Врачу: исцелись сам!

А года два назад на том же кладбище, где теперь лежал Геныч, только с другого края хоронили еще одного одноклассника Вовку Талызина. Парень был далеко не отличник, хулиганистый, но по жизни человек очень хороший. Жил он в деревне Покровке недалеко от города и каждый день ездил в школу и из школы на автобусе по проездной карточке. Борисков уже потом во взрослой жизни много раз проезжал эту деревню на машине – ехать оттуда до города было всего-то минут десять, – а тогда казалось, что Вовка живет очень далеко. У них там, в деревне, был сельский клуб под стандартным названием "Колос", где в будни иногда показывали кино, а по субботам были танцы, на которых происходили жесточайшие драки. Отлупленных выносили за руки и за ноги и тут же складывали, или же скидывали их в заросли крапивы и полыни за клубом. Но главные бои развертывались сразу после окончания танцев на ближайших улицах – выяснялись отношения. Это было что-то вроде традиционного местного спорта. Борисков с Талызиным всегда были в дружеских отношениях, но сразу после школы пути их разошлись. Борисков только однажды его случайно встретил где-то в стельку пьяного.

Потом знакомый мент рассказал, как все было с Вовкой, то есть, как эксперт все описал в деле. Они – Вовка с приятелями – сидели у него дома за столом, пили, затем отчего-то разругались, и один ткнул Вовку вилкой в горло. Вовка и боли поначалу не почувствовал по пьянке, рукой отбил – четыре глубокие царапины засочились кровью. Он вскочил, пытался убежать от них – все пятки у него были в крови. Потом они его свалили на пол, прыгнули ногами со стола на лицо и проломили переносицу.

Года три назад однажды позвонил другой товарищ по школьному детству Коля Мандрыкин. Вот он действительно попал в страшную историю. Его дочку, учившуюся на первом курсе института и жившую в общежитии, посадили на героин. Из дома стали пропадать вещи. Мандрыкин, конечно, сразу забрал ее из института и запер дома. Он одно время пытался вообще не выпускать ее из дома, с криками и скандалами запирал ее в квартире на ключ, но она спускала с балкона нитку и ей внизу привязывали "герыч" и шприц, и она его к себе затаскивала в окно. Пока в долг. Торговцы наркотиками даже приходили к Мандрыкину требовать ее долги. Оказывается, весь, в общем-то, небольшой городок был пронизан системой, накрыт сетью сбыта наркотиков, на которой кормилось куча народу. Происходила какая-то вахнакалия преступного мира: сутенеры, бандиты, рэкетиры, воры, наркоманы. Это был целый слой населения, которые знали друг друга, тут же узнавали себе подобных среди любой толпы. Такой наркоман приедет в любой город России и тут же достанет дозу. Он каким-то образом мгновенно узнает, где ее можно купить. Мандрыкин считал, что их надо всех убивать, и, казалось бы, действительно, чего их жалеть – ведь бесполезные, злые люди. Будучи токарем, он даже переделал газовый пистолет под боевой. Говорил несвязно: "Издалека из него, конечно, не попадешь, а с близи, в упор – без проблем!» А если будут менты задерживать, говорил, подорву себя гранатой. «Это – как зараза, опухоль, они убивает все, к чему прикасаются. Общество начинает гнить. Вчера видел, как наркоманы на улице отобрали у девчонки мобильный телефон, толкнули, ударили головой о стену. Потом побежали в темноту парка. Их всех надо убить. Они все заражены! С чего это они вдруг свободно ходят по улицам?" – Его буквально трясло. Дочку Мандрыкина тогда устроили в наркологическую лечебницу, и что было дальше, Борисков не знал и спрашивать боялся. Предпочел быть в неведении.

А из девчонок Борисков однажды летом встретил на рынке лишь Иру Варапаеву. За двадцать пять лет из просто крупной и веселой девчонки она превратилась в огромную накрашенную бабищу с большими грудями, которые, если бы не лифчик, отвисали бы, наверно, чуть ли не до колен. Замечательная была женщина. Как-то однажды уже лет десять назад они с ней покувыркались очень даже неплохо.

Кстати, окончив школу, Борисков, в общем-то, быть врачом поначалу вовсе и не собирался. Он даже записался на подготовительные курсы в электротехнический институт и регулярно посещал их, проживая в это время в родственников на Петроградской. С факультетом он никак не мог определиться и еще никак не мог сфотографироваться, поэтому и документы не сдал. В конце июля, случайно проходя мимо Первого медицинского, зашел туда и вдруг неожиданно для себя сдал туда документы. Мыслей и мотиваций своих по этому поводу он теперь совершенно не помнил. Все получилось несколько случайно. Экзамены тоже сдал без проблем.

Кто-то из ребят как-то ему на это попенял: "Вот ты, Серега, не по призванию пошел в медицину, а вот я – по призванию!" Иногда Борисков думал, что пойди он в другой институт, скажем в ЛЭТИ, то есть вовремя тогда сфотографируйся, жизнь его была бы совершенно другой. Он мог бы стать программистом, зарабатывать приличные деньги, он никогда не встретил бы Софьи, Киры и наверняка был бы теперь женат на другой женщине. Однако поступил он именно в медицинский.

Потом был бесшабашные первый и второй курсы, закадычные тогда друзья-приятели Дима Оленев, Андрей Салтыков, потом стройотряды, другие друзья, поиск любви. Второе институтское лето Борисков провел в стройотряде в Северном Казахстане. Ехали тогда в Казахстан специальным эшелоном и как-то уж очень долго. С каждым днем все сильнее жарило солнце. В одном городке стояли чуть не полдня, даже сходили там в кино. Отряд стоял в селе Николаевка. Строили там школу. Борисков приехал туда с длинными, чуть ли не до плеч, волосами, но в первый же день его послали работать на растворо-бетонный узел, и от цементной пыли и пота волосы его на голове к вечеру буквально закаменели, как каска, он даже голову не мог почесать и ему пришлось в тот же вечер постричься наголо. Сильные, несущие пыль ветры, жара, мухи, запах коровьего навоза – таким запомнилось то лето. Помниться, в какой-то день случилось полное солнечное затмение. Они наблюдали его сквозь закопченные кусочки стекла. Было странно видеть, как на землю посередь дня опустились настоящие сумерки. Душными ночами ходили купаться на карьеры, прыгали с высоты в воду. Борисков прыгать вниз головой не рисковал, а были ребята, что сигали со скалы ласточкой. А прыгать приходилось в темноту, вроде как должно было быть очень глубоко, но Борискову все равно было боязно. Он прыгнул "солдатиком", да и то падал с замиранием сердца. Было очень темно, назад шли по дороге чуть ли не на ощупь.

В один из выходных дней собрались за грибами в лес на сопки. Идти со всеми за грибами им с Вовкой Колпачевым был лениво. Решили и не ходить. Залегли спать на стогу. Ярко светило солнце, небо было пронзительно голубое. Это был один из счастливых моментов жизни. Проснулись, когда услышали в отдалении голоса.

Из Казахстана возвращались тоже на поезде. После отвальной целый день отпивались кумысом.

Из таких поездок в стройотряды были вынесены интересные впечатления, одно из которых состояло в том, что оказывается, в стране царит полный бардак.

Все эти два года что-то в Борискове неуклонно менялось. Что потом были какие-то два года – не заметишь как и пролетают, а тогда это было очень много. Это был важнейший период жизни, становления. Ты проверяешься, кто ты такой есть на самом деле. Жил сначала на съемных квартирах, а потом в общежитии с негром из Ганы – Томасом. Томас считал себя старожилом, а значит хозяином комнаты и пытался наводить дедовщину. Такие ввел порядки. Борискова поселил в глубине комнаты – у входа, сам жил за ширмой, где окно. Часто приводил к себе девок, всю ночь они шумно трахались, мешали Борискову спать и заниматься. Постоянно происходили и другие мелки стычки. Наконец, Борискову это надоело и он, по совету опытного товарища, запер дверь и избил Томаса. После этого они с Томасом стали лучшими друзьями. Самое поразительное, что избиение не вызвало никаких обид. Томас Борискова сразу зауважал. Жилищные условия Борискова тут же улучшились. Комната мгновенно была перепланирована. Теперь, перед тем чтобы кого-нибудь притащить из женщин, Томас всегда спрашивал разрешения, а иногда и Борискову предлагал присоединиться.

Впрочем, была одна самая умная девочка в группе, которая по-тихому договорилась с комендантом, платила ей сколько-то денег и жила в комнате совершенно одна. Возможно, там кто-то еще формально и числился – что сделать было не сложно. Впрочем, она это дело не афишировала, чтобы никого, и прежде всего себя не подводить. Родители присылали ей достаточно денег, но она дежурила медсестрой и вовсе не из-за денег, а чтобы получить сестринскую практику, которая для будущего врача всегда чрезвычайно полезна.

Шло время, но любви все еще не было.

На следующий год был уже Мурманск, и там девушка Маша. Казалось, вот она, любовь. Но это было только предчувствие любви, нега предлюбви, и лишь потом она пришла, любовь. Начались метания, неудачи, соперничество. Плохие поступки, неправильные решения, имевшие отдаленные последствия. Именно тогда в его жизни появилась Наташа. Тогда он вел дневник, и в тот день там появилась такая запись: "Что-то случилось". Он поначалу даже не понял, что это такое, а просто подсознательно пытался постоянно быть с ней рядом и хотя бы случайно коснуться, узнавал ее по шагам. Он тогда совершенно еще не знал, как это – любить и не представлял, что с этим делать. Ревновал ее ко всему миру. Потом появился и первый настоящий соперник. Фамилия его была Бурков. Коля Бурков в общем-то был нормальный парень, но в отношении женщин идея Буркова была проста и глобальна: "Переспать со всеми". Борисков ненавидел его до сих пор, а тогда – просто видеть не мог, как-то шел поздно вечером по проходу между корпусами к общежитию, и вдруг подумал: вот тут подкараулить бы его и дать по темечку молотком. Это была просто случайно промелькнувшая мысль, но потом Борисков подумал, что наверняка есть люди в схожих ситуациях, которые такую идею вполне могут воплотить в жизнь. Жизнь человека чрезвычайно хрупка, и это притом, что иногда люди выживают в каких-то совершенно невероятных ситуация, например, при падении с большой высоты без парашюта – с самолета. Борискову казалось, что число неявных убийств значительно большее, чем представляется. Алкоголику жена или соседка могут дать отравленную водку, и потом сказать, что он сам ее где-то купил. И докажи тут умысел. Могут быть превышены дозы сердечных препаратов, человек, будто бы поскользнувшись, может выпасть в окно при мойке стекол, угореть, якобы случайно быть убитым током, не выбежать при, казалось бы, случайном пожаре. Наверняка существуют научные способы выяснения истины, но в случаях, когда причина ясна и явного умысла нет, ситуация неразрешимая. Потом Борисков снова был с Наташей, но всегда оставалось ощущение, что это вот-вот кончится.

Борискова всегда поражала такая разница видения мира, когда ты любишь и когда не любишь. Он помнил тот день, когда впервые встретил Наташу. Сначала было обычное утро, потом они с ней встретились, куда-то прошли вместе, и все изменилось, и трудно было уже вспомнить, как это все было и чувствовалось до нее. С этого момента вся жизнь Борискова была разделена на период "до Наташи" и "после встречи Наташи".

Борисков всегда обожал лето и жару. В тот год на город упала жара. Эти несколько дней, реже неделя лета, запоминаются надолго, их потом помнят целый год. Наташа в такие дни приходила домой, скидывала с себя все и, пока не залезала под душ, какое-то время слонялась по дому босиком и совершенно голая. В этот самый момент или сразу после душа ее можно было прихватить. Борисков караулил ее по дороге от ванной до спальни. Это была их давняя летняя игра. Наташа делала вид, что сердится, поскольку потом приходилось снова идти мыться. Иногда потом уже оба болтались по дому голышом.

Спать было невозможно, одеяло прилипало к потному телу. Спали тогда полностью нагишом – даже в трусах казалось жарко – лишь под одной простыней. Народ ночами шлялся по улицам. Купались всюду, даже в заливе, рискуя на мелководье распороть ногу об осколки бутылок. Огромное количество пива было выпито, тонны мороженого съедено. Лучшим местом были прогулки по реке. Продавцы в магазинах имели вид вареных раков. Они одурели. Свободная от предрассудков молодая публика перла в шортах и в майках, а некоторые даже пояс голые шли прямо в метро. Парень в вагоне выразился странно:

– Жара дома стоит. Собака ходит с открытым лицом.

С тех пор институт в памяти Борискова был связан только с любовью. Все остальное помнилось крайне смутно.

Наташа тогда какое-то недолгое время подрабатывала в справочной скорой помощи. Борисков однажды там у нее был. В большом зале гудели голоса: "Скорая" – слушаю вас!.. Фамилия? Адрес? Возраст больной?.. Как зачем? Может быть, ей надо педиатрическую бригаду… Я не грублю, почему это нельзя спрашивать у женщин возраст?.." За стеклянной стеной в справочном тоже все кипело. "Как, говорите, фамилия?.. Так… Домой не пришел? Когда? Пятнадцатого? Одну минутку… Сколько лет? Тридцать четыре? Одет был как? Красная рубашка была? Синяя куртка? Та-а-ак… Пятнадцатого вечером был с подобными приметами доставлен во второй городской морг. Съездите туда, может быть, ваш… Телефон запишите…"

Отношения Борискова с Наташей претерпевали разные этапы. Как водится в юности, на них огромное влияние оказывали книги, друзья и музыка. Так Наташа однажды послушала одну эмоциональную песню (кажется «I Will Survive») и вдруг заявила Борискову: "Я от тебя ухожу!"

Именно в период учебы в институте стали проявляться и некоторые неприятные вещи. Стало понятно, что есть талантливые люди, а есть не очень. Есть трудолюбивые, а есть – ленивые. Поначалу многие собирались стать хирургами. В этом был определенный романтизм, однако потом Борисков заметил, что когда резали лягушек и вставляли им в аорту тоненькую канюлю – у него это никак не получалось: сосуд рвался, а соседка по столу своими тоненькими пальчиками сделала это играючи. Другие руки. Борисков начал чувствовать и понимать, что есть вещи, которые он сделать не может.

На пятом курсе в зимние каникулы Борисков, решив подработать денег, поехал в Новгородскую область. Строили там в одной деревне телятник. На беду все это время стояли жуткие морозы – за тридцать. Вода в умывальнике за ночь замерзала. Самое жуткое было возвращаться после работы через поле к деревне. Мороз там, на поле, был вообще ужасный – воздух обжигал лицо, снег визжал под валенками. Выли волки. Воду для строительного раствора приходилось постоянно греть. Строить в такие холода, наверняка было просто нельзя, но деваться было некуда. Другого времени не было. И как-то строили. Правда, Борисков получил небольшое обморожение кожи рук между рукавицами и ватником. Наташа его лечила.

Учеба шла своим чередом, и по мере обучения окружающий мир менялся. Понимание строения человека изменяло отношение ко всему и все восприятие вселенной. Тогда это воспринималось очень остро. Он как-то попытался рассказать об этом Виктоше, но она его не поняла, и Борисков заткнулся. Виктоша не могла этого понять в принципе. У них, «технарей», ничего подобного не было. Медицина – клановая специальность. Это и особая система обучения и особое восприятие действительности. Виктоша раздраженно сказала на это, что Борисков бредит. Возможно, она и была права.

Был на курсе и свой доморощенный поэт Петя Заслонкин. Он писал (правильнее будет сказать, строчил) стихи, которые из него хлестали, как вода из брандспойта. Заслонкин обожал всякие праздники и дни рождения, к которым всегда сочинял чуть не целые поэмы с рифмами типа "поздравляем-желаем", непременно выступая на всех застольях. Народ был в восторге: еще бы – свой поэт. Кроме того, недавно оказалось, что теперь Заслонкин создал и ведет собственную интернет-страничку, которая была буквально забита написанными им стихами и поэмами. Кто-то, возможно, их и читал. Судя по счетчику, иногда даже два-три человека в день на его сайт заходили.

Особенно Заслонкин любил что-нибудь сварганить к Восьмому марта. Всем девушкам в своей группе он сочинял индивидуальные стишки в открыточку, типа:

Пусть солнце из окна,

С гвоздей сверзятся рамы.

Тебе посвящена

Моя кардиограмма.

или еще Борискову запомнилось, застряло в памяти стихотворение из одной такой открыточки:

Когда-нибудь вспомнится что-нибудь

Типа: патанатомия.

Чья-то физиономия.

Анныивановнино ворчание.

Перед зачетом отчаянье.

И солнечный блеск нечаянно

Сквозь кленов листву замечаемый…

И этот вечер,

Как фотоснимок засвеченный.

На рояле оплывшие свечи.

До встречи, друзья, до встречи!

И прочее в том же духе. Анна Ивановна, кстати, была бессменной старостой их группы и ее изначально с первого курса называли по имени-отчеству, хотя и на "ты", впрочем, нередко бывало и "Анка". Оказалось, что у Заслонкина были написаны чуть не целые поэмы. Причем, поэма писалась с ходу, почти без помарок, чем он очень гордился. С точки зрения Борискова все это было ужасно и напоминало ему пение под караоке, которое могут вытерпеть разве только очень пьяные, глухие или сами поющие. Музыкальных профессионалов типа Брамса, Шопена или Свиридова тут же бы стошнило и притом мучительно. Впрочем, это была безобидная забава. Так же как и эти стихи, которые Заслонкин сочинял в огромном количестве. Сам он на любую критику в свой адрес говорил: "А всем моим родственникам и знакомым нравится!" Но всех этих его родственников и знакомых поражала сама возможность и способность говорить русским языком в рифму и не матом. Ведь как они сами не пытались, придумать другую рифму, кроме как "смородина – родина" или "поздравляю-желаю" – ни у кого из них не получалось.

После пятого курса парней послали на военные сборы. Борискова распределили ехать в Лиепаю. В Риге была пересадка и несколько часов свободного времени. Там они с Хлебниковым и еще с другими ребятами долго искали хоть какой-нибудь пивной бар и только с очень большим трудом нашли. Прохожие их посылали в совершенно разные стороны. Но посидели там очень хорошо. Пивной бар назывался "Под дубом". Потом сели в поезд до Лиепаи. С вокзала их привезли на автобусах на военно-морскую базу. Потом всех построили на плацу и стали распределять по частям. Борискова, Хлебникова и еще одного парня распределили в группу кораблей ОВР (охрана водного района). Так он оказался на морском тральщике "Комсомолец". Там его, в общем-то, никто не ждал, но мичман, который был командиром медицинской части, обрадовался, поскольку это давало ему возможность отдохнуть, то есть на службу не выходить. Борисков получил койку в помещении медпункта, но ни разу толком не выспался, потому что с утра до вечера постоянно на весь корабль орала трансляция, то стоиться на зарядку, форма одежды такая-то, то "приступить к проворачиванию механизмов" и так далее, а самая приятная была вечером: "Команде пить чай". На чай давали кусок белого хлеба с маслом. Однажды Борисков обнаружил: на масле отпечаталась крысиная лапка. Крыс на корабле было необыкновенно много, а на громадном крейсере "Свердлов", где находился знакомый парень с курса Леха Игумнов – вообще ужасно. Леха ночью практически не спал: очень боялся, что они будут кусать его за ноги.

Воспоминание об этих сборах на флоте у Борискова было связано с тошнотой и запахом нагретого моторного масла. Несколько дней они были в море, и все эти дни там бушевал шторм. Когда вышли за молы, тут же началась качка, Борисков благополучно слег и какое-то время лежал в мучениях и тошноте. Качка была страшная, пройти по кораблю ровно было просто невозможно. На палубу выходить запретили вовсе, чтобы не смыло. Сквозь стальные заслонки иллюминаторов от ударов волн просачивалась вода, вещи болтались и катались по всей каюте. В тот первый день Борисков и не обедал, но вечером, когда по трансляции объявили: "Команде пить чай", взбодрился. Кормился он в матросском кубрике, чаю попить, понятно, при такой тошниловке не удавалось, но хлеб и масло требовалось неотложно забрать, иначе оно было бы безжалостно сожрано другими членами команды. Борисков лежа накинул ботинки, продышался и стремглав бросился в кубрик, болтаясь по коридору от стенки к стенке. Сбежав по трапу, он схватил со стола свою пайку, стремительно помчался назад и прямо в ботинках упал на койку, чтобы отдышаться. Что они там, в море, делали, куда шли, – никто, естественно, матросам не говорил: не ваше дело. И даже хлеб ели консервированный, потому что свежий закончился в первый день. Этот хлеб был чем-то пропитан, и для его восстановления его нужно было нагреть, чтобы консервант испарился. Греть-то его грели, но видимо не додерживали в печке, и хлеб получался горький, противный. Нечто подобно произошло, когда через несколько лет случайно на банкете пролили водку в тарелку с нарезанным хлебом, и Борисков укусил, не заметив, пропитанный водкой кусок, тут же и вспомнил тот корабельный хлеб. А вот на крейсере, рассказывали ребята, была своя пекарня. Ночью охотники на крыс залезали в тестомесильню, вооруженные кистенем, на какое-то время выключали свет, и крысы туда начинали лезть, и по ним этим кистенем надо было лупить. Мертвых крыс собирали, и говорят, был обмен крыс на отпуск. Некоторые из матросов, которые не могли набрать достаточное количество, меняли или покупали крыс у других. Такие ходили истории. Борисков верил в них и не верил.

В конечном итоге, то ли от шторма, то ли от старости, прямо в море от корабля что-то там снизу отвалилось, он набрал в отсек забортной воды и, изрядно отяжелевший, вернулся на базу. Там сначала сгрузили на склад боезапас, потом пошли на свое место. Голова трещала как после серьезной многодневной пьянки. Команде сказали, что, скорее всего, корабль будут ставить в сухой док.

На следующий день играли в футбол с экипажем другого морского тральщика. И продули со счетом 3:0. Борисков стоял на воротах и опозорился, пропустив все эти три мяча. Кроме того, к окончанию матча он весь с ног до головы был в грязи, и вечером пришлось стирать робу и тельняшку. Сменки у него не было, и, ожидая пока высохнет тельняшка, он сидел на палубе голый по пояс, читал книжку. Ветер с моря холодил ему спину, и по коже пробегали мурашки.

Двадцатого июля в свой день рождения Борисков отпросился у командира и сошел с корабля будто бы по делу в госпиталь, где работали Витя Зимин и Санька Жуков. Выпить алкогольного у них не было, просто поговорили, попили чаю, потом Борисков пошел к себе. По дороге сел в сквере на скамеечку, стал писать Наташе письмо. Пахло морем. Совсем рядом у причальной стенки стояло огромное госпитальное судно "Обь". Через сквер мимо Борискова разболтанным строем куда-то прошла вся в черном мелкорослая команда подводной лодки.

К обеду Борисков вернулся к себе на корабль, поднявшись по трапу и козырнув флагу на корме. Таков был порядок. В бухте колыхалась радужная пленка. На корме матрос с сачком на длинном шесте вылавливал или отгонял от борта к другому кораблю плавающий мусор и дерьмо.

Пообедали. Бачковой "помыл" посуду. На тральщике мытье посуды заключалось в том, что алюминиевую миску просто протирали газетой. Еда была очень жирной, и мыть ее нормально в тех условиях было действительно крайне неудобно. Борисков как медработник пытался, было, в это дело внести усовершенствование, но у него ничего не вышло и он на это дело плюнул.

Было так тоскливо, что после обеда Борисков решил навестить Хлебникова, вдруг у него есть, что выпить.

Хлебников находился на судне связи, которое стояло прямо к борту борт с "Комсомольцем", однако зайти туда по трапу Борискову не удалось: какой-то мичман с мостика заорал на него: "Эй, ты, куда прешь?" Пришлось перелезать через борт. Был священный адмиральский час. Все на корабле дрыхли без задних ног. Тучный Хлебников, конечно же, тоже спал в медпункте. Насилу он открыл глаза. Поболтали. Говорили, что через какое-то время после окончания института Хлебников внезапно умер от острой сердечной недостаточности прямо в метро.

Общее впечатление от этих сборов состояло в том, что на флоте тоже царит полный бардак.

Лет, наверное, через пять после окончания института Борискова отправили на сборы на Северный флот. Там его поставили заменять ушедшего в отпуск штатного корабельного врача. Сборы те прошли довольно спокойно и скучно. Впрочем, там, во время парада, произошла одна пренеприятная, но довольно героическая история. Впереди колонны шли барабанщики, один из них выронил барабанную палочку, а шедший сзади курсант наступил на нее ногой, прокатился на ней, чуть не упал и наткнулся шеей на штык идущего сзади. Лезвие распороло ему мышцу шеи прямо под правым ухом. Из раны струей на воротник полилась кровь, оставляя на асфальте следы. Но он героически продолжал идти и держал свое место в строю все время парада, чем вызвал восторг у присутствующих. Бывают бесполезные вещи, а бывают и бессмысленные поступки. Борисков тогда участвовал на уровне зажимания раны на шее и накладывания давящей повязки да помогал ставить носилки в санитарную машину для отправки парня в госпиталь. Больше ничего интересного не происходило. Каждое утро в его каюте появлялась пара-тройка матросов с какими-то жалобами, не желавших идти на зарядку. Кого-то он освобождал, записывая в специальный журнал, а кого-то посылал подальше.