Воспоминания изгнанника (из Литвы в Россию – XIX век)

Тамбов 2 декабря 1863 г.

Любимый Эдвард, ты уже знаешь из писем Анеты, что на три месяца я остаюсь в Тамбове; неделю назад приехали ко мне Юзя с Мариной. И вот в маленьком домике, в дальней стороне, соединились мы, и как перелетные птицы, свили себе гнездышко. Президент Керсновский живет тут же, с нами. Когда сидим здесь вечерами в своем маленьком кругу, женщины со своей работой, я громко читаю им что-либо, мы забываем обо всем.

А так писала она (Елена Скирмунт, прим. пер.) в декабре своей приятельнице:

Наступило время ухода многих из жизни, смерть без священника и алтаря; и верить не хочется что 2000 вёрст отделяют нас от Гродно и Koтры. И хотя мы все вместе, пристроились как-то, а все же гнетет нас необъяснимая тоска. Нет желания заняться какой-нибудь серьезной, умственной работой.

День за днем, проходит время, каждый тратит его, как сам может. я не могу ни к чему приложить руки. Мне нечем занять себя, отсюда тоска и скука, потому что, как ты знаешь, я не привык к бездеятельной жизни. Нужно будет преодолеть себя, серьезно заняться математикой или политической экономией. Не думай однако, что у нас здесь нет знакомых. Есть несколько семейств, сосланных, как и мы, например, Рудомины, с которыми я познакомилась еще раньше заграницей. Но здешняя власть постоянно нам рекомендует, чтобы мы как можно меньше встречались друг с другом, потому и видимся нечасто, а со здешними жителями почти не знакомы, да и смотрят они на нас настороженно.

И еще одно письмо от Богатко :

Город растянулся на пять верст в длину, но узкий, множество пустых площадей, рынков и базаров, не отмечен красотой архитектуры, полностью чужд нам, окружен необозримой степью, земля плодородная, но не пахотная, которая при небольших усилиях дает обильный урожай.

А население? – Его я совсем не знаю. Судя потому, что видел, не красивое внешне, мало образованное, но состоятельное, отличается пьянством, нигде я не видела столько пьяных, как здесь. Вот и все черты страны, любимый Эдварде, в которой я теперь и живу. О себе ничего более не могу сообщить, коснею здесь только, и мысль моя все чаще уносится к берегам Немана и Котры. Стал ленив, трудно мне даже взяться и написать письмо, Тебе однако, мой любимый, я написал бы давно, но все ждал приезда жены, и, наконец, могу сообщить, что она благополучно добралась до Тамбова.

Что поделываешь? Как ты живешь? – думаю, что много рисуешь и время в этих занятиях проходит быстро и не может казаться слишком долгим. Художник в себе самом находит вдохновение.

Две недели тому назад привезли сюда госпожу Скирмунт (Казимирову), которой я, как старый знакомый, помог найти квартиру и уже несколько дней прихожу к ней и нахожу знакомую картину – мольберт, и инструменты для работы в гипсе. Рассердилась, что часто прихожу и предостерегла меня от этой близости. А потому мой совет, как Бог на душу положил, чтобы изгнанники лучше к своей отчизне стремились.

Как было когда-то прекрасно! Любовь делает чудеса, успокаивает душу, и мы верим в справедливость этой любви, верим в милосердие и божью справедливость.

Скончался Франтишек Богатко из Гродно. Скромный, заслуженный человек, чьи достоинства еще более раскрылись в изгнании., Добрый хозяин дома, глава его, о нем я писал тебе, что в нем я находил опору и поддержку своим мыслям, душе и никто мне здесь заменить его не сможет.

В потерях, которые понесла наша община, это была для меня наибольшая, если вообще можно это измерить. Мне Господь дал в нем большое утешение, и кроме жены и дочери, ни с кем другим более он так сердечно не простился. Никого так ясно не благословил, как меня, никого так не берег с первых дней моего пребывания, никого так постоянно не опекал.

До конца я выполнил свой долг перед умершим, не оставляя времени для себя, своей работы. И тебя, наверное, это должно огорчить, ведь дни в Олонце еще короче, и зима установилась надолго, а на санях начали ездить всего несколько дней.

Будь здоров, любимый Эдварде, пиши мне, как поживаешь, что ты делаешь, как проводишь время? Поверь, что все, что тебя касается искренно меня волнует. Не напрасно мы пережили вместе столько наипрекраснейших лет нашей молодости, эти воспоминания навсегда останутся, дружба, тогда связавшая нас, не постареет никогда. Хоть бы мы снова когда-нибудь встретиться смогли, будь здоров, сердечно тебя обнимаю, твой Франтишек.

Есть еще (к этому письму) приписка жены благородного Никодима Керсновского, председателя гражданского комитета в Гродно.

Была при его кончине, когда его прекрасная душа отошла в мир иной, со спокойным лицом, как бы спящего человека. С всем своим умением помогла собрать неутешной жене и юной дочери памятные предметы, вот только сегодня отлила в гипсе маску, без содрогания, на третий день после смерти, ведь я держала в своих ладонях эту заледеневшую голову, которая только что еще была жива и светилась необычным умом, Жил этот человек так, что мог уйти в мир иной в любой день!

Такие у меня были друзья, такое окружение, в котором теперь расселась Москва! Все пошло прахом!

* То же происходило и в других местах Литвы (см. Русская Старина за 1885 год, статья о Назимове).

* В 1863 году усадьба была конфискована. Валицкий был лишен гражданских прав и выслан в Сибирь, умер в Иркутске. Собранные еще его предком, подстольничим М. Валицким, произведения искусства, были разграблены, либо присвоены гродненским губернатором и его чиновниками.

* В 1863 году усадьба попала в московские руки, а оба хозяина скончались.

* Известный скульптор, литвинка, автор прославленных «Шахмат», в 1863 году, сосланная в Тамбов, – умерла во Франции в 187… г.

Олешевичи

Из Гродно дорога в Новогрудок шла через Олешевичи. Это село граничит с наднеманскими лесами, и лежит в пригородах города, между Каменкой, Мостами и Щучиным, известно оно было с давних пор своим замком, построенным Барановичем, специально для приема короля, приезжавшего на охоту. Ныне перешло в другие руки и превращалось в руины. Его стал реставрировать последний наследник Константин Незабытовский, который осел там после женитьбы на Целестине Каминской.

Остались в памяти балы того времени, когда на именины владельца замка собиралась в Олешевичах половина Литвы. Это был парад роскоши, туалетов, и красоты, которыми так щедра была тогда Литва. Добавлю, что учтивость владельца и привлекательность госпожи, были лучшими украшениями дома и притягивали, как магнитом, к себе толпы гостей из разных сторон. Моя давняя дружба с хозяином дома начиналась еще в пору молодости и опиралась, вдобавок, на сходство пристрастий, увлечение искусством, которое развилось во мне в моих итальянских путешествиях, в среде художников и поэтов тех лет (1846—1848 гг.). Так что когда при реставрации замка пришлось его основательно декорировать, у меня появилась возможность к привезенным владельцем замка картинам из Рима, добавить несколько моих копий знаменитых шедевров, выполненных в Петербурге, Париже и Риме. К тому же, Незабытовский обладал здравым смыслом, имел свой собственный взгляд на произведения искусства, и предпочитал иметь у себя хорошие копии известных художников, нежели плохие и подозрительные оригиналы.

Я сделал для него копии с картин: «Вознесение» Мурильо с оригинала из Зимнего дворца в Петербурге, «Распятие Христа» Филиппа де Шампань из Люксембургского дворца в Парижe, «Мадонна на молитве среди ангелов», Карло_Марат (Эрмитаж), Два больших морских полотна: «Буря на море» и ночной «Вид Одессы», Айвазовского (из Эрмитажа), «Вид Тиволи» Дитриха, (из Петербургской Академии), большой, богатый пейзаж «Вид Неаполя», приобретенный царем Николаем в путешествии по Италии, (из Зимнего дворца в Петербурге). Несколько других небольших картин.

Приятно узнавать сегодня, что после стольких лет все эти картины не перестали считаться лучшими в Ольшевских залах.

Когда я вернулся после каникул, навалилось столько разных дел, что благотворно сказалось на моей душе после виденного в Вильно и Гродно и были главной причиной моего беспокойства. Как же мне после всего, что я увидел, была желанна тишина, которая встретила меня на пороге жилья, полного зелени, запахов, картин, все это примиряло меня с увиденным. Но не долго длился отдых. Политический горизонт с каждым днем все более омрачался, надо было что-то делать. Депортации жителей, аресты молодежи, наказания за пение гимнов, известия об удалении из разных школ учеников, и опасение такой же судьбы для новогрудских гимназистов за любое подозрение в неблагонадежности, пробуждали опасение. Каждый понимал, что это состояние искусственно вызванной лихорадки, которая была выгодна только правительству и овладела юношами и девушками, что это, в целом, демонстрация, легко разбуженная намерениями власти, закончится с большим трудом. А еще и вести из парижских писем кн. Янины Четвертинской, близкой к семье Наполеона.

Как часто во время занятий живописью, или другой работой, слышал я пение и музыку органа в костеле за стеной, а наболевшее, случившееся не отпускало, и в опасении за будущее, я повторял в душе за хором слова Супликации (Suplikacje. Święty Boże, молебен Богу, прим. пер.):

– «Święty Boże, święty mocny, święty a nieśmiertelny, zmiłuj się nad nami!» (польск. яз.)

– Святы Боже, Святы Всесильный, Святы Бессмертный – смилуйся над нами!

Едва в нашем обществе, после долгих лет застоя и апатии, через такое количество зависимых от нас и независимых преград, пробудилось ощущение в необходимости реформ, в жизни и в общественных отношениях, необходимой работы, не химеричной, а тщательной и органичной. Едва проявления этой работы можно было уже увидеть, как в этом же самом обществе, может по случайному совпадению, пробудилось благородное и возвышенное стремление, оказавшееся в результате фатальным, и всю прежнюю работу разрушило до основания. Люди не понимали себя и воцарился настоящий хаос Вавилонской башни.

Сегодня, глядя на все то происшедшее из отдаления, можно подсчитать величину потерь, оценить горечь поражения и увидеть результаты этого несчастья, что нас отбросило на много лет назад. Посчитав удары, которые наносились и каждый раз болезненно ранили, трудно не признать, что было в этом и Божье повеление. Рухнули богатые и влиятельные, поднялась мелюзга и угнетенные прежде!

Снова в Новогрудке

приезд сына Адама Мицкевича

Тем временем, в Новогрудке занятия шли своим чередом, а с наступлением зимы любительский театр расширил репертуар и расцвел. Молодежь училась спокойно и без инцидентов. Однако, городничий, von Zembusch, не прекращал докладывать губернатору обо мне, как главном агитаторе демонстраций. Эти сведения болезненно коснулись меня и возмутили. Ведь именно я всеми своими помыслами, своим словом и делом, продвигал в лучшее будущее край, был врагом пустословия.

Встретив как-то раз его, я не удержался и, между прочим, спросил:

– Может быть, Вы считаете, что все происходящее в стране дело моих рук? Это было бы слишком. Вам должно быть известно, сколько учеников исключили из школ, у нас до сих пор ни одного.

– А почему? Их учат, чтобы они были обязаны служить своей родине, постигать науки, что страна прежде всего нуждается в светлых умах. Это мое и моих коллег убеждение, так мы и поступаем. То что я имею влияние на молодежь, этого я не отрицаю, и тем горжусь, но никогда не пользовался им во вред. Этого никто не сможет доказать, а кто говорит другое, тот лжет.

Разумеется, что хитрый немец от всего отрекся. В эти же дни пришло известие о кончине варшавского архиепископа и том почете, который ему оказала на похоронах Варшава. По всей Литве прошли службы, посвященные кончине его святейшества. Новогрудок не отставал от других. Мне поручили оформить погребальный катафалк.

Надо было видеть с каким воодушевлением народ отдавал должное заслуженному мужу, который своей жизнью и смертью оставил образец того, каким должен быть гражданин и священник. Катафалк был прекрасный, простой и, вместе с тем, необычный. Был сделан в виде памятника. Помогли мне гимназисты. Никто из ремесленников, привлеченных к выполнению работ, будь столярных, или декоративных, не взял платы. Все рады были пожертвовать ради идеи. Молебен состоялся при многолюдной толпе. Хор учеников под управлением Драгата исполнил траурную мессу. Мне же главной благодарностью был весь ход этого молебна. С каким теплом я сегодня вспоминаю тот свет, блеснувший среди сгущающихся туч…

Наступил 1862 год. Праздники я провел в кругу друзей, в Стайках, Задвеи и Полонечке. Это был настоящий отдых, там не было диссонанса наших характеров или во взглядах на текущие дела. Мы понимали друг друга и радовались или горевали сообща. А между тем, в городе и на селе постоянно шла работа и с каждым днем расширялась сфера ее приложения. В Новогрудке делегация местных богатейших евреев, подала просьбу обществу учителей (поляков) об образовании отдельной школы для их детей, с целью дать им образование польской направленности. Естественно, просьба была удовлетворена (частично), мы поняли всю важность получения детьми такой возможности, чтобы из этого состоятельного населения создать класс людей полезных краю. Через несколько дней частная, бесплатная школа была открыта.

Так прошла зима. Нескольким гимназистам, особо отличившимся в технике рисунка, я давал дома частные уроки, с программой, выходящей за пределы школьного курса, с тем чтобы они подготовились для поступления в Академию изящных искусств.

С приходом весны, пожаловал в Новогрудок необычный гость, появление которого, хотя и было заранее объявлено, наэлектризовало в высшей степени все общество. Это был Владислав Мицкевич, родной сын Адама. Появление такого гостя весной на новогрудской земле, в то время, когда Литва в начале царствования Александра немного вздохнула, и когда начались первые реформы, а стремление к общественной работе пробудило надежду к лучшему будущему, явилось благоприятным знаком. Все съезжались в Новогрудок. Соотечественники приветствовали потомка того, которому весь народ был благодарен, прежде всего литвины и, конечно, жители Новогрудка.

Возили его по всем окрестностям, где сохранилась память, следы его отца, где чтили его. Побывали и в Тугановичях…

Имение Тугановичи

рис. Наполеон Орда, 1876

надпись на рис: «23 июля 1876. Камень и любимая береза. Тугановичи, памятные посещением Мицкевича. София Тугановская, Констанция, Юзефа, Ядвига».

На обеде, или лучше сказать банкете, данном в его честь маршалком Брохоцким в Новогрудке, я произнес от имени граждан свой тост, который вписали в памятный альбом, подаренный ему, с выражением благодарности жителей города.

Вот что я сказал тогда:

«На земле отечества, в древней столице Литвы, в дорогой колыбели великого пророка, прими брат, пришедший к нам, прими сын, от имени своего отца, этот букет наших чувств, которые принадлежат твоему отцу. Прими его и возложи на далекую могилу его. Скромные и бледные цветы, но аромат их из сердец наших, политы они слезами наших матерей и сестер, выросли они под холодными северными вихрями!..

Но именно он бросил их зерно, его мощное слово обогрело своим дыханием, и как факел средь длинной ночи, осветило оно светом весь край!

Дуновение весеннего ветра дает силы этим первым росткам пробиться сквозь льды, так и ему наш первый венок.

Ты дорогой брат, пришел к нам издалека, как предвестник лучших времен, прими венок, отнеси его к дорогой могиле и возложи на нее, выполнив наш долг.

Скажи ему, что древний город Миндовга умеет хранить память о своем пророке, что новогрудская земля, которую таким чудесным ореолом осветил его гений, не изменилась, что старые замковые башни могут верно и стократ повторить эхом каждый стон его братьев в лишениях, в изгнании…».

Вечером дали любительские спектакли. Чудесный оркестр играл в антрактах национальные польские произведения. Во второй пьесе, а было это «Okrężne» («Околица»), пение, национальные наряды, народные танцы, игра полная страсти, так подняли настроение публики, что на время были забыты все несчастья, нас окружавшие. Все обнимались, жали друг другу руки, и слезы умиления блестели в глазах артистов и публики. Упоение происходящим было безграничное! Те минуты останутся в памяти!

После отъезда Мицкевича заключались контракты во время съезда шляхты. Вопрос эмансипации сельчан, уже готовый к обсуждению, занимал все общество. Закипела жизнь, наступила пора применения на практике проектов…

Перед деятельными людьми открывались широкие горизонты. Комитеты, съезды, совещания, были в повестке дня. Время от времени, все же, приходили известия о бессовестной эксплуатации крестьян, в некоторых местах арендаторы упоенные властью, вседозволенностью, владением земель (владения Витгенштейна), старались воспользоваться последними днями перед завершением земельной реформы, переводили давние крестьянские или дворянские земли «усадеб» из пахотных земель в пустоши и бросовые земли. Делалось это, правда, редко, но не могло не отразиться тягостным эхом и невыгодно воздействовать на настроение сельчан в крае, где еще и об образовании не могло идти речи.

На съезде среди прибывших из других уездов, появился Бронислав Залески, он только что прибыл из Перербурга, где заседал в комитете по сельскому хозяйству. Я его едва узнал, хотя был знаком с ним еще со времен «дела Конарского», в Вильне. Изменился, постарел, поседел. Когда подошел ко мне, я чуть не отстранился от ужаса! К сожалению, все что должно было быть ему утешением, наградой за его труды и терпение, отравило ему жизнь, убило его, особенно его неудачное супружество. И что удивительно, женщина, с которой он соединил свою судьбу, обладала всеми качествами, как моральными, так и материальными, какие только может дать происхождение, воспитание, природная щедрость, все, что может осчастливить избранника. Казалось, что они были созданы друг для друга. А все же случилось иначе! Я могу об этом рассказать, потому что невольно стал причиной знакомства этой пары.