Неспящие

Парк помедлил, задумавшись, не положить ли туда что-нибудь посущественнее, чтобы никто не мог придраться, когда найдет заначку, но решил не класть. Зачем выбрасывать свой лучший товар из-за всякой ерунды.

Пожалуй, дело не в том, что не стоит метать бисер перед свиньями. Но в нем по сию пору крепко сидели протестантские ценности его отца. В данном случае «Не трать напрасно». И точка.

Парк опять взглянул на часы.

Если выехать прямо сейчас, подумал он, останется время что-нибудь перехватить по дороге.

Но он сидел, положив руку на ключ зажигания, зная, что должен повернуть его и уехать, но на мгновение замер, стараясь вспомнить, какой был день недели и месяц.

Когда я встал на следующее утро, пламя уже потушили, над Ла-Сиенегой еще висело облако густого черного дыма, и мне вспомнилась история лос-анджелесской долины.

Бережно держа блюдце и кофейную чашку с эспрессо, я думал о том, как осушали здешние болота, и о клубах газа, наверняка витающих над ней. И о нефтяных месторождениях, которые открыли потом, о жирных струях промышленной вони. И о смоге в середине семидесятых, еще до каталитических нейтрализаторов и неэтилированного бензина.

Это небо в желтушных синяках больше уже никогда не возвращалось, но не из-за недостатка людского усердия. На дорогах творился настоящий кошмар, но дело было не столько в общем количестве автомобилей, сколько в том, что улицы перекрывались, потому что никто не ремонтировал и не убирал обломков после смертельных аварий, или в том, что им приходилось объезжать автоколонну гвардии, или наводнение из-за прорванной трубы, или оборванные провода линии электропередачи, или какую-нибудь группу демонстрантов, отчаянно протестующих против такого состояния дорог и магистралей.

Помимо всего этого, из-за высоких цен на бензин на дорогах появилось достаточно гибридов, а людям с низкими доходами пришлось попрощаться с личным автотранспортом, так что, если бы не периодические взрывы и не постоянная пелена дыма, наплывающая на город с низовых пожаров на юге, востоке и севере, качество воздуха, пожалуй, было бы наилучшим за многие годы.

Когда я думал об этом, я часто жалел, что купил дом в холмах, а не тот, который приглядел в Санта-Монике. Рано или поздно мы окажемся на последней линии обороны спиной к морю и по щиколотку в прибое. Не то чтоб мне особенно нравилось думать, что я буду очевидцем этой финальной сцены. Сказать так было бы большой натяжкой.

Большую часть дня я возился в саду и со своими коллекциями. Выставлял горшки и вазоны с растениями, то на солнце, то в тень, одни щедро поливал, другие только сбрызгивал. Подсыпал мульчи. Потом в доме обмахнул тряпкой холсты и гравюры, пару-тройку урн, мерцающие экраны двух видеоинсталляций, глядевших друг на друга в пустом холле, где, кроме них, ничего не было, отрегулировал увлажнитель, опасаясь, как бы не пересох воздух в комнате с оригинальными рисунками тушью. И наконец, с помощью клеенки и металлических щеток с мягкой щетиной и силиконовой смазкой удалил пыль и позаботился о том, чтобы снизить трение в движущихся частях моего многочисленного оружия. Это была самая трудоемкая из задач, к которой я прилагал наибольшие усилия. Не потому, что любил эти вещи, а потому, что понимал, что любая из них обладает гораздо большей способностью спасти мне жизнь, чем даже самый роскошный куст помидоров или самая живописная акриловая картина Мураками.

Закончив с работой к обеду, я смог устроиться в шезлонге, попивая вино и созерцая те самые помидоры, политые на тарелке бальзамическим уксусом. На секунду мне подумалось, что помидорный куст для меня более жизненно важен, чем оружейный арсенал. Потом подумалось, что опасность, которую представляет для меня оружие, больше опасности, которую оно может предотвратить. Мысль не новая.

Я представил себе, как потрясаю помидором в окружении противников.

В доме зазвонил телефон.

Деловой телефон.

«Добро пожаловать ко мне в кошмар» в качестве рингтона.

Я позволил себе закончить упражнение на визуализацию и представил себе миску с пулями, плавающими в ярко-красном соусе неизвестного происхождения. Аппетита она не возбуждала. Нет, у меня все шло так, как и должно было идти. Все ценности на месте. Такие, какие есть.

Я вошел в дом, и мои уши ощутили мельчайшее изменение давления, когда тонированные зеленые стеклянные двери закрылись за мной. Песня все не смолкала, и Элис Купер говорил мне, что, по его мнению, у него в кошмаре я буду чувствовать себя как дома.

Прямо как дома.

Я стоял у кубического стола из коллекции «Дадокс», мое лицо отражалось в хромированной поверхности, обрамленное сверху и снизу восемью телефонами, расставленными в два аккуратных ряда по четыре. Под этим углом, глядя вниз, я видел, что потолочные светильники в нишах идеально высвечивают полоску редеющих волос на макушке от затылка до лба.

Я мысленно отметил, что надо передвинуть столик, чтобы убрать этот эффект, понимая, что такая перемена вызовет цепную реакцию и новые перестановки, ведь я старался поддерживать в комнате гармонию.

Песня все не смолкала.

Я смотрел на мигающий экран ярко-синего «Саньо Катана». Я назначил этот телефон конкретной клиентке не в приступе откровенной расистской иронии, но из-за того, что синий оттенок корпуса превосходно соответствовал цвету, которым, как мне довелось увидеть, были обведены нижние чешуйки дракона, вытатуированного по всей длине ее левой руки. И все-таки иногда случаются совпадения.

Я нажал кнопку.

– Вы долго не подходили.

Я чуть подпихнул «Дадокс» коленкой на пяток сантиметров вправо и посмотрел вниз, чтобы оценить воздействие этой перемены на мою разоблаченную залысину.

– Да.

– У вас были неотложные дела.

– Вы утверждаете.

– Что, простите?

– Вы так говорите, как будто утверждаете, что у меня были какие-то более неотложные дела, чем ответить на телефонный звонок, а не спрашиваете, так ли это.

Блики света все так же неприемлемо блестели на просвечивавшей коже моей макушки.

Если сдвинуть стол еще на пару сантиметров дальше, то потребуется не только сделать перестановку в комнате, но и выбросить несколько предметов мебели, а вместо них приобрести несколько новых. Мысленно я так и видел, как ударная волна распространяется по всем комнатам дома.

– Ну и?

Я обдумал ее вопрос, посмотрел на свое отражение, на миг задумался о своем тщеславии и покачал головой:

– Нет, не было ничего неотложного. Я просто тянул время.

– Впредь, если я буду звонить, не делайте этого, пожалуйста.

«Пожалуйста» она прибавила позднее, отдавая дань мастерству и оперативности, с которыми я выполнял свою работу. Возможно, кость любезности, брошенная в мою сторону, но я знал, что она далась ей не так просто. И я оценил это.

– Впредь я постараюсь отвечать без промедления, благодарю вас.

– Приезжайте, надо увидеться.

Я посмотрел сквозь стекло на дымящийся мир.

– Ночью кто-то взорвал Ла-Сиенегу. Везде блокпосты гвардии.

– Это вы взорвали бомбу?

– Нет. Как передают в новостях, тот, кто ее взорвал, хотел таким образом сделать последнее заявление об окружающем мире.

– Тогда вам нечего бояться блокпостов.

– Блокпостов я не боюсь, мне просто не хочется застрять из-за этого в пробке.

Пауза. Возможно, негромкий выдох на том конце провода, выдававший раздражение моей собеседницы.

– Вы уже заставили меня ждать вашего ответа. Не заставляйте меня ждать еще больше. Пожалуйста.

В данном случае «пожалуйста» означало, что она просит меня ради меня же самого. И скорее всего, так и было.

– Я буду у вас, как только смогу.

Раздались гудки.

Это мне померещилось, или шероховатость в тембре ее голоса, мелкие зазубрины и заусенцы на обычно остром краю выдали переутомление или отсутствие внимания?

Даже после того, как под давлением правительства слились все операторы, чтобы объединить ресурсы и обеспечить непрерывную работу беспроводной связи, не всегда можно было точно сказать, что действительно было в голосе человека, говорящего в телефонную трубку, а что было просто помехами, интерференцией, белым шумом. Однако при условии, что я расслышал верно, ее тон не подразумевал ничего более серьезного, чем сильная усталость.

Держа телефон в руке, я оглядел комнату и положил его на перламутровую белую поверхность широкого кофейного столика «Тор» в виде овала.

Там он смотрелся недурно. И я легко мог представить себе другие телефоны, уложенные вокруг него. Такое изменение потребует лишь самых мелких ответных перемен в обстановке. «Дадокс» может просто остаться на месте, поскольку мне уже не придется смотреться в его зеркальную поверхность.

Я ущипнул себя за переносицу, взял «Катану» и вернул ее на серебряный куб к остальным телефонам. Дело было в том, что я обязательно должен был смотреть на себя, когда они звонили. Чтобы я был вынужден честным взглядом рассмотреть себя перед тем, как ответить, зная, что если я отвечу, то мне, скорее всего, придется взять работу. А в честное рассмотрение себя, как ни прискорбно, входит и созерцание собственной залысины.

Поэтому я осторожно передвинул столик на прежнее место и пошел по коридору к себе в кабинет, немного успокоившись и размышляя, какое оружие следует взять с собой, чтобы оно оптимально соответствовало моему теперешнему настроению.

8/7/10

Обед. Или ужин. А сейчас не все ли равно? Второй прием пищи, когда солнце уже давно село. Хот-доги с уличной тележки в Калвере. Как они доставляют сюда свои откормленные на траве говяжьи сосиски из Сан-Франциско? Подозреваю, что в них совсем не та говядина и, скорее всего, совсем даже не говядина. Я знаю, что уничтожили не все стада в Калифорнии, но все-таки не могу представить себе, сколько стоит разведение скота на органическом корме. Уж лучше об этом и не задумываться.

Глянув в телефон после первой партии доставок, я понял, что забыл их записать. Попробовал наверстать, но вспомнить все было трудно. Кому это я доставил китайского дракона шабу?[1] Тем моделям на вечеринку в люкс «Шато»? Или дракон пошел художнику-аэрографисту из студии на Саут-Ла-Брея? Может, что-нибудь найдется у меня в дневнике, но мне некогда его просматривать.

Догадаться?

Нет. Я виноват, что не веду записи аккуратнее. Лучше записать только то, что точно помню, а не приписывать людям преступления, в которых они не замешаны.

Как там называлась курсовая? Правосудие в теории и на практике? Профессор Стейнмен. Пятерка с минусом от Стейнмена, «потому что у молодого человека всегда должна оставаться возможность для совершенствования».

Роуз это взбесило.

– Раз пятерка, так и ставь пятерку, старый хрен.

Я попробовал ей сказать, что мне на это наплевать. Да вообще этот минус никак не повлияет на мой средний академический балл и не повредит моему будущему.

Она ответила, что не в том дело.

– Ты ее заслужил. Несправедливо же, ты заслужил пятерку, а этот хрен тебе лепит минус, якобы это преподаст тебе какой-то там идиотский урок. Да пошел он к такой-то матери. Тебе надо пожаловаться на этот сволочизм вашему декану.

Встречал ли я когда-нибудь девушек, которые бы столько ругались? Дело было в колледже, так что наверняка встречал, даже в Стэнфорде, но мне еще не приходилось пить с ними пиво. А когда ругалась калифорнийская девчонка, в этом было что-то особенно прямолинейное. Она ругалась не для проверки, не для того, чтобы посмотреть на твою реакцию, и не в первый раз после того, как вырвалась от мамы с папой, это были настоящие слова, привычные и прочувствованные.

Сейчас я уже не помню, чья команда тогда победила. Я практически не смотрел на поле, стоило мне заметить ее на трибуне. Практически не было шансов, что она вообще окажется на футбольном матче или что заговорит с человеком моей внешности. К счастью, парень, который ее привел, оказался настоящим придурком. Деррик. Спасибо тебе, Деррик, за то, что ты такой придурок. Спасибо, что ты оставил ее одну на вечеринке после матча.

Вечеринка.

Вечеринка на Вермонте.

Где Бини познакомил меня с Хайдо.

Хайдо мог говорить только о девушках. О девушках и играх. Слова вылетали, как пули. Вон та девица – вылитая девчонка, которую он хотел закадрить, когда в первый раз играл в World of Warcraft. Когда он еще играл «просто ради кайфа, а не за деньги». Он рассказывал про своего персонажа, самого первого, гнома. Назвал мне его имя. Золор? Золер? Золар? Зорал? Золрар? Зорлир?

Xorlar.

«Начинается на икс. Такая буква икс, к чему ни прилепишь, все смотрится гораздо круче».

Xorlar.

Точно.

Забавно, как воспоминания всплывают на поверхность.

Роуз мне сказала: «Дело не в том, чтобы пытаться о чем-то думать, не старайся что-нибудь разрешить, просто пиши. Самое важное всплывет само». Я сидел с толстым ежедневником в кожаной обложке в руках и листал пустые страницы. Ее первый подарок мне. Она хотела, чтобы я его чем-нибудь заполнил. Собой. Не знаю. Я старался. Но мне нечего было писать. Сколько он пролежал у нас на полке? Был 2001 год. Мы встретились на игре. Провели вместе Рождество в ее холодной комнате в Беркли. Я запомнил, потому что мы столько говорили о теракте 11 сентября. Она была так взбешена нами, Америкой. Я понимал, что она хотела сказать, но все равно злился. И она подарила мне ежедневник.

Рождество 2001 – лето 2010. Восемь лет на полке. Пока она не вручила мне подарок в красивой бумаге и не сказала: «С днем рождения». А до моего дня рождения было еще несколько месяцев. Открыл, увидел ежедневник. Подумал, что она хочет меня порадовать или что-то пытается этим сказать. И только через несколько минут до меня дошло, что она всерьез, она рассказывала мне, где купила его, как чуть не забыла про мой день рождения.

Подыграл я ей или нет? Вряд ли. Она не хочет, чтобы я ей подыгрывал, когда она путается. Она хочет, чтобы я ей говорил. Но она еще никогда не была настолько не в себе, настолько где-то в другом месте. Я сам смешался. Не подыгрывал ей, просто не понимал, что происходит.

Когда я прочел надпись и понял, что это все тот же старый ежедневник, ее мысли уже унеслись к чему-то другому. К малышке. Как она улыбнулась тем утром, перед тем как расплакаться.

Восемь лет.

И теперь я хочу только писать в нем. Все выложить на бумаге. Все, что получится. Записать нас обоих. Прежде чем она исчезнет от меня.

Не думай, просто пиши.

Xorlar.

Глава 3

Парк не планировал зарабатывать на жизнь таким способом. А ему было странно делать то, чего он не планировал. Но так уж повелось на свете. И он согласился. Во всяком случае, он сказал бы так, хотя это была совсем не правда.

Парк не согласился с тем, что так уж повелось на свете. Он знал, что настоящий мир дремлет, дожидаясь, пока не сможет выйти из долгой зимней спячки. Люди ждут, пока они снова не станут самими собой. Дело не в том, что человек по натуре подлый, похабный и грубый, просто из-за страха, смятения и отчаяния люди вынужденно казались такими и вели себя таким образом.

Он глубоко это переживал.

Переживал, даже когда полицейский в штатском еще сильнее прижал его лицом к обжигающему капоту.

– Это что еще за хрень?

Парк не ответил на вопрос. Он по опыту знал, что ответами только наживет себе еще больше неприятностей.

Неприятностей ему и так хватало.

Поэтому, когда полицейский сунул ему в лицо пакетик с экстази, он придержал язык за зубами.

– Лекарства твои, гаденыш?

– А это?

Напарник встряхнул два больших коричневых пластиковых флакона, по одному в каждой руке, как маракасы.

– Что тут у нас? Риталин? Ксанакс? У тебя, наверно, синдром дефицита внимания? Приступы тревоги? Трудно сказать, этикеток-то на флаконах нет. В аптеке забыли этикетки налепить?

Первый полицейский, тот, в черной футболке с «Харлеем» и солнцезащитных очках в хромированной оправе, пинком заставил Парка шире расставить ноги.

– Сейчас у него точно начнется паническая атака, мать твою. Как подумает, глубоко ли ему засадят в задницу за решеткой.

Напарник поправил кепку с «Энджелс из Анахайма».

– Правда твоя, он милашка. Сестрички его живьем проглотят.

Парк пошевелился, пытаясь оторвать лицо от капота, пока оно не покрылось волдырями от ожогов.

Полицейский схватил его за волосы и встряхнул.

– Чего это ты удумал? Тебе сказали стоять смирно или нет? – Он кивнул напарнику: – Этому ублюдку кажется, что он может встать и уйти, когда ему вздумается. Ему кажется, что ему все можно.

Напарник высунул голову из машины, просмотрел пластиковый конверт на молнии с правами Парка, страховкой, карточкой Американской автомобильной ассоциации и запасными предохранителями. Все, кроме предохранителей, на данный момент было практически бесполезным.

Все автотранспортное управление встало, пытаясь разобраться с брошенными автомобилями; среди страховых компаний едва ли осталась хоть одна, у которой хватило бы активов покрыть вмятину на бампере; а в автоответчиках AAA уже почти год звучало одно и то же записанное извинение: «Мы сожалеем о том, что членство приостановлено на неопределенный срок».

Приостановлено на неопределенный срок.

Подумав об этих словах, Парк вдруг представил себе мир, как его деятельность и жизнь затихли, замерли, приостановленные на неопределенный срок в ожидании, пока это накладное украшение под видом мира крутится туда-сюда, передразнивая оригинал.

В какой-то момент интерлюдия закончится, и настоящий мир начнет с того же места, где остановился, переход бесшовный, странный перерыв забыт.

Второй полицейский хлестнул его по лицу конвертом с бесполезными бумажками.

– Ему можно, можно получить по морде, если еще раз пошевелится.

Он кинул конверт назад в машину.

– Больше ничего.

Первый полицейский дернул за наручники, сцепившие руки Парка за спиной.

– Ну что, сволочь, пошли в тюрьму.

Он подтянул Парка вверх, задрал его руки за спиной и потащил к машине без опознавательных знаков и, низко наклонив его голову, впихнул на заднее сиденье.

– Смотри не обоссысь.

Затем захлопнул дверь и скользнул за руль.

– Ну, в путь.

Его напарник забрался на пассажирское сиденье.

– К великому Гудвину.

«Форд-краун-виктория» отъехал от обочины, оставив после себя небольшую толпу автомобилистов-зевак. Они окружили место действия сразу же после того, как машина без опознавательных знаков с визгом подъехала к тому месту, где Парк сидел без дела на пересечении Хайленд и Фаунтен-авеню, и оттуда выскочили двое полицейских с пистолетами. Наверное, остановились поглазеть на задержание наркодилера. Возможно, кто-то из них подумал, что это подозрительно вольное использование правоохранительных ресурсов во время пандемии, экономического краха и охвативших все общество беспорядков, но если это кому и пришло в голову, никто не решился высказаться вслух.

Да и что бы они сказали?

«Отпустите этого человека».

«Идите займитесь чем-нибудь полезным».

«Скажите федералам, чтоб вернулись к золотому стандарту».

«Инвестируйте больше средств в альтернативные источники энергии».

«Начните переговоры с НАХами».

«Найдите лекарство».

Что бы ни делали полицейские, в любом случае это уже не имело большого значения, так почему бы не постоять и не поглазеть на арест?

И все-таки это было странно.

Но только не для Парка.

Первый полицейский зарядил негромкими ругательствами, как из пулемета, и включил маяк и сирену.

– Гребаные штатские. Каждый божий день гребаные бюллетени по гребаному телику, радио, в гребаном Интернете, так нет, надо им, козлам, позалезать в гребаные машины и выползти на дорогу. Нет чтоб прямо сказать, уровень террористической опасности на хрен черный. Черный! Какого хрена надо цацкаться? Что, надо объявлять террористическую опасность каждый раз, как кто-нибудь склеит ласты? В смысле, никто новостей не смотрел, что ли? И никто не знает, что вчера НАХи взорвали сорок с лишним человек? Что они там себе думают, что это все сплетни? Заговор правительства, чтоб народ тихо сидел по домам? Скоты!

Он дернул руль влево и тяжелым бампером «короны» пихнул сопящий «форд-фокус», отодвигая его дальше на левую полосу движения, чтобы освободить место для себя и успеть проскочить на зеленый на бульваре Сансет.

– Наверное, это в городе единственный действующий светофор, и никто не обращает на него внимания. Гребаные скоты.

Он толкнул локтем напарника:

– Ну чё, Клейнер, чё там за херня?

Клейнер высыпал таблетки из одной пластиковой бутылочки на ладонь.

– Валиум.

– Чё, серьезно?

Полицейский стрельнул в Парка глазами в зеркале заднего вида.

– Какой придурок будет покупать валиум? Фигня. Эта твоя фигня для отвода глаз, да? В смысле, никому не нужен валиум. Где амфы, твою мать?

Полицейский дал по тормозам, резко сворачивая на Франклин, и Парку пришлось упереться ногами в спинку переднего сиденья.

– Это для одного неспящего.

– Для неспящего? Не заговаривай мне зубы. Валиум ни хрена не помогает. Они сидят на одних амфетаминах.

Он вывернул руль, срезав на Вестерн прямо поперек потока машин, двигавшихся на юг, прокладывая себе путь на бульвар Лос-Фелис, и взлетел на полном газу на холм, проехав мимо сгоревшего дотла остова Американского института киноискусства, куда один друг как-то пригласил Парка и Роуз посмотреть «В джазе только девушки», любимый ее фильм.

Машина въехала на бордюр и поехала косо, одним боком по тротуару, и плюхнулась на проезжую часть, сразу же после очередной автомобильной пробки.

Клейнер уперся руками в дверь и крышу.

– Господи, Хаундз.

Хаундз выключил сирену.

– Что тут у нас еще? «Дрема»?

В голосе Хаундза, когда он произнес это слово, прозвучала новая нотка. Та же нотка, которую можно услышать в голосе пьяницы, соскребающего верхний слой с билетика моментальной лотереи на автозаправке, прежде чем власти штата отдали лотерею в частные руки и прежде чем компания, купившая ее, разорилась. Нотка надежды и недоверия за секунду до того, как выяснится, что номер, который с виду мог стоить миллион, на самом деле обычный выигрыш в два доллара. Так он и знал.

Клейнер закрыл бутылочку крышкой.

– Нет, демерол.

Седан накренился, потому что ему в бок врезался гибридник, пытавшийся пролезть в поток машин с Норт-Вермонта, и полицейский махнул в сторону водителя.

– Вот козел! Пристрели этого козла!

Клейнер проигнорировал это требование и открыл пакетик.

– У кого есть «дрема»? Ни у кого нет настоящей «дремы». Одна только поддельная фигня.

Хаундз повернулся и еще раз посмотрел на Парка:

– Что ты там за чушь порол насчет неспящего, дескать, валиум для него?

Парк опустил взгляд между коленей.

– Это один тип из корейского района. Говорит, будто ему помогает. Он принимает по десять штук за раз. Выпивает с бутылкой красного вина. Говорит, что почти засыпает.

Хаундз пожевал губу.

– По десять за раз. И работает?

Парк пожал плечами:

– Он думает, что да. Я еще никогда о таком не слышал. Но они же все что-нибудь пробуют. Знаю одну тетку, так она крошит мелатонин и вдыхает его. По двадцать, по тридцать граммов за раз.

– Ну да, а валиум-то?

Парк покачал головой:

– Сомневаюсь.

– Черт. Черт.

Коричневой массой слева вырисовывался Гриффит-парк.

Парк посмотрел на обожженный пожаром склон. На нем снова начали появляться палатки, так как в основном его уже отчистили от головешек и трупов после первого лагеря беженцев и потушили тлеющие низовые пожары.

Хаундз хлопнул по приборной панели.

– Э, а что с демеролом? Он-то хоть немного помогает спать?

– Я сам никогда про такое не слышал. Продаю его одному старому торчку. Он когда-то был в технической группе у Тома Петти.

Парк смотрел, как толпа беженцев собиралась у грузовика Красного Креста. Большинство огонь выгнал из каньонов между Вентура-Фриуэй и побережьем, наступая из зарослей чапараля на север до самой лагуны Мугу.

Глядя на потерянных и неприкаянных, он уплыл мыслями куда-то.

– Кроме «дремы», единственное, насчет чего я слышал, что оно действительно работает, – это, пожалуй, только пентосан. Но его молекула слишком большая, чтобы проникнуть из крови в мозг. Поэтому придумали вставлять шунт и доставлять его куда надо.

Он вспомнил, как врач описывал эту процедуру ему и Роуз.

«Проще говоря, мы просверлим дырку в вашем черепе и вставим в нее болт».

Роуз отказалась. Вернее, Роуз сказала: «Да пусть я лучше сдохну к чертям собачьим».

Парк покачал головой:

– Во всяком случае, пентосан делает хотя бы одно – не дает умереть. Спать все равно невозможно, и боль все время чувствуешь. Некоторым неспящим давали громадные дозы мепакрина, и им стало лучше. Ненадолго. Потом им стало хуже, чем раньше. Паралич. Печеночная недостаточность.