Дорога на остров Пасхи (сборник)

Мы втроем поехали в Крым: дядя Вова, мать и я. Сняли комнату в небольшом чистеньком городишке на берегу моря. В комнате стояла двуспальная кровать, а мне досталась раскладушка на лоджии. Прекрасно! Я был доволен. Раскладушка так раскладушка, лишь бы отдельно.

Знаете, я очень боялся услышать, как они будут ЭТИМ заниматься. Ужасно не хотел. И все же – услышал.

В первый же день я сильно обгорел. Я, как и отец, никогда не загораю до коричневого цвета. Мы с ним всегда становимся темно-красными, как хорошо настоявшийся чай каркаде.

Ну, вот я и обгорел. И у меня жутко болела спина, поднялась температура, кружилась голова. Короче, я не мог уснуть. Не уложился в контрольный срок, который они мне отводили. Я просто лежал на животе и не шевелился, что вполне естественно, потому что вся кожа у меня горела. Я чувствовал себя недожаренным бифштексом, который успел подрумяниться с боков, а внутри него осталась сырая кровь.

И вдруг я услышал тихое сопение. Такое тихое, даже можно сказать, деликатное. Но – неуклонно нарастающее.

В те годы я не знал наверняка, что оно должно означать, но догадывался. Мы, мальчишки, рассказывали друг другу кучу анекдотов на эту тему. Правда, не всегда знали, где нужно смеяться, поэтому напряженно следили за рассказчиком и друг за другом.

Значительный вклад в мое сексуальное образование внес Виталька Баскаков, по секрету поведавший, что означает слово «блядовать». Слово было каким-то некрасивым, неприятно режущим слух; с самого начала было ясно, что оно должно означать что-то ужасное. Какое-то жуткое извращение. Так оно и оказалось.

Если верить Витальке, то «блядовать» (я попытаюсь оперировать медицинскими терминами) – значит проводить половой акт, не вынимая член из влагалища, тогда как его полагается вынимать после каждой фрикции. И я в это верил.

Он же сообщил мне, что его двоюродный брат (старше нас на год) со знакомой девчонкой вырастили в банке маленького человечка. Для этого потребовалось всего ничего: от брата – сперма, и от девчонки – девчачья сперма; Виталька уверял, что такая существует. Я загорелся этой идеей и хотел немедля приступить к опытам, но у меня не было знакомой девчонки. Ерунда, я бы увлек кого-нибудь своим энтузиазмом, но мне нужно было знать наверняка, что дело выгорит. Я спросил Витальку, не может ли он показать мне этого человечка, и Виталька ответил, что обязательно покажет. Обязательно. На днях.

Через неделю оказалось, что человечек умер, и я отказался от своей затеи. Но не потому, что почувствовал подвох; мне казалось, что я не перенесу смерть близкого существа. Ведь тогда я был бы ему как отец.

Теперь вы видите, какой я доверчивый. Точно так же – безоговорочно – я поверил и отцу. Поверил в его ТАЙНУ.

Правда, есть одно очень большое отличие. Теперь я знаю, что означает просторечное «блядовать», и не пытаюсь выращивать в банках маленьких человечков, потому что все это – чушь.

Тогда как ТАЙНА – существует.

Можно пережить омерзительное пыхтение дяди Вовы, можно смириться с тем, что никогда не станешь отцом человечку из банки, можно «блядовать», чем мы и занимаемся с Наденькой; правда, все реже и реже, – но нельзя даже подумать, что ТАЙНЫ не существует. Иначе – все зря?

Конечно, нет. Каменные истуканы острова Пасхи вам подтвердят. Ну, а если вы и им не доверяете – спросите Арта. Он малый без воображения, но честный. Спросите его – он вам ответит.

* * *

Мы подошли и стали рядом с серым «УАЗиком». Он занимал почти всю ширину сарая: от боков машины до стен оставалось не более метра. Меня удивило то, что машина стояла, обращенная передом к воротам. Обычно отец поступал наоборот: заезжал в сарай передом, а выезжал – задним ходом. Но сейчас он специально поставил машину так, чтобы было легче выехать. Чтобы НАМ было легче выехать.

«УАЗик» был чистенький, опрятно блестевший в красноватых лучах заходящего солнца. Мне всегда нравилась его дружелюбная физиономия: круглые фары, будто удивленные глаза, ячеистая сетка воздухозаборника и прочный железный бампер, широкий, как улыбка, которую не портили даже массивные крюки, напоминавшие клыки добродушного бульдога. Лобовое стекло походило на лоб мыслителя: таким оно было высоким и чистым.

– Ну что? Пойдем дальше? – спросил я Арта.

Ответа не требовалось: и так было понятно, что надо идти дальше, обследовать весь сарай до конца; об этом недвусмысленно говорил ключик, висевший на гвоздике, вбитом во внутреннюю сторону двери. Но я все-таки спросил – наверное, потому, что еще не был готов к этому пути. «Если боишься не вернуться – значит, ты не готов начать путь». Ведь так было написано в записке? А я очень боялся не вернуться. Мне почему-то захотелось броситься и убежать с этой дачи прочь, обратно в город: затаиться, жить своей тихой, размеренной жизнью, втайне мечтать о Наденьке и ее ножках, делать неблагодарную черновую работу в газете и… Ждать нового звонка. Ждать, пока отец не позвонит и не скажет:

– Ну, что ж ты, Сандрик? Не решился войти в сарай? Не решился пойти до конца?

С другой стороны – «некоторые двери приходится ломать». И мы это уже сделали. Стало быть, мы начали путь, даже не подозревая об этом.

– Конечно, пойдем, – ответил Арт, и в его голосе было куда больше уверенности, чем у меня в душе.

Арти поставил меня на место. Он умел быть разным. Когда дело касалось пустяков, он горячился, давая волю южному темпераменту: сверкал черными глазами, размахивал руками, выкрикивал непонятные слова, но если речь заходила о чем-то серьезном, то и Арт становился серьезным. И очень твердым. Спасибо ему за это.

Не сговариваясь, мы обогнули «УАЗик» с разных сторон и пошли, протискиваясь между машиной и стеной.

Мы дошли до середины, когда я услышал голос Арта:

– Саша! Ты думаешь, он жив?

Черт побери! Думал ли я, что он жив?

Я боялся задавать себе этот вопрос. И уж тем более – боялся задать его Арту. Наверное, и он тоже, иначе спросил бы напрямик, а не в тот момент, когда между нами было «две тонны надежного армейского железа», – так обычно называл «УАЗик» отец.

Мы остановились. Одновременно, будто наладили какую-то мысленную связь. Мы стали чувствовать друг друга. С той секунды мы стали ближе, хотя, может, это и глупо звучит: стали ближе тогда, когда нас разделяла здоровенная машина.

Я не видел Арта, не видел его глаза, но я понял, что сейчас он не соврет; именно потому, что мы не видим друг друга. Поэтому я и спросил:

– Арти, почему ты сказал, что отец жил с твоей матерью? Не с вами, а с твоей матерью?

Арт молчал, но я знал, что он просто собирается с мыслями, а не выдумывает правдоподобное вранье.

– Видишь ли, Саня, – ответил он медленно, немного нараспев, и мне впервые понравился его акцент – такой мягкий и плавный. Понравилось то, как он произносил слова. Я и сейчас по этому певучему акценту безошибочно отличаю обрусевшего кавказца. Они поют на русском. И вообще в моем отношении к ним со времен армии многое переменилось. Благодаря Арту: самому лучшему парню из всех, которых я знал.

– Видишь ли, Саня, – повторил он. – Мне было уже пятнадцать, когда в нашей семье все это случилось. Папа приехал в Москву заниматься бизнесом. Мы с мамой приехали позже. И тут она узнала, что у папы – роман. Мама всегда была гордой – она развернулась и ушла. Папа знал, что допустил ошибку. Но он также думал, что эта ошибка – вполне простительна для мужчины. Кто-то должен был уступить. Они любили друг друга, и я видел, как им тяжело, но никто не хотел сделать первый шаг. Ты понимаешь?

Я кивнул: так, словно Арт мог меня видеть. Но я же говорю, что в тот момент мы чувствовали друг друга. Поэтому Арт продолжал:

– Мы с мамой стали жить отдельно. Но я почти каждый день виделся с папой. Я не уговаривал их, не настаивал, не просил. Я просто делал так, чтобы они понимали, что я люблю их обоих.

– Ты хотел… – у меня перехватило дыхание, и я снова обрадовался, что между нами – отцовский «УАЗик». – Ты хотел помирить их?

– Да, – ответил Арт. – Хотя в то время я об этом не думал. Я просто спускался в метро и ехал из Теплого Стана на Рижскую. А потом – обратно. И вел себя так, будто ничего не случилось. Будто все осталось по-прежнему.

Вот оно в чем дело! Арт не давал семье распасться. Он словно не замечал этого. Он не сжимал пружину, как я; он отказался быть гибким и занять чью-либо сторону. Эта позиция не могла не вызвать у меня уважения. Я даже подумал, что, если бы я…

– Видишь ли, Саша, пятнадцать лет – это не двенадцать. Вот в чем дело…

Арт будто прочитал мои мысли, он понял, что взволновало меня больше всего: а смог бы я поступить так же?

– Папа не сразу бросил ту женщину. Не знаю, почему. А мама познакомилась с твоим отцом. И все стало гораздо сложнее. Потому что я не мог любить троих. Ты спросил меня, любил ли я твоего отца. Он был очень хороший, Саша. Он был… Необычный. Я всегда понимал это, но не мог его полюбить: ведь у меня уже был отец.

– Он это видел? Он чувствовал это?

– Да. Я никогда это не скрывал. Но, видимо, он понимал и другое.

– Что?

– Мама тоже его не сильно любила. Скорее, она мстила папе и страдала от одиночества: не забывай, у нас никого не было в этом большом городе. Наверное, поэтому я и сказал «подвернулся». Прости. Я не хотел обидеть ни его, ни тебя. Так бывает, Саня. Взаимная любовь – вообще редкая штука. Я знаю, что он любил ее – очень сильно. Но она не испытывала к нему тех же чувств. И не могла дать ему то, что он хотел. Наверное, это хорошо, что они расстались.

– Конечно, Арти! Ведь ты снова обрел семью, – едко сказал я. Ничего не могу с собой поделать, но, когда я теряюсь, то становлюсь очень ехидным. И мне жутко хотелось уколоть Арта, досадить ему хоть чем-нибудь.

Арт не рассердился.

– Да. Он вовремя ушел.

«Вовремя ушел». Это был один из талантов отца. Он все делал вовремя. Но тогда меня поразила совсем другая мысль. Поразила настолько, что я едва устоял на ногах.

– Арти, – сказал я. – А ты не думаешь, что он именно «вовремя» появился?

– Что ты имеешь в виду? – по голосу я почувствовал, как Арт напрягся.

– Что? Да вот что. Вспомни, как повел себя твой отец, когда узнал, что у матери появился новый мужчина. Как он на это отреагировал?

– Он… – Арт замялся, и я понял, что раньше он об этом не задумывался. Теперь он говорил уже не так уверенно. – Он… По-моему, ему это не понравилось. Он стал ревновать.

– Вот-вот, – подхватил я. Это было моей маленькой местью. Местью за отца. Арт, конечно, молодец. Он все сделал правильно. Но не забывайте, что речь шла не о постороннем человеке, а о моем отце. – У чужого барана всегда яйца больше. Твой папаша увидел, что его жена по-прежнему красива и желанна, и захотел ее вернуть. Разве не так? Он почувствовал, что теряет ее безвозвратно.

Арт замолчал. А я упивался тем, что могу, наконец, сделать ему больно. Пусть не так больно, как было мне, но все же.

– Наверное, он ощущал себя королем: приехал покорять Москву. Вложил деньги, вырученные от продажи цветов и мандаринов, стал крутиться. Что-то купил, что-то продал. Купил подешевле, продал подороже. Разницу – на карман, и в кабак. А там – бабы. Вот одна к нему и прилипла. Небось, в рот смотрела. И ему нравилось это все больше и больше. А тебя и твою мать он считал чем-то скучным и постоянным, вроде тяжелой старой мебели, которую жалко выбрасывать и трудно выносить на помойку. Он думал, что никуда вы от него не денетесь. Поэтому был удивлен, когда твоя мамаша взбрыкнула и ушла. Он потерялся, потому что перестал быть хозяином положения. Правда, ты, как щенок, все бегал и лизал ему руки. И он тащился. А когда, наконец, твоя мать встретила настоящего достойного мужчину, он испугался. Но ты не понял этого. Ты и сейчас не понимаешь. «У нас все хорошо!» – передразнил я его. – Да куда уж лучше. Разошлись, погуляли, потом снова сошлись… И так – до следующего раза. Но главное, что ты – весь в белом. Спаситель семьи. А мой отец для тебя – не человек, а просто досадное обстоятельство. И, однако, заметь: это досадное обстоятельство сумело восстановить то, что разрушил твой папаша с помощью обыкновенной шлюхи.

Не знаю, зачем я говорил все это; ведь я не верил ни единому своему слову – ни тогда, ни, тем более, сейчас.

Нет, в чем-то я был, конечно, прав. Суть я ухватил верно, но я лишил жизненную драму Арта всех нюансов, деталей и подробностей. Я оборвал с дерева все цветы и листья, оставив только голый ствол и ветви. Но ведь для Арта как раз наибольшее значение имели шум листвы и запах цветов.

С годами я все больше и больше сомневаюсь в мудрости того мальчика, который первым крикнул, что король голый. Может, он просто был имбецилом, напрочь лишенным фантазии? Ведь всегда что-то должно оставаться неприкосновенным, неизменным, святым, если угодно? А я эту заповедь нарушил. Я оказался слишком жестоким. Но не потому ли, что Арт со своей семейкой замахнулись на МОЕГО короля?

Арт грозно выругался и рванулся вперед. Я слышал, как он продирается между «УАЗиком» и стеной, цепляясь старой отцовской одеждой за щепки, остатки коры и ржавые гвозди. Я чувствовал, что тоже не могу больше говорить. Мне необходимо было выплеснуть все то, что я не мог выразить словами. Я кипел – оттого, что был зол на всех: на себя, на Арта, на дядю Вову, на мать. На всех – кто не понял и не оценил моего отца. На тех, кто выдавил его из своей жизни, как сгусток вонючего гноя, хотя едва ли он того заслуживал.

Мы выбежали из-за машины одновременно и сразу бросились друг на друга. Арт был чуть ниже меня, но очень плотным и коренастым. Правда, у меня имелось одно преимущество – длинные руки, но в ближнем бою оно сводилось на нет. Помню, я с ходу успел выбросить левый кулак и разбил ему нос. Кровь брызнула так сильно, что темные капли попали на заднюю дверь машины. Голова Арта запрокинулась, глаза наполнились слезами, но его это не остановило. В следующий же момент он пригнул голову, закрыл ее руками и снова кинулся на меня. Я хотел остановить его сильным встречным с правой – удар, который всегда хорошо у меня получался – но в темноте сарая не рассчитал и костяшки пальцев напоролись на ручку задней двери машины. Я взвыл, рука повисла, как плеть. Едва что-то соображая от боли, я пытался оттолкнуть Арта левой, но попробуйте-ка остановить живую торпеду! Он ударил меня головой в грудь, вложив всю тяжесть своего тела, и я отлетел спиной на стенку сарая. Под ногами были какие-то жестяные банки из-под краски и лака, старая канистра, я запнулся, и мы повалились на землю. Большой таз с облупившейся эмалью, висевший на стене, с грохотом упал Арту на голову, но, по-моему, он даже не заметил. Или сделал вид, что не заметил. Он оседлал меня и без устали молотил кулаками куда попало. Мне оставалось только уворачиваться и прикрываться левым предплечьем, потому что я знал – стоит пропустить хоть один сильный удар, и все! В пылу битвы он меня добьет. Черт побери, мы здорово тогда подрались!

Минуты растянулись в часы. Постепенно я перестал ощущать боль: знакомое чувство. Так же и на ринге: чувствуешь только первые удары, остальные просто встряхивают тебя, но боли уже нет. Наконец, когда моя правая снова обрела чувствительность, я, улучив момент, раскрытой ладонью врезал Арту по уху, что привело его в секундное замешательство; после чего заехал ему левым кулаком в висок. Арт заворчал, как сердитый пес, но он и не думал сдаваться. Пришлось врезать ему еще разок. И, знаете… Злость прошла. Так же внезапно, как и появилась, когда я вдруг вспомнил, ЗАЧЕМ мы здесь.

Я обеими руками спихнул Арта с себя и поднялся. Все тело дрожало в боевом запале, и некоторые внутренние органы настойчиво требовали опорожнения. Физиология, против нее не попрешь! Адреналин, как метлой, выбрасывает из организма все лишнее. В боксе обычно это делаешь перед боем, и проблем не возникает.

Я взял Арта за шиворот и поставил на ноги. Протянул ему руку.

– Арти! – сказал я. – Прости! Я был неправ.

Арт стоял, еле заметно покачиваясь. Я ожидал, что он меня сейчас треснет. Я знал, что он так сделает, и был готов.

Поэтому, когда Арти ударил меня в грудь – совсем не больно, скорее обозначив удар, нежели по-настоящему нанеся его – я даже не почувствовал.

Если бы он ударил меня в лицо, то все началось бы заново. Но Арт это тоже понимал. Как понимал и то, что последнее слово должно остаться за ним – ведь это я его обидел. И он несильно треснул меня в грудь.

Последнее слово всегда должно оставаться за НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦЕМ. И, хотя Арт тогда еще не знал ТАЙНЫ, а, узнав, так до конца и не поверил в нее, но он всегда был НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦЕМ. За это я ручаюсь. И, если кто-нибудь вздумает при мне сказать о нем что-то плохое, тот здорово пожалеет.

* * *

– Пошли умоемся, – сказал я. – Как-то некрасиво… с такими рожами…

Арт кивнул.

И мы направились к выходу. Так же, как и пришли – по разные стороны «УАЗика».

* * *

Все окончательно перепуталось в моей голове. Кто для кого кем является? Мне это совершенно непонятно. Я пытаюсь провести какие-то параллели, найти какие-то аналогии, и у меня ничего не получается. Люди, их лица, их поступки, их слова, их мысли, – все крутится вокруг моего отца, как планеты вокруг Солнца. По крайней мере, для меня.

Дело в том, что дядя Вова слинял, прожив с матерью немногим больше года. Он не ушел, не устроил скандал, не хлопнул дверью… Он просто слинял.

Собрал вещи и уехал в командировку. А потом сообщил телеграммой, что возвращается в семью. Мол, семья для него важнее. Так, словно мы с матерью никогда не смогли бы стать его семьей. Так, будто бы она не ради него разрушила свою.

Попробуйте-ка, разберитесь в этом! Отец Арта сначала забыл про семью, а затем, когда ему в голову что-то ударило, вернулся. Дядя Вова тоже – сбежал от супружницы и детей, а потом, когда надоело платить алименты, прибежал на родной порог, поджав хвостик.

А может, нет? Может, они осознали свою ошибку? Может, они просто не понимали, какое место в их жизни занимает семья? Большинству людей, чтобы оценить что-то, надо это что-то потерять. «Что имеем, не храним, потерявши – плачем». Все так. Но не с отцом. Он-то не вернулся. Он всегда смотрел только вперед.

И, знаете, я часто думаю: кто на самом деле сильнее? Тот, кто может простить или попросить прощенья и начать все заново? Или тот, кто не прощает и не пытается склеить черепки?

Когда ты молод и горяч, очевидность ответа сомнений не вызывает. Ты уверен, что твердость – это самое первое проявление силы.

Но ведь склеивать черепки – это тоже тяжелая и кропотливая работа, требующая упорства и усердия. И какой-то силы. Так я стал думать с возрастом.

Но сейчас я знаю третий ответ, и он мне кажется самым правильным. Для того, чтобы начать заново, требуется сила. И для того, чтобы все забыть, требуется сила. Но эти решения принимаются не головой, а сердцем. Ты никогда не сможешь себя заставить сделать то или другое. Ты просто будешь это делать, вот и все. Делать так, как велит тебе сердце.

И дай Бог тебе силы на твоем пути! И не бойся не вернуться!

* * *

Мы вышли из сарая и подошли к бочке, стоявшей на углу дома, под водостоком. Падая, я обо что-то ударился головой и рассек кожу. Кровь тоненькой струйкой змеилась по шее и капала за воротник. Я чувствовал, как футболка прилипла к спине. И еще я чувствовал какую-то опустошенность. Ужасную опустошенность, словно я бил не Арта, а самого себя.

Арт тоже старался не смотреть мне в глаза. Наверное, он все еще злился. Только на кого? На меня? Или на себя?

Мы молча умывались, плеская розовой от крови водой на ярко-зеленую, словно нарочно выкрашенную, траву.

– У тебя есть сигареты? – сказал угрюмо Арт.

Я похлопал по карманам и обнаружил, что оставил пачку в той, городской одежде.

– Нет. Они в доме. Сходить?

Арт цыкнул. Наверное, это должно было означать отрицание.

– Не надо, я все равно не курю.

Глупо… Он не курил, но спросил меня о сигаретах… Глупо…

– Он ее сильно любил? – так же невпопад спросил я. – Ну, твою… – я уже не мог сказать «мать». Хотя бы потому, что отец ее любил, если верить Арту. – Маму? – я произнес это слово как-то быстро и скомканно, мысленно ругая себя за то, что забыл, как ее зовут. Ведь Арт сказал. Всего один раз, но сказал, и я должен был запомнить.

– Риту… – медленно, нараспев, с тягучим кавказским акцентом сказал Арт. – Да. Очень сильно. И как-то… По-особенному.

Арт зажал пальцами свой мясистый нос и запрокинул голову.

– Я не могу вспомнить о нем что-нибудь плохое, – сказал он гнусаво, как испорченное радио. – Я это говорю не потому, что ты его сын. Просто… – он пожал плечами и еще раз цыкнул. – Он действительно был хороший. Но… Не наш.

– Разве так бывает? – спросил я. Видимо, я окончательно ударился в пустословие. Я прекрасно знал, что так бывает; бывает сплошь и рядом, но мне очень хотелось говорить и говорить с Артом. Говорить об отце, видеть его отражение в других людях.

– Да. Бывает, – Арт помолчал. И потом перевел разговор на другую тему.

– Знаешь, я сам тогда очень сильно влюбился: одновременно с твоим отцом. Это была моя первая любовь. Не знаю, что на меня нашло – я словно заболел. Она училась со мной в одном классе – девочка из очень обеспеченной семьи. У нас в школе все были такие. Я говорил, что ходил в элитную школу?

Я улыбнулся.

– Нет. Но разве могло быть по-другому?

– Ты опять смеешься?

– Я не смеюсь, Арти. Продолжай.

– Ее привозили в школу на «Мерседесе» – с водителем и охранником. У мамы была «десятка», и я всегда просил ее останавливаться за углом. Эта девочка даже не смотрела на меня. У папы в то время был «БМВ». Почти новый, но с калининградскими номерами: сразу видно, что машина подержанная. Не твоя, а из-под чьей-то задницы. Так что «БМВ» тоже проблему не решал. Я бесился. Мне казалось, что если я подъеду к школе на «Мерседесе», то эта девочка сразу обратит на меня внимание. Ну, знаешь, как это бывает в детстве: посмотрит в мою сторону, положит голову на плечо, поцелует. Больше ничего и не надо. Так ведь?

– Наверное.

– Не знаю, почему, но однажды вечером, когда мне было совсем грустно и тоскливо, я решился и рассказал обо всем твоему отцу. Я не видел в нем отца, но он всегда был мне другом. Он усмехнулся и сказал, что все будет хорошо.

– И что? Он пригнал «Роллс-Ройс»? «Феррари»? «Ламборгини»?

Арт засмеялся.

– «Роллс-Ройс»… У него не было даже приличного костюма, не то, что машины. Нет. Он не открывал двери ключами, ты же знаешь. Он их ломал.

– И что же он сделал?

– Не обижайся, Сандрик. Ты хоть и его сын, но тебе до него пока далеко. Он сказал мне: «Через неделю она будет твоей. Есть два способа покорить женщину. Тебе подойдет второй. Он несколько более длительный, чем первый, придется потерпеть. Но в любом случае – не больше недели. Ты готов?». Он еще спрашивал! Я не поверил ему. А он процитировал мне Киплинга: «Но знатная леди и Джуди О’Греди во всем остальном равны». И добавил: «Киплинг не мог ошибаться. Не зря же он до сих пор – самый молодой из всех Нобелевских лауреатов в области литературы». А я все равно не верил: ни Киплингу, ни литературе, ни тому, что женщину можно увлечь одними только словами.

Арти замолчал. А мне не терпелось узнать, что было дальше. Я не сомневался, что отец нашел выход. Но только не знал, какой. Видимо, и впрямь мне было до него далеко.

– Ну, и?

– Он ушел в другую комнату, и через полчаса вернулся с листком бумаги. Перепиши это своим почерком, сказал он. Я переписал. Там были какие-то стихи. Что-то про любовь. Я не помню, что.

Не стоило его за это винить. Прагматики вроде Арта не запоминают даже Агнию Барто. Я не уверен, что та девочка помнила эти стихи, но знаю наверняка, что она их ХРАНИЛА. Да, пожалуй. Они, наверное, и сейчас где-нибудь пылятся в ее секретере: между листами с банковскими отчетностями и каталогами дорогих магазинов. Но пылятся, а не валяются на помойке.

– Он сказал мне, дай ей это завтра. И не своди с нее влюбленных глаз. Пусть она купается в твоих глазах. Я так и сделал. Девочка прочитала и посмотрела на меня с удивлением, но не более того. С удивлением. В тот же вечер он дал мне другой листок. Это было уже настоящее любовное письмо. Смешно! Оно было написано без знаков препинания. Он сказал, расставь их сам, где считаешь нужным; если это сделаю я, пропадет эффект естественности. Я и расставил. Наверное, забыл половину. А те, что не забыл, поставил не туда. Он засмеялся и сказал, что неплохо бы еще в двух местах капнуть, будто слезами. Это была шутка. Не знаю, почему я это делал… Я так и не верил, что что-нибудь получится. Я чувствовал себя дураком, когда на перемене вручал ей это письмо. Но вручил. И, знаешь, она посмотрела на меня уже по-другому. Было еще третье письмо, самое пылкое и страстное. Честно говоря, я уже не думал, что его можно превзойти. Ведь все шло по нарастающей. Тогда каким должно было быть четвертое?