Мне кажется, в жизни любого человека рано или поздно наступает такой день: просто не все точно помнят, когда именно это случилось. Не каждый может вам сказать, попыхивая сигареткой: «Да, помню, как сейчас – это было девятнадцатого августа». Или – восьмого октября. Или – двадцать четвертого мая, какое это имеет значение? Не большее, чем марка сигареты.

А вот я знаю точно. Практически до минуты. Со мной это произошло двадцатого июля. Точнее, в ночь с двадцатого на двадцать первое.

В ту ночь, когда мы с Артом сожгли отца. И, знаете, скажу вам честно – он это заслужил.

* * *

Сейчас, когда я пишу эти строки, сидя за своим стареньким ноутбуком, прошлое кажется мне еще более ярким и выпуклым. Казалось бы, с тех пор прошло уже десять лет, но… Память сохранила все. Компьютер, который растет из моей шеи, всегда был мощнее тех, на которых мне приходилось работать. Внешне он уже не тот, что раньше: на темени просвечивает лысина размером с чайное блюдце, вокруг глаз и углов рта – глубокие морщины, и чем дальше, тем глубже они становятся, словно кто-то натягивает мне на лицо сетку из тонкой лески. Но главное его преимущество перед всеми этими бездушными машинами из железа и пластика – на нем отсутствует кнопка «Delete». Многие вещи, которые я хотел бы забыть, обречены храниться в нем вечно.

Я потерял кучу волос, четыре зуба и утратил множество юношеских иллюзий: главным образом ту, что когда-нибудь стану великим писателем; но события прожитых лет не стали для меня чем-то чуждым и потусторонним – они по-прежнему остаются событиями МОЕЙ жизни. И когда я вспоминаю, я все переживаю заново, а это не так легко, можете мне поверить.

* * *

Десять лет назад двадцатого июля я сидел в редакции и тайно любовался ножками Наденьки Крыловой. Она знала, что я любуюсь ими, но делала вид, будто не замечает. В тот момент она была «мисс Работа», целиком поглощенная разбором читательских писем. Она хмурила чистый лоб, удивленно вскидывала тонкие брови, шевелила пухлыми губками, как ребенок, который учится читать по складам, но ни разу не посмотрела в мою сторону. Правда, садясь за стол (основная часть ее работы заключалась в том, чтобы перенести очередную стопку писем с общего стола, именуемого у нас почему-то «шведским», до своего), она не стремилась поправить короткую юбочку, открывая для моего пытливого взгляда все более и более сокровенные и соблазнительные линии.

Знаете, такие совершенные и плавные линии надо преподавать в школе на уроках геометрии. Но до того, как я решился сказать ей об этом, прошло еще три месяца. А еще через два года она стала моей женой. Я и сейчас любуюсь ее ножками, но… Видимо, мой интерес уже не представляет для нее былой ценности. Что поделаешь – инфляция… Мы все переживаем инфляцию. Попросту говоря, обесцениваемся.

В этом месте я глубоко вздыхаю, закуриваю и беру небольшой тайм-аут. Вряд ли вам будет интересно узнать, как я впервые поцеловал ее на редакционной вечеринке, как провожал потом домой и в темном подъезде напоролся на ребристый край батареи: так сильно, что разбил в кровь лоб. Ну, уж совсем скучно рассказывать о том, как она затащила меня к себе, обработала рану перекисью, и у нас был первый секс… «Ночь любви! Ночь любви!» – щебетала Наденька. (Ей и сейчас нравится это дурацкое выражение). А на следующий день вся редакция гудела, как улей, передавая из уст в уста новую сплетню: мол, на нас напали хулиганы, и я вышел из схватки победителем, хотя и не без потерь (многозначительный взгляд на лоб, заклеенный пластырем). Редакционные дамы с хрустящим прокуренным перманентом поджимали губы и качали головами: «Надо же! И кто бы мог подумать!», но все втайне завидовали Наденьке.

Я усмехаюсь и кладу сигарету на край пепельницы. Нет, это не так интересно. В конце концов, я собирался рассказать историю о своем отце, а не о Наде. И знаете, что я хочу вам сказать? Годы идут, но почему-то отец представляется мне, как живой. Он постоянно рядом со мной, хотя мы и сожгли его с Артом в ту ночь… А Наденька… Она кажется мне все менее и менее реальной – хотя ее можно потрогать, поцеловать и услышать в ответ что-нибудь не слишком ласковое. В чем тут дело, я не знаю. Ведь у меня даже нет его фотографий. Ни одной.

* * *

Да, я уже сказал вам, что это было двадцатого июля. Я сидел в редакции, ну и так далее.

Видите ли, я закончил технический вуз, но страсть к письму всегда одолевала меня. Тогда мне почему-то казалось, что журналистика и литература – одно и то же. Во всяком случае, где-то близко. Я думал, что научусь писать в газете: разовью свой слог, выработаю собственный стиль, и дело останется за малым – сесть за машинку и начать печатать ВЕЛИКИЙ ШЕДЕВР.

Я ошибался. Литература и журналистика соотносятся примерно как роды и дефекация: и то, и другое – физиологические процессы человеческого организма; и в том, и в другом случае из человека что-то появляется. Но результат!

А знаете, почему такая разница? Я полагаю, все дело в боли. Родов без боли не бывает. И литературы – тоже.

Ну вот, я снова отвлекся. У меня всегда так: мысли опережают слова и поступки. Я не могу их удержать, они скачут по листу бумаги, как блохи. О каком ШЕДЕВРЕ тут может идти речь? Фигня это все.

* * *

Я сидел и изнывал от жары. Редакция опустела; июль – месяц отпусков. А у меня было, как в том старом анекдоте: «Водку теплую любишь?». – «Нет». – «А потных баб?». – «Ненавижу». – «Тогда отпуск – в декабре».

Молодые сотрудники, знаете ли, гуляют свой отпуск не тогда, когда захотят, а когда начальство им это позволит.

Ну да, сидел я в редакции, пялился на Надины ножки и изнывал от жары. Когда же я начну, черт меня побери? Видимо, операционная система в моем компьютере между плеч стала давать сбои.

Около двух часов… Нет, пожалуй, трех. Я помню, что это было после обеда. Да, наверное, около трех раздался телефонный звонок.

Звонков всегда в редакции много. Они трещат, звенят, гудят и мурлыкают постоянно. Но ТОТ звонок прозвучал как-то по особенному. Я сразу понял, что что-то не так.

Татьяна Васильевна Вишницкая, или, как мы ее называли, «девочка с голубыми волосами» – из-за цвета изрядно поредевшей растительности, сняла трубку. Она молчала несколько секунд, а потом сказала: «Семенов, тебя!».

Семенов – это я. И отец мой, соответственно, тоже Семенов. И, если уж продолжать эту цепочку, то Наденька теперь тоже Семенова и наш сын, Васька, носит эту незатейливую фамилию.

– Семенов, тебя! – сказала Вишницкая, и я бросился к телефону, словно давно ждал этого звонка.

– Да, слушаю, – сказал я, причем «да» я произнес как-то торопливо, скомканно, а уж «слушаю» у меня вышло довольно солидно, как и подобает сотруднику крупнейшей газеты. Ну, тогда еще не крупнейшей – просто крупной. Хотя, если совсем откровенно – не такой уж и крупной.

– Привет! – сказала трубка. – Приезжай на дачу к семи часам.

И все. Раздались короткие гудки. В этом был весь мой отец. Как вам это понравится? «Привет!» – не дожидаясь ответа. И дальше – «Приезжай на дачу к семи часам». Здорово, да? А может, я был занят? А может, у меня был срочный материал? А может, у меня на это время было назначено свидание? (Я покосился на Наденьку). Нет. Такие мелочи его не интересовали. «Приезжай на дачу к семи часам», и все.

Но это ерунда. Срочного материала у меня не было, и свидание не было назначено, – дело не в этом.

Дело в том, что это были последние слова моего отца, которые я от него слышал.

* * *

Одно из ярких воспоминаний детства: яркое оно потому, что смешное и глупое. Глупости почему-то легче запоминаются. Мне – лет пять. Или шесть. Я лежу на кровати, отец сидит рядом и смотрит телевизор. Какую-то передачу про путешествия. И я все время пукаю. Не помню, что я ел в тот день, но такого серного духа нет, пожалуй и в аду. Мефистофель, ступив в нашу маленькую комнату, должен был залиться краской стыда от собственного бессилия и с позором ретироваться.

А отец сидит и будто ничего не замечает. Весь в телевизоре, где рассказывают что-то про ацтеков и их пирамиды.

Сидел он, сидел, а потом говорит:

– Это что? Вызов? Да, Санек? – он меня так называл: «Санек» или «Сандрик».

А я смеюсь и стараюсь пуще прежнего. Пук! Пук!

Тогда он нахмурился, посмотрел на меня, а потом – как набросится! Схватил меня за живот своими огромными красными ручищами, всегда мягкими и холодными даже летом. Жмет мне на пузо и приговаривает:

– Сейчас я выдавлю из тебя все пуки! Все пуки, до единого! – а потом взял меня за ноги и, уперев себе в грудь, согнул их.

Ну, тут из меня просто очередь высыпалась. А уж смеху-то!

Мы оба хохотали. Я смеялся до слез. Так, что даже немного обмочил штаны. А потом, когда он выдавил все газы из моего живота, отец напрягся, и выдал звук – резкий и отрывистый, как выстрел.

– Ну что, крыть нечем? – спросил он и подмигнул.

И я, сколько ни тужился, не смог ему ответить. Крыть действительно было нечем.

Тогда он сказал:

– Индейцы всегда побеждают!

Так я в первый раз услышал от него слово «индеец».

Может, именно тогда он впервые решил посвятить меня в свою ТАЙНУ? А может, никакой тайны и не было: просто мгновенная ассоциация «ацтек» – «индеец»?

Мне тридцать пять, и я стремительно лысею, но, видимо, происходит это не от большого ума. Потому что я до сих пор не знаю: была ТАЙНА или ее никогда не было? На самом деле это – тоже тайна, которую отец унес с собой.

* * *

До дачи было два с половиной часа езды своим ходом. Машины у меня тогда не было, а сейчас, когда появилась, нет дачи. Мы ее продали и купили другую. Поэтому старая так навсегда для меня и осталась в двух с половиной часах езды своим ходом. Наверное, это правильно. Прошлое должно оставаться неизменным. На то оно и прошлое.

Я что-то наврал и отпросился с работы. Это вышло у меня легко. Собственно, вся работа из этого и состояла: профессионально красивое вранье с кричащими заголовками.

Я успел на электричку, отходившую в шестнадцать тридцать две от Киевского вокзала. Наверное, если бы я опоздал, все повернулось бы по-другому. Но я успел. Дело в том, что станция, невдалеке от которой стояла дача, была настолько маленькая, что не всякая электричка там останавливалась. Опоздай я хотя бы на несколько минут, и мне пришлось бы куковать на вокзале полтора часа, дожидаясь, когда пойдет следующая электричка, делающая там остановку.

Я нарочно не называю станцию: зачем? От этого мой рассказ не приобретет лишней достоверности. Или вы мне верите, или – до свидания!

Но, знаете, что поразило меня больше всего? Когда я бежал из метро к поездам, на ходу успел купить журнал «Вокруг света». И там была статья – про остров Пасхи и его больших каменных истуканов, обративших безглазые лица к океану, словно они высматривают кого-то вдали.

За два часа, которые я ехал до нужной станции, я прочитал эту статью четыре раза. И не нашел там ни слова правды. Потому что правду не знает никто. Никто, кроме меня, Арта и НАСТОЯЩИХ ИНДЕЙЦЕВ. Эту тайну рассказал мне отец. И я передам ее сыну. Если у меня хватит сил. Если я когда-нибудь стану НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦЕМ.

* * *

Я сошел с электрички в четырнадцать минут седьмого.

Пожалуй, такая точность излишня. Для моего рассказа это не имеет никакого значения. Поэтому лучше написать: «Я сошел с электрички в начале седьмого». Я хочу сказать только одно – у меня было достаточно времени, чтобы не торопясь добраться до дачи.

Что я и сделал: шел не спеша, потому что отец не любил тех, кто опаздывает, но еще больше не любил тех, кто спешит. Сам он всегда все делал вовремя.

Кстати, именно отец объяснил мне смысл поговорки: «Точность – вежливость королей». До этого я думал, что если будешь точным, в тебе появится что-то королевское. Ну, попробуйте сами, произнесите эту пословицу вслух! Где вы сделаете логическое ударение? На слове «королей», не так ли? А правильнее – на слове «вежливость».

– Пойми, – сказал мне отец. – Король – это король. Этот титул нельзя заслужить, королями становятся по праву рождения. И если ты король, то никто не станет тебя упрекать, опоздай ты хоть на час. Или – на день. Все будут терпеливо ждать. Поэтому точность для королей не является чем-то обязательным; это просто – вежливость. Ничего не значащая, пустая вежливость. Хотя она много говорит о человеке.

Вот так. Но я все же поглядывал на часы, чтобы подойти к даче именно в семь. Поэтому и запомнил, что сошел с электрички в четырнадцать минут седьмого.

* * *

Подходя к дому, я издалека заметил, что он стоит какой-то притихший. В окнах не горел свет, хотя уже начинало смеркаться, Пират – отцовский пес – не лаял.

Кстати, куда он дел Пирата, ума не приложу. Не бросил же. Он был не из таких, кто предавал старых друзей. Наверное, Пират издох раньше; к тому времени ему было уже шестнадцать лет, для собаки – возраст почтенный. А может, смерть Пирата явилась для него знаком? Не знаю. Теперь можно только догадываться.

Я подошел к калитке, но отпер ее не сразу. Я немного походил по траве, чтобы счистить с кроссовок налипшую грязь. И только потом моя рука потянулась к калитке. Но я так и не открыл ее; сзади подъехал огромный черный джип – «Тойота Лэнд-Крузер». Сухопутный крейсер, если по-русски.

Скажу честно, мне стало не по себе.

Знаете, почему?

По сути дела, дача отца только называлась дачей; на самом деле это был дом в лесу. Сколько ни смотри кругом – на все 360 градусов ни жилья, ни постройки, ни человека. На север – поле, на юг – овраг, и за ним – густой лес.

Участок был приличный – соток десять, не меньше, аккуратной квадратной формы. На участке – большой бревенчатый дом, в котором можно жить зимой, баня и дровяной сарай, который одновременно служил отцу мастерской и гаражом для «УАЗика».

Когда шли дожди, добраться до дачи можно было только пешком или на мощном, настоящем джипе. Ну, «УАЗик», понятно. Он проедет везде. Но «Тойота»! Забраться в такую глушь на новенькой сверкающей «Тойоте», не побоявшись поцарапать выкрашенные в цвет кузова бампера и никелированный «кенгурятник»? Это было слишком. Значит, кому-то сильно приспичило приехать сюда. Зачем? И кому?

Я замер у калитки, ожидая.

Джип обдал меня жаром двигателя и сладким запахом дорогого неэтилированного бензина. Согласитесь, по запаху выхлопа можно многое сказать о машине, так же, как по запаху духов – о женщине, которая ими пользуется.

Честно говоря, в духах я не особенно разбираюсь; знаю только, что есть дорогие и не очень. А вот выхлопы – это моя страсть. Кто из нас в детстве не подставлял нос к выхлопной трубе? Девчонки, разумеется, не в счет.

Если отработанные газы едкие, и к ним примешивается запах сгоревшего масла, значит, пора менять маслоотражательные колпачки или, того хуже, маслосъемные кольца. Если выхлоп чересчур сладкий и к тому же черный, значит, карбюратор «переливает». Если просто сладкий, значит, вы ездите на отечественной продукции. Ну, а если у вашей машины выхлоп такой же благородный, как тот, которым обдал меня черный джип – значит, в карманах у вас полно портретов американских президентов. Скорее всего, Франклинов.

Я остановился у калитки и повернулся к «Тойоте», ожидая, что из нее начнут выскакивать, как тридцать три богатыря в час прилива, коротко стриженые молодцы в кожаных куртках.

Водительская дверца – разумеется, с тонированным стеклом! – открылась и оттуда показалась нога в дорогом английском ботинке и брюках итальянского пошива. Да, что и говорить, Арт умел кидать понты! Это потом я узнал, что машина давно уже заложена, а деньги на бензин он одолжил у своего бывшего бухгалтера, сказав при этом: «Я и так должен тебе четыре тысячи. Запиши на мой счет еще сотню. Рассчитаемся». И бухгалтерша, немолодая тетка со стервозным характером, покорно отстегнула ему сотку: Арт всегда умел производить впечатление, особенно на старых теток.

Ну так вот, дверца открылась, и из машины появился Арт. Даже не появился. Он предстал передо мной.

О’кей, мне нравятся дорогие костюмы и модельная обувь, но если парень напяливает на себя красный галстук, то я не могу удержаться от смеха. Правда, у Арта он был не красный. Но все равно какой-то рискованный. Правда, не настолько, чтобы я рассмеялся.

Я просто стоял и ждал, когда он подойдет.

На вид он был мой ровесник. Типичная кавказская внешность: маслянистые карие глаза, крупные уши и крючковатый нос. Не такой здоровый, чтобы голову разворачивало при сильном ветре, но все же он без проблем мог поковыряться языком у себя в ноздрях. Он шел, как обычно ходят кавказцы: расправив плечи и развернув носки стоп кнаружи, руки слегка согнуты в локтях, а ноги напоминают циркуль землемера. Природные кавказские понты под напускным европейским лоском.

Скажу вам честно – у меня нет таких дорогих костюмов (подозреваю, что и не будет), но я и в дешевом смотрюсь неплохо. Потому что умею его носить: просто и со сдержанным достоинством.

Правда, мне далеко до отца: он и в телогрейке выглядел, как английский лорд. Он словно не замечал, что на нем надето. И вы тоже не замечали. Его-то уж точно не встречали по одежке. А провожали… Никто его не провожал – он сам уходил, когда считал нужным. Но я забегаю вперед, об этом немножко позже.

Чтобы завершить описание Арта, добавлю одну маленькую деталь. В руке он держал сотовый телефон – по тем временам дорогая штука, не то, что сейчас, когда ими торгуют на вес, а потом с ехидным злорадством присылают сообщения: «Остаток ваших средств немногим больше, чем воробьиный член».

Так вот, Арт держал сотовый телефон в руке, хотя он был не настолько огромным, чтобы не уместиться в кармане.

Вам может показаться, что я смеюсь над Артом. Вовсе нет. Он оказался хорошим парнем.

Я просто посмеиваюсь.

* * *

Он подошел ко мне, склонил голову набок и прищурился. Наверное, это должно было означать: «Я здесь главный, а если ты думаешь иначе, то я порву тебя на части».

Да, именно так я это и расценивал. Я не могу расценивать такие косые взгляды по-другому. Наверное, и вы бы не смогли, если бы служили в стройбате, где на пятеро русских было двести горячих кавказских парней, из которых сто восемьдесят я потом встречал на московских рынках, выкрикивающих: «Сьвежий зелень! Сьвежий зелень!». Там я научился не бояться. Правда, в процессе обучения мой и так не идеальный нос еще больше искривился, и я стал туговат на левое ухо, но ведь могло быть и хуже: каждый день, вместо завтрака, обеда и ужина, я слышал: «Зарэжю! Зарэжю!». Но не зарезали: может, дело в том, что оставили кинжалы дома? Или в том, что я в школе занимался боксом? Опять-таки – спасибо отцу, он втравил меня в это дело. Но об этом я тоже еще расскажу.

Вы, конечно, можете сказать: мол, такой крутой, а испугался, когда подъехал дорогой джип.

Отвечу: да, испугался. Во-первых, черный «Лэнд-Крузер» среди машин, как питбуль среди собак – ничего хорошего от него ждать не приходится. Во-вторых, если не ошибаюсь, в этой машине может поместиться девять человек. И, в-третьих, в руках у них могли бы оказаться вещицы не такие невинные, как сотовый телефон.

Поэтому сначала я немного испугался. Не обделался, не задрожал, не заплакал от страха, а просто – немного испугался. Взбодрился.

Этот испуг улетел, как воздух из лопнувшего шарика, едва я увидел, что ко мне направляется всего один человек среднего роста с мобильным в руке. Его я мог бы послать в аут любой рукой и с любой дистанции.

Поэтому я стоял и молчал: в конце концов, это же не я к нему приперся, а он – ко мне. И открывать калитку не торопился.

– Я – Артур, – сказал кавказец, переложил телефон в другую руку и протянул мне небольшую мягкую ладонь. – А ты – Саша?

– Александр, – ответил я и пожал протянутую руку; довольно крепко, чтобы он не питал никаких иллюзий насчет того, кто кого порвет в случае необходимости. Но калитку открывать не торопился: та информация, что он – Артур, казалась мне недостаточной.

– Мне позвонил твой отец и сказал, чтобы я приехал в семь, – словно в доказательство своих слов Арт потряс у меня перед носом телефоном, и я увидел, что на запястье у него – золотой «Ролекс» с бриллиантами на циферблате. Я тогда еще подумал, не расстегивает ли он первым делом ширинку, когда знакомится с девушками. Наверное, я был недалек от истины, и статуя Давида плакала бы горькими слезами от зависти, вздумай он помочиться неподалеку.

– И все? Больше он тебе ничего не сказал? – спросил я, заранее зная ответ; ведь отец был немногословен, даже в ТОТ день. Впрочем, мы еще не знали, что это был ТОТ день.

Арт пожал плечами.

– Ничего.

– Ладно.

Я открыл калитку и вошел первым. Я даже не посмотрел на него: пусть видит, чего стоят его понты на самом деле. Я слышал, как он сопел, пытаясь справиться с тугой щеколдой: это не дверца с доводчиком в «Лэнд-Крузере», тут придется повозиться – немного приподнять калитку и прижать ее бедром. Вообще-то, это не так сложно, за исключением того случая, когда на тебе – дорогой итальянский костюм и ты боишься его помять или, не дай Бог, испачкать.

Я поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Она была не заперта.

Я очутился на летней застекленной веранде. Слева, у большого решетчатого окна, стоял стол, накрытый клеенкой. Я еще помнил то время, когда мать резала на нем овощи и мыла посуду. Вообще, я помнил только ЛЕТНЮЮ дачу; осенью, зимой и весной отец жил тут один. Если не уезжал куда-нибудь.

Все было, как много лет назад – крашеные скрипучие полы, газовая плита, электрическая плитка, позволявшая экономить газ в баллоне, ведро для грязной воды и таз для умывания. Лестница, прислоненная к стене, вела к люку на чердак. А рядом с лестницей – дверь в дом. В его теплую, зимнюю часть. В доме стояла печка.

– Отличная печка! – говорил отец, но я так никогда и не узнал, насколько она хороша – летом топить не приходилось.

Вроде все как обычно. И вместе с тем что-то было не так.

Немного позже я понял, что не так. Дом выглядел, как пальто на вешалке. Пустым.

* * *

Арт вошел на веранду следом за мной. Я заметил, что он ориентируется в обстановке: видимо, уже бывал здесь. Ну да, конечно, бывал – иначе как бы он сюда добрался? Как бы он нашел дорогу?

Кто он такой, этот Арт?

Не знаю, почему я сразу окрестил его «Артом». Имя Артур ему не подходило. «Арт» выглядело куда симпатичнее, учитывая его европейский – нет, скорее, американский – облик.

– Папа! – громко крикнул я и смутился. Не знаю почему, но я всегда испытывал смущение, называя его «папой». «Папа» казалось мне слишком мягким, примерно как «мамулечка». Отец? По-моему, это несколько грубовато. Отцом можно называть за глаза, и это нормально, по-мужски, без сантиментов, но в лицо… Грубовато.

Я всегда ограничивался коротким «пап»; отсекал последнюю гласную, избавляясь тем самым от излишней приторности «папы».

Но в тот день я крикнул:

– Папа! – сам не зная, почему. Кстати, когда сын называет меня «папа», мне нравится. Смущается ли Васька при этом? Надо обратить внимание. Мне кажется, нет.

Никто не отвечал, и мы вошли в зимний дом.

Там тоже было пусто. Все аккуратно прибрано, полы вымыты, кровать застелена. Нигде – ни пылинки. Даже мух не было – и это летом-то! Правда, когда я открыл дверь, несколько все же залетели и тут же уселись на чистые окна.

– Смотри! – Арт указал на стол, заваленный книгами.

У отца была такая привычка: он много читал, и всегда – несколько книг сразу. Причем – самых разнообразных; Набоков лежал рядом с Толкиеном, а из-под тома Стивена Кинга выглядывал О’Генри.

Сейчас книги лежали не беспорядочно, раскрытые на недочитанных страницах, а четырьмя ровными стопками. Я машинально скользнул взглядом по названиям: обычная подборка в духе отца.

Чехов, Гоголь, Набоков, Кинг, Воннегут, Джойс, Эко.

На ближней стопке, покоящейся на «Зеленой миле» Кинга и заканчивающейся «Именем Розы» Эко, лежала записка.

«Мальчики, познакомьтесь! И переоденьтесь. Вещи в шкафу».

Семь слов. Что они означали? Только то, что могли означать эти семь слов.

– Ну что, мы вроде уже познакомились, – утвердительно сказал я.

Арт опять пожал плечами.

Я потом заметил, что он часто пожимал плечами. Наша, ИНДЕЙСКАЯ привычка. Мы пожимаем плечами, когда слова не нужны. Когда все и так понятно.

– Я – его сын, – продолжал я.

– Знаю, – ответил Арт. – Он мне рассказывал про тебя.

– Надеюсь, только хорошее? – эта фраза вылетает из меня сама по себе. Так уж повелось: когда кто-нибудь говорит, что ему про меня рассказывали, я автоматически спрашиваю: «Надеюсь, только хорошее?». Это как в боксе: бьешь, не задумываясь. Обычно говорят: «Да», и меня это вполне устраивает.

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4

Полная версия

Дорога на остров Пасхи (сборник)

Другие книги автора