек на хуторе, который не боялся змей, был Колька Тихонов.

Однажды в Енотаевке, куда он ездил с отцом в заготовочную контору с телегой дынь, чтобы сдать сладкие плоды на вяление, он увидел приценивающегося к вяленой рыбе франта, наряженного в штаны из модной рогожки, при темном галстуке, повязанном под воротник тенниски. Галстук удивил Кольку больше всего. Он был сделан из высушенной змеиной кожи.

Тут и запала Кольке в голову мысль: а неплохо бы и себе соорудить такой галстучек, а! Раз уж в Енотаевке и в Астрахани ходят разрисованные по всем правилам изобразительного искусства модники, то хуторскому Кольке Тихонову сам бог велел таким галстучком обзавестись… Тем более что сырье можно найти под любым кустом.

Можно было, конечно, присмотреть на галстук шкуру, которую змея уже сбросила, Колька знал несколько мест, где этих шкурок было, как обрезков под швейной машинкой у хорошего портного, – лежали в несколько слоев, но шкурки эти были уже дряблые, сморщенные, для щегольского галстука не подходили, все они были второго или даже третьего сорта, поэтому надо было искать живую змею, желательно с красивым одеянием.

Лучше всего для галстука подходили два рода змей – яркие пестрые гадюки, живущие в лугах, где от ранней весны до поздней осени благоухают самые разные цветы от анютиных глазок и одуванчиков до кукушкиных слез, альпийского горошка и пастушечьих сумок, и змеи черные, лаково-блестящие, будто вырезанные из свежего антрацита, неведомой породы. Эти змеи любили жить в низких сырых местах, ловили там рыбу, лягушек, иногда поднимались чуть выше и питались там мышами. Ядовитые змеи эти, как слышал Колька, тоже происходили из породы гадюк.

Колька присмотрел большую черную змею и, когда та задремала на солнышке, взял рукав от старой телогрейки и постарался бесшумно атаковать ее.

Бесшумной атаки не получилось, змея почувствовала человека, распахнула большой опасный рот, сжалась в пружину и готова была прыгнуть, Колька, поняв, что сейчас произойдет, поспешно сунул в пасть змее ватный рукав.

Та вцепилась в него зубами, Колька ловко рванул рукав на себя, и гадюка мигом лишилась двух длинных, кривых, как шила для починки обуви, ядовитых зубов. Колька просто-напросто выломал их.

Следующие два зуба, начиненные ядом, появятся у змеи не раньше, чем часа через полтора, а когда и они будут выломаны привычным для Тихонова методом, то со змеей можно будет обращаться, как с обычной веревкой, – беззубая, она никому не причинит вреда, будет только шипеть да пытаться уползти куда-нибудь в укромное место, поскольку очередные ядовитые кривулины появятся у нее лишь через два месяца.

– Ну чего, подружка? – бесстрашно поинтересовался Колька, догоняя пытавшуюся удрать чернокожую красавицу. – Не торопись, спешить тебе некуда.

Ухватил змею за хвост, подтянул к себе и, намотав конец на кулак, чтобы змея не соскользнула, со всего маху ударил ее головой о сохлую, твердую, как дерево, кочку.

Змея пискнула, распахнула рот широко и скисла, словно бы из нее выпустили воздух.

– Что и требовалось доказать, – вспомнив школьные уроки по алгебре, проговорил Колька и поволок змею себе во двор на разделку.

Там он первым делом измерил змею – годится ли для галстука, – причем галстука длинного, такого, чтобы конец закрывал пряжку ремня на брюках. Змея была длинная, годилась не только для пацана, но и для взрослого человека, – один метр тридцать четыре сантиметра.

Для обдирки и вообще проведения всяких операций, требующих острого лезвия, у него имелся остро наточенный ножик, сделанный из обрезка старого сломанного обеденного ножа, занимавшего когда-то почетное место в ряду столовых приборов. Оглушенная змея даже очнуться не успела, как оказалась без одежки.

Красивая змея эта оказалась не пустая, а с начинкой, внутри ее, в полости живота находилось двенадцать разбухших яиц. Кожица у яиц была мягкая, вялая, и Колька понял, что змея должна была вот-вот разродиться детенышами.

Недолго думая, Колька распластал ножом одно кожистое яйцо. Внутри шевелился похожий на большого дождевого червяка-выползка змееныш.

Колька почувствовал, как в глотке у него, в самом низу, шевельнулось что-то тошнотное, холодное, он принял это ощущение за проявление слабости и быстро одолел себя. Выковырнул второе яйцо, интересно было – там все то же, что и в первом яйце, или, может быть, какая-нибудь диковинная черепашка, с удовольствием проглоченная мамашей, – но нет, ни черепашки, ни лягушки, ни страшноватого ногастого тритона там не было, обитал такой же подслеповатый змееныш.

Довольно быстро Колька вспорол все яйца, что находились в змеином чреве, а сам начал чистить мамашу.

От антрацитовой шкурки надо было целиком отделить мышечный слой, все мясные крошки и кусочки, снять все дочиста, иначе галстук протухнет.

Его еще надо было обработать мукой, квасцами, наждаком счистить тонкую подкожную пленку, доверить нежную работу эту ножу было нельзя – лезвие может оставить порез, – затем снова обработать мукой, кожица должна быть мягкой, не поддаваться ни плесени, ни гниению, не то изделие прокиснет, превратится в неведомо что, поэтому Колька трудился особенно усердно.

Работой он увлекся и совсем не заметил, как выпотрошенными червяками, быстро обсохшими на солнце, заинтересовались куры.

Пока куры размышляли, пытаясь понять, что это такое, на передний план вылезли курята – весенний выводок, который к осени, к сентябрю уже здорово подрастал, курята были бойкие, горластые, длинноногие, всегда голодные; увидев вполне аппетитных мясистых червяков, расправились с ними так стремительно, что взрослые куры сказать им ничего не успели, лишь глазами молча хлопали, удивлялись, как шустрые детишки расправляются с неведомым кормом… А если этот товар был приготовлен для выставки?

Удивительная штука – только что были червяки, шевелились, обсыхая на солнце, – и вдруг не стало их.

Дело нарисовалось нешуточное, и куры начали волноваться, квохтать и расквохтались не на шутку – а вдруг курятам будет плохо, копытца откинут, глаза закатят, – в общем, устроили маевку, желая видеть ветеринара.

Вместо ветеринара на встревоженный куриный клекот вышла бабушка Серафима Степановна, натянула на нос старенькие очки в потрескавшейся оправе и недоуменно уставилась на кур: чего надо?

Неведомо, что они ей сказали, только бабуля, сморщившись, словно печеное яблоко, подозрительно покосилась на внука.

– Ты ничем их таким… – она демонстративно помяла пальцами воздух, – догадливая все-таки была бабушка Сима, – ничем их не кормил?

– А чем я мог их кормить? – Колька недоуменно уставился на нее, потом вспомнил, что он же не только выскреб змею изнутри, но и вылущил ее, вскрыл все яйца до единого… Только не думал он, что курята окажутся такими смышлеными и проворными и смолотят змеиный выводок, как обычных червяков с огуречной грядки. Ничего от выводка не осталось.

Тут бабушка Сима присоединила свой голос к куриному хору. Куры, поняв, что дело принимает еще более серьезный оборот, чем они думали, также начали поносить Кольку на все лады. Серафима Степановна горестно прижала передник к глазам:

– Подохнут ведь цыплята… Может, их зарубить? Но они же еще ничего не нагуляли, рано рубить – у них только кожа да кости…Даже супа не сваришь. Может, обойдется, Коль? – Она с надеждой посмотрела на внука. – А?..

– Обойдется, – уверенно молвил Колька, – вот увидишь, бабунь.

– Чего они хоть съели-то?

Колька показал шкурку, которую обрабатывал.

– Да вот… Из этой требухи я приплод выковырнул – штук пятнадцать змеек было. Не заметил, как курята их склевали. Виноват, бабунь, проворонил.

– Подохнут куры. Ведь змеята-то – ядовитые.

– Да яду у них, невылупившихся – на один чих. Даже комара убить не смогут, скорее комар сам убьет их. И съест…

– Ох, Колька!

А курята тем временем носились по двору, сытые и довольные, будто у хмурого петуха, главы всего куриного семейства, отняли пару денежек и купили себе мешок кормовой пшеницы – дела пошли, в общем, в гору. Подыхать они совсем не собирались, наоборот, были такие бодрые, что ночью теперь вряд ли уснут.

Колька был прав, детеныши еще не были ядовитыми, не успели ими стать, бабушка Серафима Степановна таким исходом была довольна. А курята ее, склевав неведомых червяков, за какую-то неделю сделались размером со своих мамаш, а отдельные особи даже больше мамаш – имелось в змеином мясе чего-то такое, что готово было превращать лилипутов в гулливеров.

Земляная полоса, по которой шли танки Гудериана, была широкой, как бескрайнее колхозное поле, мятое-перемятое, с верхним плодородным слоем, превращенным в пыль, который готов был с любым ветром унестись отсюда и без всяких преград достичь далекой водной глади, к которой так стремились люди… Лишь бы ветер не терял своей силы.

Полосу бойцы Тихонова пересекли удачно, не засветились, нырнули в захламленную балку и, уже находясь там, увидели в воздухе четверку хищных «мессеров», идущих на малой высоте. Судя по рыскающему полету, немцы на кого-то охотились. И точно. В полукилометре от залегшей группы они выгнали из канавы двух красноармейцев с винтовками и, подстегивая их короткими пулеметными очередями, заставили бежать в сторону громыхающих вдали танков.

Один из красноармейцев бежал шустро, привычно творил зигзаги – возможно, уже побывал дичью в подобной охоте – пилоты люфтваффе любили гоняться за усталым и оборванными людьми, как правило, – окруженцами, потерявшими надежду выйти к своим, – и не отставали до той минуты, пока бедняга, просеченный очередью из крупнокалиберного пулемета, не падал бездыханным на землю.

Крупный калибр плоть не щадил, всадившаяся в человека пуля могла легко оторвать ему голову, отрубить половину плеча или превратить в мясную рвань бок. Тихонов видел, как самолетные пули делили человека на страшные, плюющиеся кровью куски, – даже воздух на несколько мгновений делался красным, запах его сдавливал глотку.

Первый красноармеец бежал проворно и рисовал зигзаги, а второй, тяжело скребя кирзовыми сапогами по земле, вдруг остановился и, сдернув с плеча винтовку, саданул из нее по винту накатывающегося сверху верткой машины.

Он хотел сквозь винт просадить колпак пилота и попасть в летчика.

Не получилось. Красноармеец присел на колено, сделал второй выстрел. Почти в упор в ревущую громадину, наваливающуюся на него из воздуха почти вертикально – слишком увлекся немецкий пилот, пытаясь едва ли не таранить русского солдата.

Дал одну очередь, вторую – не попал. Попал с третьего раза, когда выводил «мессер» из вертикального полета, пехотинец сам насадился на пулеметное дуло, немцу оставалось только надавить на гашетку.

Немец и надавил. Брызжущая дымом и рыжей, словно бы электрической капелью струя всадилась точно в русского солдата, просекла его в нескольких местах, вырывая из тела целые ошметки, пехотинец задрал голову, стало видно его крупное небритое лицо, черный, беззвучно распахнутый рот, искаженный болью, некоторое время он бежал по инерции, даже руками взмахивал, помогая себе в беге, потом изо рта выплеснулся целый фонтан крови и красноармеец ткнулся головой в сухую жесткую пыль.

Напарника его, также извлеченного из укрытия, не было видно, Тихонов глянул в бинокль и очень скоро нащупал два стоптанных сапога, торчавших из мелких грязных кустиков, – смерть тот принял на несколько мгновений раньше своего товарища.

Покрутившись немного над разбитой местностью, «мессеры» пронеслись над балкой, где лежали тихоновские бойцы, ничего подозрительного не засекли – скорость помешала, раздвинулись малость, чтобы не зацепить друг друга плоскостями и понеслись дальше – продолжать охоту.

– Подвесить бы их за мошонки, – лежавший рядом с Тихоновым сержант Стренадько выругался и, отвернув голову в сторону, сплюнул, – чтобы мозги свои просушили.

– Бесполезно, этим людям уже ничего не поможет, даже могила. Они и на том свете будут убивать беззащитных – порода такая.

– И вывел же кто-то эту породу…

– Кто вывел – известно.

– Пора идти, товарищ лейтенант.

– Рано еще. «Мессеры» скоро вернутся.

– Разведка доложила, товарищ лейтенант?

– Да повидал кое-чего на фронте, – Тихонов усмехнулся невесело, – если бы не видел сам, то, наверное, и не знал бы.

Он оказался прав. Минут через десять «мессеры» с желтыми, испачканными маслом фюзеляжами, дребезжа, на высокой скорости пронеслись над измятой танковыми траками местностью, километра через три, прежде чем обратиться в шустрых небольших стрекоз, свернули налево и удалились в сторону Волги.

Сделалось тихо, ничего не стало слышно, даже глухой, не прекращающейся на востоке глухой канонады – там немцы пытались пробиться к Волге, да из попыток их ничего не получалось, всякий раз пролетали мимо, словно пара грязных чертенячьих кошелок над церковью.

– Мда-а, – горько протянул Тихонов. – Четыре самолета на двух полубезоружных солдат… Это какие же мозги должны иметь летчики? Что у них в черепушках?

– Плохо проваренная каша. Шрапнелью называется, – угрюмо пробурчал Стренадько. – Причем заправлены черепа такой шрапнелью, что ее никакая камнедробилка не возьмет.

– Если закачать жидкую перловку, то тоже ничего хорошего не получится. Ну, все, пошли дальше.

– Скорее бы добраться до наших, – вздохнул с зажатой тоской Стренадько, – своих увидеть очень хочется. Надоели фашистские рожи.

Двинулись дальше.

Следующую полосу земли, бывшую до войны пшеничным полем, донельзя измятую гусеницами, также перегородили танки, идущие к Сталинграду. Серые, покрытые неряшливой лохматой шкурой пыли, с грязными солдатами, похожими на марсиан, – к запеченным физиономиям у них были припечатаны большие очки-консервы, не пропускавшие не только пыли, но и, наверное, солнца, танки грохотали так, что у лейтенанта начали болеть зубы. Солдаты безбоязненно горланили, палили из автоматов во все живое, что попадалось на глаза, ни одна ворона не могла прошмыгнуть мимо, швырялись пустыми консервными банками и стекляшками из-под пива.