Книга Греха

II

Почти у каждого маньяка, злодея, детоубийцы была своя семья. Родители, родственники, близкие. Они приходили к ним на ужин, здоровались, лобзались и резали праздничный пирог. Точно так же, как резали своих жертв. Пили вино из высоких бокалов, обнажая в улыбке зубы. Точно так же, как пили кровь убиенных.

Я думаю об этом, когда иду на встречу со своими близкими. Тщательно готовлюсь, словно актриса перед съёмками: замазываю лицо тональным кремом, пудрюсь, чтобы скрыть синяки и ссадины. Выходит не очень, но это лучше, чем ничего. Ощущение такое, будто гримируешь самого себя перед тем, как улечься в открытый гроб. Нужно выглядеть соответствующе – ведь в загробный мир тебя проводят только близкие.

У моего деда сегодня день рождения. Пожалуй, он не хотел бы знать, какой по счёту. Важно другое – вся семья будет в сборе. В том числе и я, золотой гвоздь программы.

Перед дверью квартиры чувствую, как весь исхожу испариной. Пот течёт по пудре и тональному крему.

– Господи, сынок, что у тебя с лицом? – это мама.

– Матерь Божья, Данечка, ты что? – бабушка.

– М-да, – дед.

– Ты где шляешься? – отец.

Мне не хочется лгать, чтобы оправдать себя. Я просто молчу. Молчание помогает избавиться от оправданий. Я всё равно не буду для них другим. Они сами слепили мой образ, выносили в своём животе вечной заботы и опекунства, выкормили через плевру расспросов и претензий. Вот он я, плод ваших бессонных ночей и попечительств, вот он я, дитё женского воспитания, – с разбитым лицом, мучающийся каждодневным похмельем, одинокий и ищущий путь забыться от всего этого кошмара.

Мы за праздничным столом, заставленным пиалами с маринованными грибочками и солёными огурчиками, блюдами с мясной и сырной нарезкой, бездонными чашами с оливье и салатом по-гречески, тарелками с рыбой в кляре и фаршированными свининой баклажанами. Посередине стола – жареный с яблоками гусь, возвышающийся над нежным картофельным пюре.

Первый тост. За именинника. Сейчас дед выпьет рюмку. Бабушка скажет ему, не пей больше, Пётр, у тебя диабет. Дед и сам это знает, но бравирует, опрокидывая в себя рюмку водки. Завтра его сахар подскачет. Для него это будет звучать как приговор.

Не в состоянии пить, не в состоянии трахаться, не в состоянии спать – старость. Её невозможно победить или приручить. Но эти люди, мои бабушка и дедушка, они из другого поколения – поколения сильных людей, проживших настоящую жизнь. В чём же их жизнь теперь? Говорят, что в детях.

Мой отец ненавидит своего отца. Я презираю своего отца. Преемственность поколений.

За праздничным столом кислые лица. Даже квашеная капуста на моей тарелке выглядит свежее. Только мать пытается шутить. Одни и те же беседы. Одни и те же фразы. Всё расписано на часы вперёд.

Сейчас будет тост за детей. За меня. Начнут спрашивать и корить, умолять и угрожать. Я привык к этим вопросам, как к магнитофонной записи.

– Где ты работаешь?

– Всё там же, грузчиком.

– Для чего же ты пять лет на филолога учился?

– бабушка.

– Даниил, как же так? – дед.

– Ладно, ладно, он уже взрослый парень, пусть сам решает, – это мама. И добавляет со слезами на глазах. – Сынок, неужели тебе это нравится?

Мы привыкли измерять успех работой. Статусом. Первый вопрос при знакомстве: где ты работаешь. Не важно, есть ли у вас склонность к садизму или педофилии. Главное, вы доросли до топ-менеджера.

Близкие вновь скажут мне, что нужна стабильная, престижная работа. Обязательно по профессии, полученной в университете.

– Мне не нравится такая работа! – в сотый раз повторяю я.

– А ты думаешь, мне моя нравится? – вопит отец. – Тебя, дармоеда, кормить?

В современном мире люди, довольные своей работой, встречаются ещё реже, чем уссурийские тигры. Все мои друзья так и остались детьми. Они по-прежнему живут родительскими установками. И по-прежнему пытаются доказать всем, что это не так.

– Тебе же семью кормить, Данюша, – бабушка.

– Я не хочу семью.

Я вечный ребёнок с перинатальной травмой.

– Как же так, Даниил? У тебя и девушки нет? – дед.

Что мне ответить? Что я по пять раз на день дрочу на самую извращённую порнуху? Что я трахаюсь со шлюхами в туалетах дешёвых забегаловок? Что я презираю и боюсь женщин?

Сейчас, за праздничным столом, во мне нет ничего кроме раздражения. Я люблю их, но это лишь догмы моего воспитания. Так надо – любить их. Проблема в том, что моя любовь основана на обязательствах. Однажды, дай Бог, я смогу полюбить их сердцем.

Когда я ухожу со дня рождения, они плачут. Все, кроме отца. Мама провожает меня до лифта, просит навестить её и суёт мне в руку денег.

Я помню себя маленьким. Помню, как приносил из школы дневник с отличными оценками. Помню, как с упоением рассказывал о том, как забил решающий гол в футбольном матче. Помню безудержную радость в глазах мамы и папы.

Когда я стал разочарованием для своих родителей?

Иногда я думаю: лучше бы они разлюбили меня. Тогда бы они не переживали, не седели, не рыдали. Но они всегда будут любить меня. Каждый своей любовью. Для них я всё тот же – подающий надежды ребёнок. Я не смог стать взрослым ни для них, ни для себя.

Я сам – это маленький Данечка. Данечке нельзя бегать, играть с детьми, есть мороженое и дурачиться. Данечка должен быть серьёзным ребёнком, читать умные книжки и изъясняться будто учёный. Питание по распорядку. Молоко с мёдом на ночь. Общение только с правильными детьми. И вечные стоны о том, как дерьмова жизнь.

Отец мог стать для меня образцом; отец должен служить подобием Бога. Мой отец мог высказаться или принять решение только когда был пьян.

Кем мог быть для меня отец, разгуливающий по квартире в семейках, с отвисшим брюхом и перегаром? Кем мог быть для меня такой Бог, который не мог поговорить со мной, не повышая голоса, который ненавидел меня за свои же промахи и оплошности, который видел во мне кого угодно, но не сына?

Всю свою апатию и отчуждённость я придаю на алтарь поклонения своему Богу. Впрочем, ему, наверное, и так уже тошно от моих малодушных оправданий.

III

Я вновь встречаюсь с националистами. Нас четверо. Покупаю для всех бутылку водки. Мы пьём из горла, по кругу. Каждый из нас одет в чёрное. С головы до пят. В тон этой тёмной ночи. За плечами спортивные сумки, в которых спрятаны маски, баллончики с краской, бутылки с зажигательной смесью, кастеты и биты. «Джентльменский набор», как мы его называем. Главный восседает за рулём чёрной машины.

Мы высаживаемся на рынке. Он безлюден: только длинные ряды металлических прилавков. Впрочем, мы знаем, что где-то ошивается охранник. Надеваем маски и устремляемся к закрытому ларьку с вывеской «Ливанская шаурма». Удары бит и камней сминают тонкий металл. Злой выводит синей краской на искорёженном ларьке «Смерть хачам!». Когда он дорисовывает восклицательный знак, появляются два полупьяных кавказца. Они замечают нас, видно, как в их глазах сначала пробивается ясность, а затем страх. Кавказцы пятятся назад.

Бетон, главный в нашем квартете, устремляется к ним с битой в руках. Когда кавказцы разворачиваются, чтобы бежать, могучий удар сбивает с ног одного из них. Второй бросается в бегство. Двое наших устремляются за ним. Мы с Бетоном валим первого на землю и избиваем его битами и ногами, упакованными в тяжёлые армейские ботинки. Во мне нет ничего кроме животной ярости. Она наполняет меня до краёв. И на миг я чувствую, что окружающий мир становится упорядоченным и наполненным. Это чувство полностью захватывает меня, наполняя внутреннюю пустоту. Я с остервенением бью кавказца битой. Где-то вдалеке раздаётся женский вскрик.

Кровавая пелена, застилающая глаза, сходит. Я вижу перед собой стонущего человека. Человека.

Возвращаются двое наших. На бите Злого – кровь. Мы прыгаем в машину и мчимся дальше. В другой район.

Магазин бытовой техники. Если верить Бетону, он «принадлежит хачикам». Мы верим, потому что нам надо верить. Здесь важно убедиться в отсутствии камер наблюдения. Бетон уверил нас, что утром провёл разведку. Мы выпрыгиваем из машины и разбиваем витрину битой. Истошным визгом заходится сигнализация. У нас есть две минуты до прибытия охранной службы. В разбитую витрину мы кидаем несколько бутылок с зажигательной смесью и прыгаем в машину. В зеркало заднего вида я вижу, как магазин охватывает пламя, похожее на беснующегося гигантского осьминога.

Бетон хохочет, будто умалишенный. Кревед распечатывает пакет с портвейном. Так мы празднуем нашу победу. И так я заглушаю совесть и страх.

Наша программа выполнена. Пора возвращаться. Бетон тормозит так резко, что портвейн выливается на чёрный свитер Злого.

– Блядь! – матерится он.

– У меня идея! – скалится Бетон.

Выйдя из машины, я понимаю – мы попали на автобусную остановку. Бетон ссыт на скамейку. Кревед допивает портвейн. Из-за поворота выплывает автобус, похожий на огромного жёлтого слизняка. Я вижу худое, вытянутое лицо водителя. Он кивает нам и открывает двери.

В автобусе человек восемь. Бетон хищно озирается по сторонам. Его безумный взгляд останавливается на семье кавказцев, разместившихся на заднем сиденье: худощавый отец семейства с горбатым носом, толстая, с усиками над верхней губой мамаша и маленькая, кучерявая дочка в розовой юбочке.

В развалку Бетон подходит к ним и тихо шипит:

– Вы кто такие?

– Простите? – не понимает отец.

– Вы что, суки черномазые, русского не понимаете!? – взрывается Бетон и бьёт его по лицу.

– Вы что делаете!? – вскакивает мать.

– Сиди, – Злой бьёт её концом биты в живот. – Понаехали чурки, а русского не выучили!

– Мамочка! Мамочка! – бросается к матери девочка в розовой юбке.

– Ты чего?! – я одёргиваю Бетона за плечо.

– Всё нормально! – Бетон улыбается мне и говорит кавказской семье. – Отвечайте!

– Хорошо, хорошо, пожалуйста, – стонет отец семейства, зажимая нос.

– Оплачивайте проезд!

Нас окликает вышедший из кабины водитель. Когда он видит нас, с битами в руках, с перекошенными яростью лицами, его кожа белеет. Кажется, за её прозрачностью можно разглядеть все вены и артерии.

Кревед подбегает к нему и валит на пол привычным ударом биты. Некоторые пассажиры вскакивают с мест, другие в страхе вжимаются в сиденья.

– Сидеть, суки! – орёт Бетон. Я вижу в его руках пистолет.

– Откуда это?! – бледнея, говорю я.

Бетон не удостаивает меня ответом. Вместо этого он вновь обращается к кавказцам:

– Откуда вы? Армяне, грузины, таджики?

– С Азербайджана, – заливаясь кровью, мямлит отец.

– Так это вы нашим детям героин гоните?

– Какой героин?! Боже мой! Я на рынке овощами торгую… ради Бога, пощадите, – кажется, что кавказец растекается по своему сиденью.

– Барыга! А эта тварь, значит, с тобой торгует, – Бетон наотмашь бьёт мать семейства по лицу. Я вижу, как её тело сотрясается в судорогах. Маленькая девочка обнимает её за пухлые колени.

– Я швея… просто швея… – мне кажется, мать захлебнётся собственными слезами и соплями.

– А эта шалава наркоту носит, да? – Бетон тыкает дулом пистолета на маленькую девочку.

Кто я в этом потоке несущихся в бездну людей? Хватаю Бетона за руку:

– Не надо! – ору я ему.

Ад внутри нас, писал Довлатов. Я подписываюсь под этими словами.

– Снимай, Грех! – Злой впихивает мне в руки видеокамеру.

Бетон беспорядочно бьёт отца и мать кавказского семейства ботинками. Девочка рыдает, заходясь в истерике. Я слышу, как за моей спиной пассажиры автобуса рыдают вместе с ней.

– Сидеть, суки, сидеть! – орёт Кревед.

– Что вы делаете!? – причитает азербайджанская мать. – Что мы вам сделали!?

– Молчать, сука, молчать!

– Папа, папа! – кричит девочка.

Бетон и Злой стаскивают её на пол автобуса.

– Это же у вас, на Кавказе, женщина выходит замуж за того, на кого укажут родители? – смеётся Бетон.

Он рвёт розовую юбку девочки. Злой зажимает ей рот. По его грубым рукам текут её слёзы. В объективе камеры полные ужаса глаза девочки.

Отец семейства вскакивает с истошным криком. Так кричат, когда наступает агония. Бетон нажимает на спусковой крючок. Пуля пробивает колено азербайджанца. Он падает на пол. Злой отпускает девочку и за шиворот оттаскивает его. Бросает на ступеньки дверей и добивает битой. Слышатся крики Креведа:

– Сядь на место, сука.

Я, задыхаясь, ору:

– Не трогай её!

– Зассал, Грех?

Дуло окрашивается в красный. Змей в Эдеме. В автобусе наступает абсолютная тишина. Слышатся только тихие всхлипы девочки, просачивающиеся сквозь руки Злого.

Мы вновь в машине. По-прежнему держу в руках камеру, не в силах оторвать её от лица. Она моя единственная защита. Сквозь её объектив я могу воспринимать этот мир, себя, пусть слегка, но всё же видоизмененным.

– Что с ментами? – спрашивает Кревед, раскуривая косяк.

– А что с ментами?

– Будут же искать!

– Пусть ищут, – Бетон ухмыляется, – не в первый раз…

Я должен был спасти девочку, но даже не попытался. Вот оно моё непротивление злу насилием. Толстой мог бы гордиться мной. Так просто воплощать его принцип в жизнь, когда трясёшься за собственную шкуру.

Вижу мир сквозь крупные капли росы. Они соединяются в крохотные ручьи и медленно ползут вниз.

Глава пятая

I

Прохладный, свежий ветер обдувает моё лицо. Передо мною раскинулся дивный пейзаж. Посреди горных хребтов затаилась долина, симметрично разделённая надвое кристально-голубой речкой, похожей на гигантскую артерию Бога. Стройные хребты вырисовываются на фоне прозрачного неба снежными нимбами. Солнце зависло посреди двух сияющих вершин, и его лучи расходятся по небу золотыми стрелами. И в горных хребтах, и в надраенном до блеска солнце, и особенно в прозрачном небе царит умиротворяющая гармония, возносящая меня на вершину мира.

Я поднимаюсь всё выше, приклеившись взглядом к этому прекрасному небу. И в тот момент, когда я почти достигаю его, оно с треском рвётся, будто старая, изношенная ткань. Я падаю на землю, а надо мной нависает кровоточащее дуло пистолета. Кровь заливает всё вокруг. Треск нарастает. Я захожусь в крике и проваливаюсь в бездну…

Меня будит звонок мобильного телефона. Как и многие, я страдаю фобией: остаться вне зоны доступа. Ученые утверждают, что пользование мобильным телефоном вызывает лейкемию, катаракту, опухоль мозга, сердечно-сосудистые заболевания и даже повреждение ДНК. Страшные вещи, но остаться вне зоны доступа ещё страшнее.

Мобильный телефон – Библия современного человека. Здесь есть всё. Как заработать миллион. Как делать минет. Как молиться. Как мастурбировать зубной щёткой. Разве это не стоит опухоли мозга?

Сбрасываю звонок. Перед глазами прозрачное небо, разрываемое дулом пистолета. Я шарю по полу, чтобы найти выпивку. Отыскиваю остатки коньяка и опрокидываю их в себя.

Небо. Пистолет. И маленькая азербайджанская девочка. Неужели всё это со мной?

Я проснулся в ванной, в воде, усеянной окурками и пробками от бутылок. Банально, но мне казалось, что я смогу отмыться. Моя кожа стёрта в кровь пемзой. Жаль, нельзя очистить мозг. Есть такой род медитации – физическая уборка дома, когда ты выбрасываешь из головы, как из собственного жилища, всё не нужное: старый хлам, бесполезные вещи, мусор. То же самое и с мыслями, но с ними куда сложнее. Весь ужас в том, что я совершаю страшные вещи, не удосужившись родиться злодеем.

Как никогда в жизни я жалею о том, что остался без работы. Сейчас нужны любые наполнители, любые отвлекающие факторы – лишь бы не эта девочка перед глазами. Я глушу её образ алкоголем и телевизором. Переключаюсь между протестантским каналом и порнографией.

Бог любит всех нас.

Люби меня! Люби как грязную, похотливую шлюху!

И я до сих пор вижу страх в глазах девочки.

Бог твой лучший Друг, твой лучший бизнес-партнёр.

Трахай меня жёстче, Рокко, жёстче!

И я до сих пор чувствую дрожь тела маленькой девочки.

Скажите, Иисус, дай мне то, что я хочу, и вы увидите подлинное чудо.

Соси его, сучка, соси!

Где бы взять пульт, чтобы переключать каналы в своей голове? Мэрилин Мэнсон постановил: «Бог в телевизоре». Как вытащить его оттуда?

Учёные утверждают, что телевизор – раковая опухоль современного общества. Посмотрите на ваших детей, говорят они, это разжиревшие зомби с проблемным метаболизмом, гормональными нарушениями, близорукостью, аутизмом, диабетом и слабоумием. На моей стене висит вырезка из газеты, где учёные винят во всём телевизор и ссылаются на факты.

Ожирение. Уставившись в ящик, дети не гуляют, не играют, а валяются на диване и механически жрут. Не дремлют и сердечно-сосудистые заболевания, портится зрение.

Утрачивается способность человека концентрироваться на «нетелевизионных предметах»: рассеянное внимание, проблемы с памятью и скоростью реакций повышают риск развития болезни Альцгеймера, старческого слабоумия.

Телевизор «подавляет» производство мелатонина, ключевого гормона и мощного антиоксиданта, который играет важные роли в иммунной системе, цикле «сон-бодрствование» и половом созревании, которое начинается раньше, чем нужно.

В ДНК начинаются мутации, способные вызвать рак.

Мы похожи на мух, попавших в паучьи сети. Даже термин придумали – «хроническая усталость».

Но я готов получить все «телевизионные болезни» в обмен на выход из автобуса.

II

Эта работа подвернулась как нельзя кстати. В принципе, я бы согласился на любое предложение, лишь бы не сходить с ума дома, в одиночестве.

Моя работа – папарацци для бедных. Я фотографирую из самых необычных мест и положений. Главное – добиться эффекта неожиданности. Лучшие фото всегда получаются тогда, когда объект не знает о том, что его фотографируют. После того, как ты откинул два десятка неудачных снимков, можешь подходить к своим будущим клиентам с предложением моментальной распечатки фотографии. Так же мы предлагаем постановочное фото для детей в оригинальных костюмах.

Когда маме жирного и наглого паренька, едва влезшего в костюм Человека-паука, в десятый раз не нравится, как смотрится композиция, меня окликают.

– Даня, привет! – передо мной медсестра «скорой помощи».

– Привет! – кажется, её зовут Нина.

– Узнал?

– Как можно не узнать джинна? – улыбаюсь я.

– Вы фотографируете моего ребёнка или нет? – орёт мне мамаша жирного паренька.

– Пусть ваш сын залезет вон на то дерево.

– Как настоящий Человек-паук! – Вопит малец.

Говорят, все дети прекрасны. Я не верю этому. В моей жизни было слишком много детей, послужными списками грехов которых мог бы гордиться сам Сатана.

– Дай мне пять минут, – прошу я Нину в надежде, что она уйдёт.

Когда я заканчиваю с Человеком-пауком, Нина ждёт меня.

– Приходи в гости, – говорит она.

– В смысле?

– Просто приходи, – она смотрит мне в глаза, как бездомная собака. Мне её жалко. Жалость – мерзкое чувство. – Напиши мне телефон. Я позвоню.

Отказать ей всё равно, что отказать бездомному, скулящему щенку в кусочке хлеба. Я диктую ей свой телефон. Мне хочется соврать в паре цифр, но я знаю, она сразу же перезвонит. Так она и поступает.

– Простите, а вы давно фотографируете? – говорит мамаша Человека-паука. Некоторые люди похожи на сифилис – от них не избавиться.

– Шесть лет, – вру я.

– Да? – она удивляется.

– Вы не верите в мои таланты? – я демонстративно поднимаю бровь.

– Дело в том, что нам нужен фотограф, – по лбу мамаши, прямо посередине, ползёт гигантская капля пота. Медленно и верно она приближается к переносице.

– На постоянную работу? – уточняю я.

– Нет, что-то вроде периодической подработки. У нас приватные вечеринки, – она смотрит мне в глаза. Капля пота разбивается о её переносицу.

На миг я представляю, как она участвует в оргии в каком-нибудь закрытом клубе. Сейчас это модно. Невольно оцениваю её огромную грудь. Наверняка, у неё огромные соски и просвечивающиеся вены.

– Так что? – она выводит меня из ступора.

Я диктую телефон и провожаю её взглядом, протирая объектив от невидимых капель крови.

III

Сто тысяч раз я повторял себе: пора остановиться, Даниил, ты зашёл слишком далеко. И каждый раз я находил оправдания. Мне всегда казалось, что я не переступил той грани, за которой кончается человечность.

Сейчас я пытаюсь в очередной раз убедиться в этом. В моих руках бутылка коньяка и пакет с лимонами. Я нажимаю на кнопку дверного звонка.

На пороге эффектная блондинка. На ней вновь золотистое платье. Её красоту несколько портит фурункул на правой щеке. Она приглашает меня войти.

Я прохожу в просторную комнату, застланную коврами. Они везде: на полу, на стенах и даже на мебели. Ковры делают мои шаги неслышными, словно у призрака.

Блондинка улыбается и молчит. Меня передёргивает, будто затвор. Передо мной оживший кошмар из того самого парка, где я должен был пройти посвящение. Чувствую, как сводит яйца.

– Присядь, – говорит она.

– Выпьешь?

Я наливаю коньяк. Она режет лимон.

– Чёрт! – отдёргивает палец. – Порезалась!

Я вижу, как кровь капает на нож, а потом на лимон.

– Смой её, – прошу я.

– Смысл?

Мы выпиваем коньяк. Она закусывает лимоном.

– И? – наконец, произносит она.

Я вспоминаю, как в парке занёс над ней ампулу. Такие разговоры сложно начать. Это как ступить на узкую доску, связывающую крыши двух небоскрёбов, а внизу гигантская, зияющая пропасть, от которой кружится голова. Я пытаюсь выжать из себя слова:

– В общем, вот так.

– Как так? – кровь по-прежнему украшает лимон.

– Где здесь туалет?

– По коридору направо.

Я захожу в туалет. Меня рвёт. Нет сил, чтобы наклониться к унитазу, поэтому я блюю прямо в раковину.

Чищу зубы пальцем, вымазав его в пасте, чтобы перебить мерзкий запах. В зеркале я вижу своё испуганное, посеревшее лицо и огромные капли пота на лбу. Глаза лихорадочно блестят, выдавая меня больше, чем что-либо.

– Вырвало?

– Да, – мне не хочется врать.

– Ты не переносишь кровь, так?

Она видит меня насквозь. Я это чувствую. Будто меня просвечивают сотни рентгенов, стимулируя раковые клетки. Сейчас я и сам в клетке. Она ловец. Я пойманный зверь.

– И что ты думаешь? – она улыбается.

– В смысле?

– В прямом. Что думаешь прямо сейчас, когда ты один на один с тем, кто может тебя с лёгкостью выдать?

– Прямо с лёгкостью?

– Почему бы и нет?

Она подходит ко мне вплотную. Её палец по-прежнему кровоточит. Усаживается мне на колени, задирает юбку. Вижу её гладко выбритый лобок с голубоватой татуировкой. Она облизывает моё ухо. Переходит на шею и расстёгивает мне ворот рубашки. Это было бы весьма приятно, если бы не её кровь. Когда она нашаривает мой член сквозь ткань джинсов, я отталкиваю её. Она падает на пол, задевая бокал с коньяком. Коньяк выливается на ковёр.

Блондинка смеётся. Меня колотит. Она поднимается, одёргивает юбку и наполняет поднятый бокал.

– Не вижу смысла скрывать, – говорит она.

– Я вижу.

– Я поняла это ещё тогда, на первой встрече, когда ты вышел на сцену. Ты не наш!

– Разве?

– Конечно. Я была твоим посвящением?

Согласно киваю. Тогда, в парке, она должна была стать моей жертвой. Я занёс шприц с кровью, но не смог. Может быть, испугался. Или жалость взяла верх. Не знаю. Я предпочитаю называть мой мотив совестью. Я только сделал вид, будто уколол её. Михаил Петрович, скрытый за трансформаторной будкой, не заметил обмана. Жаль, что моя первая потенциальная жертва оказалась палачом.

Её зовут Юля. Она ходит вместе со мной в секту.

Теперь Юля всё знает. Не надо много ума, чтобы догадаться. Я не часть их. Во мне нет вируса, и я не способен разносить его. Она невольно поймала меня в ловушку. Тогда, в парке, я думал о воле Божьей. Что же, Бог как всегда распорядился по-своему.

– Неудивительно, что ты отказался переспать со мной, – говорит Юля.

– Может, ты просто не в моём вкусе?

Она фыркает:

– Ты не наш. Тогда для чего ты среди нас?

– Не знаю.

– Не знаешь? – она подливает мне коньяк. Капли крови с её пальца падают в мой бокал. – В такой ситуации надо знать. Что помешало тебе уколоть меня в парке?

Я думаю, ибо сам не знаю ответа на этот вопрос. Она ждёт. И я говорю:

– Наверное, боязнь переступить черту. Если бы я сделал это, то уже не смог бы повернуть назад.

– А теперь ты можешь, так?

– Не знаю.

– Слова «не знаю» худшие для настоящего мужчины, – цедит Юля.

– Если я был среди вас… – обрываю фразу.

– Был? Разве ты не есть среди нас? Или ты думаешь уйти так просто? – она смеётся. Её смех звучит по-старчески. – Просто выйти из игры?