Продаются роли!

– Каков сукин сын, – произнес толстяк, а философ с вниманием посмотрел на него снизу вверх, изучая весь его профиль, не упуская ни единой детали.

– Но если я сам режиссер, – он, – можно как-нибудь с ним договориться. Ведь, по сути, мы делаем одно дело. Оно управляет людьми, а я их пороками, трансформируя их в форму искусства. Так?

– Так, – произнес толстяк, состроив кислую мину, что молодой прыснул. – Закушенная верхняя губа, постоянно соскальзывающая, но не оставленная в покое, так как ловкий ряд зубов подцеплял ее снова, повторяя монотонные движения нижней челюстью.

– Я не много прошу, – произнес Иван. – Только то, что мне принадлежит. А мне принадлежит одна площадка, одна труппа актеров и возможность управлять ею.

Возникла пауза. День ушел по-английски, прикрыв желтое пятнышко темной тканью, которое превратило округу в темный кабинет с серыми декорациями моста и городских огней в виде неровных пунктиров.

– И мое время еще не наступило? – в завершение своего монолога произнес Иван. – Я должен ждать. Сколько? Год, два, пять? И что я должен делать в эти годы? Трястись, дрожать. От холода, голода, жажды. От нехватки искусства, денег, мяса. От потери самого себя, которое нужно искать, чтобы не потерять уже накопленнное. Это сумасшествие какое-то.

– А когда наше наступит? – произнес толстый. – Мне уже за сорок, а ничего не изменилось. Всегда хотел дом. Вот, думаю, построю дом, около реки, и заживу, как человек. Буду рыбачить, охотится, огород разводить. Но разве возможно? Сейчас нет свободной земли, как оказалось. Каждый кусочек, перешеек, маленький стоит и, чтобы оформить, нужны деньги. Хоть на необитаемый остров отправляйся, хотя не факт, что там земля не продана для туристического бизнеса.

– В другой жизни, – прокомментировал вождь. – Даже нет, через одну. В следующей тебе еще головастиком ходить.

– Да ну тебя, – махнул рукой толстяк.

Иван в какой-то мере успокоился. Он смог выговориться, но если ранее, вся эта желчь покоилась на дне, то сейчас она поднялась к самому горлышку, мешая дышать и говорить.

– Выпей, – произнес вождь, доставая из рюкзака бутылку.

Толстый серьезно посмотрел на вождя, а младой отвернул голову и только философ пронзил взглядом и затянул мелодию неизвестного происхождения.

– Что это? – спросил Иван.

Вино, – сказал вождь. – Обыкновенное виноградное вино.

Он разлил вино по пластиковым стаканчикам, которые предусмотрительно оказались в рюкзаке.

Иван взял стаканчик, поднес его к носу. Аромат «Изабеллы» ударил в нос наравне с забродившим букетом и раскрепостил неустойчивое желание.

– Выпьем за этот мост, который служит не только связующим звеном между берегами, но и людьми, – продекламировал вождь.

– Отличный тост, – согласился толстяк, поднял правую руку и затряс ею, как колуном над поленом, прицеливаясь к точке скола. – Прям за душу взяло. Вот здесь. Взяло чертовски сильно.

– Да, – сказал молодой невнятно, но тоже со своей долей темперамента, который включала его щуплая фигура.

Философ что-то пробубнил. Он не открывал рот, когда говорил, и поэтому информация из его уст становилась зашифрованной, примешанной к шипящим звукам, причмокиваний и громких вздохов.

– Что? – спросил Иван. – Вы что-то сказали?

Вождь засмеялся, возродив смех до колик из легкой усмешки, затащив в этот процесс возрождения толстяка и даже младого банкира.

– Не обращай внимания, – сквозь смех прокричал толстяк. – Он же философ. А философов никто никогда не понимал.

В доказательство он пробубнил его одну, по серьезному выражению лица было понятно, что классическую, фразу и замолчал с не менее умным видом, ожидая своего следующего комментария.

– Да, вы вместе, – немного захмелев, произнес Иван. Вино приятно обожгло внутренности и заиграло в глазах, уголках губ и пальцах на ногах. – А я один. Когда четверо как один – сила. Но чтобы одному за четверых – это непросто.

– Да, ты прав, – вступил вождь, – например, нас четверо. Мы все время ходим вместе. Совершенно разные. Совершенно. Ты только посмотри. Этот молчит, тот гундосит себе под нос, этот как верная…не буду, а я генерал. Но мы вместе, не разлучаемся. А почему? Вопрос интересный? Интересный.

Он наклонился к Ивану, и селедка с эфирными маслами пустилась в пляс, затормаживая рефлексы.

– Ты мне только ответь, – настойчиво вторил вождь. – Четверо, разные, как…как вон корабли на воде. Есть лодки с веслами – самому надо грести, а есть такие, что повернул ключ и давай по волнам. Так что интересный?

– Интересный, – согласился Иван и почувствовал, как его голова, пройдя щекотливую волну расслабления, несется вниз, минуя все преграды, а также словесные пересуды, от которых тряслись руки.

– Так это как дважды два, – аргументировал вождь. – У нас как в хорошей семье. Нет, только не смейтесь, молодой человек. Женщин нет, не беда. Будут. Я о другом. Я руковожу, вот этот юркий, заводной – мой заместитель, старик – генератор идей, а младой – исполнитель. Когда-нибудь младой будет генератором, замом или руководителем, а может быть и нет. Все от него зависит. А ты образ ищешь. Надо что-то реальное искать. Например, вот он был банкиром, жил на приличные деньги, а жизни не знал, пока нас не повстречал. Получается, он всю жизнь искал нас. Он и в школу ходил, в институт, на курсы, в банке штаны протирал только для того, чтобы нас встретить. Вот.

Курица на вертеле подходила к завершающей стадии приготовления, точнее один ее бок обуглился, а второй был сыроват от недосмотра.

– А, птица горит, – закричал шеф-повар и стал бегать вокруг костра, словно совершал ритуал по умершей птице, но на самом деле искал то, чем можно было взять горячий шампур.

– Чтоб тебя, – досадливо произнес вождь, философ также недовольно пробубнил, а младой молчал, наверняка вспоминая сытные обеды в банковской столовой.

Толстый снял шампур с огня и, держа его выступающей складкой шаровар, надкусил самый большой кусок с выступающей корочкой.

– Куда, – крикнул вождь и пытался схватить его за что-нибудь – Вот сволочь.

– Так повар должен знать, готово ли блюдо, – аргументировал толстый. – Иначе вам достанется один уголь…

– Ты свои способности уже показал, – произнес вождь и принял из его рук шашлык, который по качеству можно было отнести к браку и раздавать на улицах затак.

Курица была рассортирована по пластиковым тарелкам, которые тоже, как в фокусе, оказались в рюкзаке.

– Держи, – протянул ему вождь здоровый кусок, и Иван принял из его рук это блюдо, не заметив, что команда с вниманием смотрит на молодого человека, принимающего добротный кусок, как должное.

Небо перешло в новую стадию, когда ночной конферансье объявил выход для силуэтов. Одни шли как на параде, под ручку, не спеша, казалось, не шли, а плыли, как будто их нес челн, другие сидели на скамейке, третьи торопились домой, размашисто рассекая воздух.

Четыре силуэта окружили очаг, и было в этом что-то библейское, когда пастухи разожгли костер и негромко беседовали о чем-то своем, поедая на костре нехитрую рыбью похлебку, а в тот момент родился спаситель.

– Немного сухая, – произнес вождь, отрывая один слой волокон за другим и проглатывая, не успевая разжевать.

– Нормально, очень даже сочная, – воспротивился толстый.

– Да нормально, – спокойно сказал младой, которому достались крылышки, которые он обсасывал с таким усердием, что даже было интересно наблюдать за ним. Некоторые косточки он разгрызал, вокруг самых крупных проделывал массу лазеек к костной ткани, которая хранила в себе таившийся сок, полезный для здоровья. Старик в джинсовой робе ничего не сказал, а только увереннее засунул в себя ножку, посасывая ее как леденец на палочке.

– Тут дело в курице, – разъяснил толстяк. – Если она воспитывается в твоем хозяйстве и ты ей и первое, и второе, и ласковым словом, да еще и жилье со всеми удобствами, тогда она сама ляжет под нож, указывая клювом, куда надо бить. Если же ты за ней бегаешь с тесаком размером с топор с криком «убью, сука!», тогда курица так внутри себя обделается, что готовь ты ее или нет, все равно получится несъедобной. Другое дело, – никуда не убегает, а во сне ее накрываешь, или приласкал сперва, а потом раз, и сразу же два, три, два, три.

Философ пробубнил что-то очень длинное, и толстяк, подтвердив это, разлил оставшееся вино по стаканам.

В голове Ивана творилось что-то непонятное. Набегали тучи с желтыми стрелами как на схемах, мельтешили солнечные зайчики, скрывающиеся от ночного повелителя, загоняющий хвостатых хулиганов в небесный сарай. Он выпил всего лишь второй стакан, а состояние было такое, как после выпитой бутылки, а то и двух.

– Ну что, поел? – услышал он. Оказывается, его голова неожиданно повалилась на плечо, и она давила своей тяжестью, сжимая все тело и приближая эти две сопряженные части тела к земле.

– Да, спасибо, – сказал Иван. Он вытянулся в первоначальное состояние, вытер образовавшуюся испарину со лба и посмотрел на окружающих его людей, среди которых появился еще один, которого он не помнил.

Джинсы, спортивная куртка серого цвета и сапоги болотного формата выдавали его за рыбака, зашедшего на огонек поделиться своим уловом, но отсутствие всех необходимых атрибутов от удочки до наживки и рыжая борода выдавали в нем скорее разбойника с дороги, но никак не любителя природы, ее щедрых даров, готового часами сидеть на зорьке, наблюдая за капризным поплавком в неизвестном ожидании. Он смотрел прямо, не отворачивая взгляд, а пронзая все тело, затем выворачивая сверло, чтобы вновь проделать еще одно отверстие.

– Стало немного лучше или нет? – пронеслось в голове. Сытость не наступила, но с ней, наравне с растравленным чувством, появилась цыганская расхлябанность и непослушание. – Кто это? – мелькнуло в голове. – Когда он пришел?

– Ну, спасибо не намажешь, – протянул вождь, бросая образовавшиеся кости в костер, которых съедало разгоревшееся пламя.

– Правильно, – произнес рыжий, и Иван почувствовал от него ту угрозу, которая возникает в пересечении взглядов, в неуютном дыхании, в его развалочной позе, с широко поставленными ногами и, наконец, в его руках, сжимающие друг дружку, как в борьбе – одна подминала под себя другую, но поверженная вырывалась и нападала на противника, повергая его в не менее трудное положение, скрепляя болевым захватом, но через мгновение была снова захвачена обиженной стороной.

Иван рассмеялся. Толстяк ухмыльнулся, философ пробурчал что-то сердитым тоном, но мало кто обратил на него внимания. Младой вытащил сигарету, вождь кивнул, и толстяк вырвал ее у банкира, смачно улыбнувшись, как в красиво сделанной пантомиме, и протянул ее мужчине с малиновой шалью на голове.

– Смеешься? – спросил вождь, пряча сигарету за правое ухо, видя, что парень нашел ситуацию смешной.

– А что? – улыбаясь, спросил Иван.

Он смотрел на те угольки, что остались от еды, и подумал, сколько бы мог стоить тот маленький кусочек, который он ел примерно минуту. Десять, двадцать, максимум сто рублей?

– Плати, – твердо сказал вождь, но произнес это таким спокойным тоном, словно каждый день устраивал пикники, чтобы кормить случайных гостей.

– Черт возьми, – прошумело в голове. – Так они, значит, меня специально…Увидели одиноко сидящего парня, попавшего под настроение, и давай его разводить. То-то вино мне не понравилось. Бурду какую-то намешали. Только что там? Снотворное или отрава какая? И не узнаешь, пока не откинешься.

– Мани о азе финг, – сказал вождь.

– Деньги либо по-другому, – произнес рыжий.

– Вы шутите? – спросил Иван, еще не до конца доверяя в своему инстинкту, в частности самосохранения.

– Нет, – твердо сказал рыжий, потирая бороду, на которой было несколько белых полосок неизвестного содержания.

Подул ветер и принес капли то ли с реки, то ли с того облака, которое засосало день. Небо обуглилось и стало попеременно вкручивать ночные лампочки, ругаясь и кляня тучи, которые мешали многим светочам исполнять свой долг. В воде всколыхнулась рыба, которая, дождавшись полной темноты, решила искупаться в чарующем вечернем воздухе, не беспокоясь за свои плавники.

– За кусочек? – произнес Иван.

– За тепло, – сказал вождь. – За уют, за разговор, в котором ты поучаствовал. Что у тебя есть?

– Ничего у меня нет, – ответил Иван.

– Как это ничего? – сердито сказал рыжий и посмотрел сперва на толстяка, переводя взгляд на философа с младым, и только потом, приплюснув к воображаемой стене, вождя.

– Нехорошо обманывать старших, – торопливо сказал толстый, угождая новоявленному – С тебя одежда.

– А с нас бесплатная ночевка, – проговорил вождь. Просвистел удар, и что-то тяжелое с дребезжанием обожгло щеку и заволокло и без того нечеткий кисельный взгляд в мутное облако, погружая в него все оставшиеся там образы – кашемировый воротник мужика с грязной черной бородой, желтые пальмы, пляшущие и не умещающиеся в тот провал, куда уносило Ивана, картонную табличку с карандашной надписью, бормочущие губы, за которыми скрывалось таинство сказанных слов, и страшные глаза, толкающие Ивана на самую глубину, где можно утонуть сразу, не мучаясь.

Хотя сопротивление возникло, оно было в виде бурлящей пены, грохочущее неустанно, продирающее глотку и уши, как в настоящей схватке с силами зла, одна из которых не знала, что оно – зло, но таковым являлась определенно.

Часы на городской площади били шесть утра. Где-то запричитало радио. Гудящие клаксоны напоминали юным водителям о том, на какой цвет светофора нужно ехать. Иван очнулся. Он поднялся с каменной насыпи, собрал свое разбитое тело, присел на камень и несколько минут смотрел на то место, восстанавливая в голове вчерашний вечер.

Он сидел неподвижно, пока в голове в той маленькой каморке, не включился свет, оголяя пространство фактами, подтверждающими вчерашнее происшествие. И сразу стало легче, как будто противоположная сторона обещало за все ответить, не говоря о простом извинении, извиняясь и кляня себя за дерзкую выходку.

Болела щека и затылочная кость. Иван прикоснулся к голове и ощутил, как палец проваливается в небольшую ямку и смачивается какой-то липкой жидкостью. Он резко посмотрел и увидел, что тот был в крови.

– Меня ударили, – припомнил он. Интересно, как я сейчас выгляжу.

Он подбежал к воде и сквозь рябь неспокойных волн узрел свое лицо, которое трещало вместе с головой. Увидев только свой бюст и нервные перемещения в воде, как рыба попавшая в сеть, Иван не успокоился, но в то же время сел, планируя сделать еще что-то серьезное, о котором пока не догадывался.

Он смотрел на круглый поднимающийся диск, у которого шея продолжала вытягиваться, как у любопытного отпрыска. Диск замер, Иван тоже. Диск продолжил свое растяжение, Иван резко схватился за карманы и понял, что на нем не брюк. Он увидел в песке обглоданные кости подгоревшей курицы и стал перебирать содержимое. Среди косточек он обнаружил знакомые вещи. Что ж их количество значительно поубавилось. Деньги исчезли, точнее из тридцати двух рублей оставался только билет на метро на одну поездку.

– Огрызок карандаша, – проговаривал он, перебирая содержимое, одушевляя каждый найденный предмет. – Обертка от шоколадного печенья, пригласительный в театр на «Сон в летнюю ночь», моток ниток, накрученный на спрессованный спичечный коробок и девять тыквенных семечек.

Последнее сопровождало его с самой весны, предпоследнее появилось два дня назад, третье с конца лежало месяц, а первое, что с начала стачивалось пятый год, наполняя голову всякого рода заметками в духе «ее глаза катились по прибрежной насыпи, пока не попали в лузу его обаяния» или «небо прикрывало свой вздувшийся флюс». Сейчас всплывала новая фраза, подчеркивающая его состояние: « Человек был гол во всех отношениях – телом, душой и даже закрывая глаза, он не мог ощутить ресниц, прикрывающих его стыд».

Иван был без одежды. На нем оставались черные «семейки» в красную полоску, единственная защита от ветра и докучливых взглядов. Нужно было выбираться отсюда, пройти нагишом по городу, не привлекая внимания. Как это сделать? Он боялся милиции, пенсионеров, собак, инфекции, голубых и розовых в том числе, детей, больше их родителей, компаний подростков от четырнадцати и выше, учительниц, особенно биологии, медиков, в частности хирургов. Он не желал сталкиваться на улице даже со слепым старичком или таким же как он, нагим, решившим выгулять свое тело, оставив шкуры дома.

Молодой человек поднялся по лестнице, обратив внимание, что на ней было множество осколков. С виртуозностью танцора на цыпочках перешел это препятствие, все же наступив на одно злосчастное стекло, которое лежало практически на самом финише. Теперь нужно было пройти мост, длиной в четыреста метров, не обращая внимания на проезжающие автомобили. Он вылез, как суслик из норки, и решил закрыть глаза, чтобы не видеть ни автомобилей, ни себя, а только черный коридор, манящий своей темнотой.

– Какой самец, – первый голос. – Ему не холодно – детский. – Браво, мужчина, – женский. – Да как он может, – последний звук, доносящийся с плоскости моста.

Мост был пройден. Впереди улицы, петляющие, удобные своей изворотливостью, способные укрыть, хотя бы частично. Он тянулся к ним, как к старой подруге, которая всегда примет, даже после долгого отсутствия, не припомнит ему время последнего прихода, от природы, безвозмездная и привыкшая отдавать, нежели принимать.

Он дошел до первого, слабо освещенного переулка, увидел черного кота с белыми пятнами, и подумал, что если хвостатый со светлыми фигурками на шкуре, то символика с перебежавшим дорогу котом не срабатывает. Кот замер, увидев Ивана, насторожился и, выгнувшись, так и пробежал до поворота в неудобной позе, наверняка думая, что этот устрашающий вид вызовет страх. Иван заметил, как в одном из спящих дворов, где даже дворник еще не проснулся, на высоте второго этажа на широком балконе двухэтажного деревянного дома, редкого в этом городе, болтаются штаны, майка – комплект одежды, как будто приготовленный для него. Понимал, что залезть на балкон вряд ли удастся – вероятность зацепиться или встретиться нос к носу с обладателями этого костюма была примерно восемь из десяти. Поэтому стал рыскать по двору в поисках коряги, с помощью которой сможет подцепить висящие портки. Ему удалось найти черенок от швабры, и используя его размеры, пытался подцепить штанину, свисающая более чем другая, как в игре, но тот был слишком короток для такого достойного приза. После у него возникла идея залезть на детский грибок и оттуда попробовать то же самое. Иван уже продумал, как сможет забраться на него, но не знал, как будет при этом держать швабру, да и площадка на этом грибке вряд ли была устойчивой.

– А ты почему не одетый? – услышал он.

В окне показалось белокурое кудрявое чудо в сиреневой пижаме. Это был мальчик или девочка. Сразу нельзя было определить – или очень красивый мальчик, либо ангелоподобная девочка.

– Так я еще не успел, – выпалил он. Это единственное, что пришло в голову в настоящий момент. Он успел прикрыться, думая о том, какую разницу в ощущениях он будет испытывать, если узнает, кто перед ним – ребенок женского или мужского пола.

– Ты не успел? – удивился то ли мальчик, то ли девочка.

– Да, я не успел, – согласился Иван, не совсем понимая, что будет дальше.

– А что ты не успел? – прозвучало по-женски, с любопытством. Этот вопрос следовало ожидать, и первоначально парень не был к нему готов.

– Одеться, – сымпровизировал он, сделал небольшую, весьма незаметную паузу и продолжил с энтузиазмом: – Понимаешь, я только что приехал из страны, где мы, народ этой страны, ходим голыми. То есть ничего не одеваем сверху. У нас тепло и тело дышит. Я удивлен, что у вас принято ходить одетыми. У вас же так принято?

– Да, – согласился все же мальчик. – У нас так принято.

Он смотрел на этого человека, появившегося во дворе в столь раннее время, и он был рад, что стал свидетелем некоего таинства.

– Да, но я же не знал, – продолжал Иван с театральными выпадами. – Вот теперь хожу по городу и мне грустно. Понимаешь, грустно. Ведь можно же было сказать. Скажи, можно?

– Можно, – не менее резво воскликнул мальчик.

– В городе носят костюмы, – перечислял Иван, – халаты, вот… у тебя как называется?

– Пижама, – сказал ребенок.

– Во-во, пижамы, – с досадой в голосе сказал парень, словно во всем виноваты именно те, кто придумал эти пижамы. – Никто ничего.

В завершение к своему монологу Иван сел в песочницу, повернулся спиной и в позе обиженного ребенка стал пересыпать песок из одной руки в другую, просачивая большую часть сквозь пальцы.

– И что же ты будешь делать? – заинтересовано спросил ребенок.

– Не знаю, – пожал плечами парень, не поворачивая головы. – Уеду.

– Мне тебя так жалко, – произнес ангелоподобный.

– Мне всего-то нужно одеть какие-нибудь штаны, рубашку и тапочки, – бубнил под нос Иван.

– И ты останешься? – с восторгом спросил мальчик.

Он понимал, что может быть полезным и эта ерундовая причина не может отправить человека из такого интересного мира обратно. А вдруг из нашего мира захотят поехать к ним, а они уже обиделись за наше негостеприимство. Конечно, помогать, а как иначе?

– И я тогда останусь, – повернулся Иван с надеждой в голосе.

– Подожди, я посмотрю в комнате родителей, – прошептал мальчик. – Там подберу для тебя что-нибудь такое, что носят у нас в городе.

– Не следует их будить, – бросил Иван.

– Не бойся, – серьезным тоном произнес мальчик и сделал успокоительный жест рукой. – В это время они так крепко спят, что я могу…я могу…я могу.

Он так и не придумал, что он может, но это по его глазам было чем-то внушительным.

– А ты чего не спишь? – спросил Иван.

– А я в это время хожу, – замялся ребенок, ну ты понимаешь.

– Понимаю, – кивнул головой парень и невольно улыбнулся от детской непосредственности.

– Сперва это, – объяснил кудрявый мальчик, – и пять минут наблюдаю за восходящим солнцем. Правда, сегодня немного опоздал.

– Нет, ты пришел в самое время, – одобрил Иван.

Поток дежурных слов подошел к концу.

– Ну, я сейчас, – сказал мальчик и стал сползать с подоконника в комнату.

– Хорошо, – согнул чуть не половину корпуса Иван в знак благодарности юному, но такому гуманному ребенку.

Мальчик исчез в окне. В верхнем левом углу зажегся свет. Появился силуэт с большим выпирающим брюхом, который приблизился к холодильнику, на ходу почесывая одновременно перед и зад, открыл белоснежную дверцу и замер.

– Подойдет? – показался в окне мальчик и свесил брючину и рубашку, как торговец.

– В самый раз, – сказал Иван, не всматриваясь в товар. – А родители не будут ругаться?

– У них этой одежды завались, – произнес мальчик.

– Спасибо, – сказал Иван и заметил, как слившийся с холодильником образ оторвался вместе с выпирающей изо рта сосиской, похожей в утреннем сумраке на сигару.

– Пока, – сказал мальчик и зевнул. Он помахал рукой и исчез навсегда, оставив в раскрытом окне образ маленькой птицы, которая всегда появлялась, когда уходил добрый человек.

– Не все дети одинаковые, – резюмировал Иван. Он зашел в переулок и стал облачаться в добытый трофей. Штаны оказались малы, рубаха женской блузой, а тапочки на два размера больше.

– Ну что ж, и на этом спасибо, белокурый ангел со второго этажа, – ухмыльнулся он, глядя на себя в витрину обувного магазина, в котором даже манекены, казалось, смеются над утренним костюмом двадцатишестилетнего франта.

Сцена 2

В зоопарке

Детская постройка имела суровые графические линии – неровные каменистые стены, с двумя башнями, на одной из которой были готические шпили, на другой – часы с водрузившимся над ним минаретом. В утренней дымке возбужденного солнца, образование сливалось с прямоугольниками домов, пусть не выдавая в нем жилой дом, но и не намекая на принадлежность к месту, в котором уже долгое время прячутся животные от дикой природы и неограниченных возможностей. Постройка нервно принимала утренний слой краски, как утренний туалет светская дама, опаздывающая на светский раут. Вскинутая прическа, затем шляпка набекрень, макияж, как получится и много веснушек по контуру – все это проступало сквозь утреннюю мглу, которая, как ворчливая синьора, у которой одна болезнь на другой, уступала место молодой резвой, излишне взбалмошной, сеньорите по праву места. Та вынужденно становилась в окруженный джентльменами круг, и протянув руку самому, по ее мнению симпатичному, втягивала его в свою дневную бессмысленную игру. Долговязый партнер, принявший ее правила игры, имевший на голове нестандартную прическу – удивления, эпатажа, радости и глупости тонул в сборках ее платья, и также был не сильно рад тому, что выбор пал именно на него. Пока солнце настырно заливало улицы своим желтушным светом, дама и ее кавалер начинали свои первые движения в унисон образующимся пробкам и скрежетаниям шин, разворачивающих свои музыкальные инструменты, чтобы впустить новую волну – робкую, но обязательно новую. И только вход с нелепым зеленым пучком зелени в центре как невеста с пучком лука, находился в ожидании часа, когда со скрипом лязгнут двери, и заголосят голодные звери, дети и этот кошмар сольется в единую серенаду, готовая продолжаться бесконечно долго.