Девять

Могло ли нравиться это мне, человеку с достоинством?

Вопрос риторический: конечно – да. Ведь Барон был моим единственным шансом, ничего другого мне не светило, поэтому я, словно Марсик, вынужден был терпеть наши просвещенные беседы – пока не являлась Венера или молоденькая полуголая барышня (видимо, он нажимал кнопку, то ли под столом, то ли в полу, или как-то иначе приводил в действие систему оповещения кого следует – кто знает, чем нашпигован был его рабочий кабинет).

– Воображение рождает образы в заданной парадигме (и вот тут интеллект помогает, усиленно ассистирует). Можно, как Пелевин, пустоту воплотить, буквально пропитаться ощущением пустоты и понаворотить кучу пустых образов; можно, как Толстой, настроиться на коллективную, народную волну – и тогда отовсюду будет выпирать тело народное, то бишь народный дух, который больно травмируется телом инородным, то бишь разумом. Можно, как Достоевский, предчувствие Бога (потому что очень-очень хочется) растворить в жизни – и захлебываться неземным восторгом от того, что тебе это удалось, удалось воплотить загадочную «русскую душу».

Художественная литература – это пустота, ибо она воплощает то, чего нет – химеры…

Барон резко сменил положение в кресле. Он уже почти клокотал, ибо я уязвил его во что-то тайное. Нажал на какое-то сцепление нейронов. Я выдержал паузу. Возражений не последовало.

– Всю жизнь служить химерам. Забавно, – подлил я маслица в огонь.

Молчание.

– Вот почему все великие художники, как один, приходят к великому разочарованию. К пустоте…

– Не знаю, куда ты клонишь, но я с тобой согласен, – заговорил Барон д`Огород, обращаясь к развешенным на стенах картинам, среди которых видное место занимал портрет обнаженного маркиза де Сада. – Я скажу так: каждый должен пройти испытание миражами литературы. Вот хоть бы я… Прошел. Имею повесть в багаже. И еще кое-что. Имею право сказать: не морочьте мне голову. Да я один, моя осмысленная жизнь, хочу я сказать, стою всей великой русской литературы – в отношении культурного результата.

– Если не понимаешь этого механизма, – продолжал я как ни в чем ни бывало, – то носишься с собой, как дурень с писаной торбой. «Я гений, гений я…» Как только поймешь… Что происходит, если осознать этот тайный механизм? А, Барон?

Я тебе скажу. Не хочешь слышать – закрой уши. Все культурные стимулы жить выключаются. Обман, сладкий обман раскрывается, перестает быть сладким. Культура, творчество не охраняют больше жизнь, не будоражат больше кровь.

Что же остается бедному человеку?

Барон сначала заёрзал, а потом вскочил – но рта не раскрывал.

Я сделал паузу, наслаждаясь своей властью над ним.

– Натура, Барон, – сказал я, наконец, тихим голосом. – Тело. Инстинкты. Тело никогда не обманывает, никогда.

– Вот! – завопил он. – А я о чем! Бросишь камень в меня, в подлеца-человека, – попадешь в жизнь! Во всех людей! В каждого! В тебя, Плато! Клянусь шайтаном! Понимаешь, Плиний Старший?

Получалось, что он объяснил мне то, что я ему только что растолковал.

Это было мне знакомо. Это входило в мои планы. Более того, это было неписанным условием нашей игры (к которой он относился куда серьёзнее, чем я).

– Кажется, понимаю, – сказал я, не собираясь цеплять на себя гримасу, сопровождающую мои эвристические пассажи (Барон смотрел не на меня, а в себя). – Я даже больше скажу: несчастному человеку кажется, что кайф от культуры несопоставим с кайфом, который получаешь от натуры…

– Вот! – утробно рявкнул Веня (Марсик, привыкший к резким переменам климата в этой географической точке вселенной, метнулся, от греха подальше, из-под стола за диван). – Вот, вот, вот… Задачу понял? Найди мне, Плиний, такой культурный стимул, который перекрыл бы стимул натуральный. Давай, отыщи. Вот тогда мы с тобой мир на уши поставим. Всех раком пере…ём. Жестко. Раздвинем оба полушария – и вставим.

«Все просто, – подумал я. – Этот стимул – любовь. И не надо так грубо. Всё произойдёт по взаимному согласию».

Но сказал при этом совсем иное:

– Да, задал ты мне задачку… Это ведь все равно, что отыскать философский камень. Надо пораскинуть мозгами.

– Пораскинь, пораскинь, Скарабей… Нарой свой камень, удиви Веню. Хотя, боюсь, всю мудрость веков мы с Марсиком осилили экстерном в экзист-школе: самая великая культурная ценность – это натура… Это осмелился провозгласить великий маркиз де Сад, и это не детсад. Это целый огород. Ха-ха! Но ты попробуй. А вдруг? Великие, но недостижимые, цели иногда рождают великие реальные результаты – хотя и совсем не те, на которые рассчитывали. Ищи Индию – авось, Америку откроешь.

– Нет, Веня, не Америку, а как минимум иную галактику. Где яблоки падают не вниз…

– А вверх!

– Нет, Веня, не вверх, а …

– В сторону!

– Нет, Веня, не в сторону; там яблоки падают вообще не по земной логике; они могут «падать» в себя, например…

На сей раз Веня не пытался опередить меня.

У меня отлегло от сердца: кажется, в этот раз я справился со своей задачей.

Странно: следующий логический ход – «если я, Платон, достигну результата, то не поздоровится ведь именно тебе, Барон, ибо твоя великолепно оборудованная жизнь пойдет под хвост Марсику» – почему-то не пришел в голову Вене. А я даже был уверен, что и не придет. Потому что он был уверен в том, что я неправ (вот он, решающий довод натуры: верра!) – но ему льстило, что он на честном турнире в чистом поле одолеет умного, напичканного философской культурой мужика. А потом с чистой совестью, «по-культурному», так сказать, – свинца ему (мне, вот что печально) в глотку. За это он готов был выложить деньги. В сущности, ради своего удовольствия.

Материальным же доказательством моей теории могла стать только моя прожитая жизнь. Как иначе можно было обнаружить и показать в действии культурный стимул? Но именно Веня и не должен был ничего знать об этом: он ведь был уверен, что все дело в теории, в умных разговорах. И теории он не боялся. А вот жизни, где он чувствовал себя королем Людоедовиком, отчего-то побаивался…

Барон заговорил уже не так пылко, но все же с огоньком.

– Мы с Мишкой-полковником любим баб, но по-разному: он любит их, словно медведь кусок мяса, он, сопящая фабрика сексуальных грез и фантазий, воспринимает женщин как нагромождение пухлых форм, в центре которых законспирирована полая кишка, счастливо предназначенная для закачивания в нее спермы. В моем же представлении эти таинственные кожаные чулки, то бишь, сладкие недра, притаившиеся в жопе или в промежности, являются способом отрицания Толстого и Достоевского. И тебя, Плиний, только без обид. М…да – это символ сверхкультуры и одновременно ее пароль. Я их е…у – и получаю колоссальное культурное удовлетворение. К мандатым почтения нету! Мое почтение, Владимир Владимирович. Бабы лишены самосознания: это бабочки с пи…ой, которые летят на свечу моего х…я.

Вот почему я е…у их только в жопу: это глубоко культурная акция, которая состоит из фрикций. Трахаю их до тех пор, пока из их белых попок коричневая жижа не польется. Вот это мне нравится, вот это правильно, вот это закон жизни. Это по-честному. Без обмана. Любая святая мадонна – всего лишь вонючая самка. Я люблю добираться до сути, а суть женщины – говно.

Вот ты говоришь, деньги, деньги… А причем здесь деньги? Это вовсе не денежные знаки; это знаки реализации моей природной, то бишь культурной мощи. Деньги – это символ силы. Понимаешь? Любая баба, как только узнает, насколько я богат, кончает моментально. Оргазм наступает у самых фригидных. А ты говоришь…

Я чувствую себя венцом вселенной, я, а ты, Плиний, несколько мешаешь мне наслаждаться этим космическим чувством. Ты как заноза в заднице. Думаю, в конце концов, именно ты поможешь мне увеличить наслаждение до возможных на Земле, здесь и сейчас, пределов. За дело, камрад. Даю тебе девять лет. И не надо огород городить!

– Почему девять? Это великое социальное ноу-хау. Мне потребуется хотя бы жизнь одного поколения.

– Ничего не знаю. Девять – и точка. Ждать я не умею. Желаю все и сразу. Твоя долгая жизнь растянется аж на целых девять лет. Все вопросы к моей божественной интуиции. Я, экстрасенс класса А, имеющий чёрный пояс и девятый дан, – повелеваю. Ю маст ноу, как сделать ноу-хау. Бюджет – девять миллионов евро в год. За девять лет и девяносто миллионов (с учетом уже вложенного) можно перевернуть весь духовный мир, если этот мир, конечно, существует. Ровно через девять лет эта лавочка, если она, конечно, не начнет приносить прибыли, закрывается. Время пошло. Отсчет с девяти вечера девятого сентября сего года…

И давай начистоту… Ты ничем не рискуешь – а это в корне неправильно. Вся наша цивилизация против такого паразитарного подхода. Все должны рисковать, если они хотят добиться результата. Заключим-ка мы пари, как деловые люди. Не добудешь культурной ценности, без которой, как ты уверен, уже невозможна сама жизнь и которая приносит кайф, «обостряющий все наслаждения жизни до пределов немыслимых» (цитирую тебя), я отымею твою Алису в жопу у тебя на глазах. И это будет торжество духа над плотью, ибо плоть и станет духом. Это будет символическим актом, который перевернёт представления о человеке. А примешь мою веру, приходи со своей верной подругой хоть завтра: моя победа мне дешевле обойдется. Будем с тобой одномандатники. Только не надо мне втирать о новоязычниках, козлах из кустов и прочей лабуде. Все это хилое мудачьё. Они Толстого не читали. Просто хотят потрахаться и посылают на х… культурные табу – то, о чем представления не имеют. Для них торжество плоти не есть торжество духа, это бездарное блядство – карикатура на мою жизнь и философию.

С ответом не тороплю. До завтрашнего утра.

Последние три слова я произнес про себя раньше, чем услышал их от Вени. Стиль его юмора я знал уже лучше, чем он сам.

– А дай-ка мне таблеточку, – попросил я, нарушая клятву, данную себе же.

– Вот это по-нашему, это гораздо ближе к истине, – сказал Веня, изучая меня глазами.

В этот момент в комнату вошла девица в коротком халатике. Веня щелкнул пальцами – и халат с нее как ветром сдуло. Не стесняясь моим присутствием, Веня разоблачился столь же быстро. Я увидел то, что видел уже много раз. Вот вам портрет Вени Гербицита (подпольная кличка Фантомас, он же Барон д`Огород, он же Герби, Великий Диктатор, Босс, Маркиз, Адольф, Вензель, Хозяин – кличек у него было немало, что-то около девяти; причем в разные периоды его жизни, которые начинались и заканчивались у него совершенно загадочно для непосвященного, он предпочитал разные, всякий раз другие имена, которые, впрочем, придумывал не сам; неудивительно, что люди путались и со страху называли его как бог на душу положит, все больше Барон или Босс; что касается меня, то я, подчеркивая его самотождественность, неизменно называл его Веня, иногда облаивая кличкой).

Не гигант, но рослый мужик, под метр девяносто, крепкого сложения, все еще рельефные мышцы – бывший спортсмен поддерживает себя в неплохой форме, разве что бока вокруг живота облегает поясок жировых отложений; до блеска выскобленная голова, тело абсолютно лишено волосяного покроя, выбрит даже неожиданно жирноватый лобок, и сиротливый, словно искусственно, несколько набок, вставленный в тело член свисает утомленным, высунувшимся невесть откуда удавом. Из волос на теле только светло-рыжие брови и такие же ресницы; их, слившихся с цветом лица, конечно, не видно, и о Вене хочется сказать: этот экземпляр покрыт великолепной, отлично выделанной смугловато-желтой кожей белого человека. Нечто действительно в духе современного Фантомаса. Что касается глаз, плотоядно выделяющихся благодаря отсутствию бровей и ресниц…

Они до степени карикатуры невероятно гармонировали со всем «кожаным» обликом: взгляд был нависшим и тяжелым, и цвет глаз, каким бы он ни был, казался желтовато-коричневым. Бывали моменты, когда мне казалось, что в каждый Венин глаз вставлено по луне.

Я пришел к себе в номер 117, положил на язык таблетку и запил ее водой.

Раздался звук, напоминающий лёгкий гул реактивного двигателя: тиу-у-у…

Я куда-то улетал, преодолевая пространства, принимающие форму времени.

Улёт…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

2

2.1.

«Был у меня друг. Придурок редкостный. Звали его, впрочем, Филиппом.

Как-то раз пришел он к Васе Сахару».

Так начиналась повесть Вени Гербицита, которая называлась «Туз».

– Занятное начало? – спросил он.

– Не оторваться, мистер Герби. Вся классика у вас в подмётках. Ковром у ваших ног. Это же практически Пушкин: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова».

– То-то же… Читай.

Я дочитал повесть до конца. Вот она, если кто-нибудь проявит любопытство. Лично меня она заинтересовала тем, что в ней не было ни капли вымысла.

«Пришёл и говорит:

– Надо закопать двух жмуриков. Барон приказал.

Вася Сахар пожевал свой ус, каким-то тавром разместившийся у него под носом (представьте себе мохнатую подкову, отделяющую нижнюю часть лица от верхней), и задумчиво произнёс:

– Мой кум, он, правда, ещё живой, говорит так: земля любит покойников, но не каждого принимает.

После чего, ни слова ни говоря, пошёл к себе во флигель. Очевидно, позвонил Барону (у него прямой доступ к шефу, что-то вроде правительственной вертушки – редчайшая привилегия). Потом, опять же – молча, взял свой знаменитый заступ (конец черенка венчал металлический набалдашник в виде черепа) и пошёл рыть могилу.

Все гробокопатели, как известно, любят пофилософствовать, и это неудивительно, если принять во внимание, что их профессиональный интерес сосредотачивается вокруг момента перехода человека в мир иной; они, гробокопатели, стоят у истоков процесса разложения плоти; тут поневоле станешь философом, ибо каждый день наблюдаешь жизнь со стороны смерти; но отчего Вася именно тогда произнёс именно эту фразу?

Сахар, неофициальный штатный Могильщик (официально он числился скромным садовником), отменно справился со своим делом. Тела были преданы земле, их не нашли бы даже те, кто очень бы этого хотел (а такие всегда объявляются рано ли поздно). Собственно, за это искусство бесследно прятать и держал Васю всесильный Барон: Могильщик без шума и пыли зачищал концы, порой обделывая делишки весьма и весьма деликатного свойства. При этом сам был – могила.

Филипп заметно повеселел: ещё одна тайна канула в Лету.

Но через три дня он приходит к Васе, бледный как покойник, и говорит:

– Слушай, тут такое дело… Ты только Барону бы не говорил, а, Вась? Не скажешь?

Вася отвечает (непременно при этом разгладив-отерев усы, эту знаковую деталь фольк-стиля, неименным народным жестом – большим и указательным пальцами от ноздрей к углам рта; рот при этом открывается, как у большой рыбы):

– Приятель кума, он, правда, на год моложе за меня, говорит так: не кусай руку кормящую тебя. И думать не моги супротив идти. Я Барону докладываю обо всём.

– Ну, и чёрт с тобой, говори. Тебе же хуже. Труп, который ты закопал недавно, вчера пожаловал ко мне в гости. Ровно в полночь, собака.

Вася перекрестился.

– Который из двух?

– Тот, что в кольцах весь. Шрам на горле – помнишь? Кличка – Щелкунчик.

– Зачем приходил?

– За деньгами, за чем же ещё шастают покойники. И на тот свет из-за денег попадают, и сюда прутся за ними же. Тьфу, погань, а не люди, прости отец небесный. Я ему должен был деньги. Много. Карточный долг. Меня, это… Червовый туз подвёл, сука. Перебор.

– Барон знает о долге?

– Знает, не знает, – какая разница. Сейчас не о том речь. Как это у тебя покойники по ночам разгуливают, а? Во вверенном тебе хозяйстве? Надо бы проверить, а, Вась? Может, он сбежал из могилы. За это Барон нас с тобой повесит за яйца, можешь мне поверить. Правда, сначала язык вырвет, потом глаза выколет. А потом подвесит, как пить дать.

– Ты с Бароном разговаривал?

– Я хочу, чтобы сначала ты проверил захоронение: если Щелкунчик лежит смирно – зачем Барона беспокоить?

– Как же он лежит, если он к тебе приходил?

– Вот этого я объяснить не могу. Не знаю! И не смотри на меня так. Я уж и свечку поставил в церкви «за упокой раба Божьего Щелкунчика». Можно я у тебя переночую, а, Вась?

– А что сказал покойник?

– Если, говорит, не отдашь долг, сука, я, говорит, сначала язык тебе вырву, а потом глаза выколю. И показал мне туз, сука.

– А про яйца ничего не говорил?

– Нет, ничего. Про яйца я уже сам догадался.

– А ты? Что ты ответил Щелкунчику? (Тут Вася опять перекрестился и проехался ладошкой по усам.)

– А я сказал, что у меня нет денег. А он сказал, что ночью опять придёт ко мне. А, Вась?

Сахар пожевал тронутый сединой ус и вошёл во флигель, крепко притворив за собой дверь.

Через некоторое время вышел и сказал (после манипуляции с усами, разумеется):

– Мой двоюродный брат, он, правда, уже умер, говорил: мёртвые к мёртвым, живые – к живым. Ночевать тебя определит господин Барон. Иди.

На следующий день Барон вызвал к себе Васю Сахара.

– Ну, что? – спросил Барон.

– Лежит Щелкунчик, куда он денется. Земли над ним кубов десять. Правда…

– Что там ещё? Говори!

– Руки у него вдоль тела были вытянуты, а теперь на груди сложены по-христиански.

– Может, тебе померещилось?

– Помилуйте, Барон, не первый год служим, службу знаем. В милиции я же был лучшим сержантом, глаз – алмаз… И ещё…

– Давай, не тяни.

– Костюмчик на нём чистый, земелька к нему не пристаёт. Не пачкается. И ещё… Улыбается он, вроде как подмигивает.

– Щелкунчик?

– Да.

– Дыхни, сука.

– Ваше Сиятельство, я уж девять лет не пью.

– Тебе, что ль, подмигивал?

– Не могу знать. Сигнал подавал.

– Ну, ладно. А теперь слушай. Филиппа я хорошо спрятал. Мышь не прошмыгнёт. Он ведь мне когда-то жизнь спас. Я добро помню. Так вот. Этой ночью ему отрезали язык.

Барон рассмеялся.

– Представляешь? Как это могло произойти? Обожаю загадки. Я рождён, чтобы их разгадывать. Что, обоссался? Перед боссом? А, бесенок?

Вася перекрестился, забыв тронуть усы (первый жест оказался явно древнее по происхождению).

– Да брось ты руками перед мордой махать. Тут не креститься надо, а подумать хорошенько.

– Щелкунчик сказал, что сначала язык вырвет Филе, а потом глаза выколет…

– Я в курсе. Мне Филипп говорил. Как ты думаешь, что я предприму в ответ?

– Не знаю, Ваше Сиятельство. Босс.

– Зато я знаю. Язык Филипп мог сам себе отрезать – ну, скажем, умом тронулся. Он же денег был должен покойному – хренову тучу. Хотя Щелкунчик был не чист на руку, ой, не чист. За то, собственно, и поплатился. Я приставлю в палату к Филиппу надёжных людей, свяжу ему руки – посмотрим, что у него будет с глазами. Понимаешь?

Вася смог только кивнуть головой.

– А теперь бери фонарь, пойдём, покажешь мне этого фраера в костюмчике. Что за материя такая? Я имею в виду его прикид, конечно. Надо бы поинтересоваться.

Они бодро зашагали на кладбище.

– Кстати, Вася, все собираюсь спросить: за что тебя поперли из рядов доблестной милиции?

– Да за то, что я полковника на х… послал.

– Кого-кого? Полковника?

– Ага.

– А чего это ты так раздухарился?

– Не могу знать. Бес попутал. Так надо понимать.

Щелкунчик лежал на месте, рядом со своим гей-партнёром по кличке Помада, которого пришлось убивать как свидетеля. Заодно и как пидора. Щелкунчик не улыбался. Не подмигивал. Лицо было чистым, без следов насилия. Ему сделали инъекцию за ухо (вечерняя подруга, грудастая, ноготочками пощекотала и нечаянно царапнула шейку) – и всё, никто ничего не докажет, даже если труп отыщут и проведут экспертизу (его партнёру в тот же момент неуловимым движением, опять же, на виду у всех, сломали шейный позвонок: в принципе, смерть также была лёгкой и быстрой: эти двое прожили короткую, грязную жизнь и умерли в один день и час, как в сказке). Костюмчик действительно был чистым, даже искрился – хоть сейчас под венец.

Когда Вася вновь сровнял могилу с землёй, раздался вежливый стук. Оттуда. Из-под земли.

Барон побледнел. Стук повторился.

– Копай, – приказал босс Васе.

Тот стал креститься, раскрыв рот. Барон оттолкнул его и сам взял в руки заступ. Перевернул все десять кубов. Земля зловеще поблёскивала в лунном свете. Всё было как прежде. Щелкунчик лежал смирно. Не улыбался. Не подмигивал. Барон порылся у него в карманах. Очевидно, искал нож или что-нибудь колюще-режущее. Не нашёл. Обнаружил только туз червей (левый угол загнут) в левом кармане. Не спеша обыскал и грязный костюм его любовника. Безрезультатно.

– Закапывай эту падаль, – бросил он Васе.

Тот послушно исполнил приказание. В тот момент, когда куратор мёртвых бросил последнюю горсть земли (медлил, оттягивал этот момент со знанием дела), из могилы вновь донёсся стук. Точь-в-точь такой, как в первый раз.

Барон приложил палец к губам. Стук повторился.

– Пойдём. Эти трупы с чувством юмора мне ещё пригодятся, – сказал Барон.

В ответ третий раз раздался стук.

Ещё ночью Барона разбудили охранники (он распорядился, чтобы при определённых обстоятельствах его потревожили). У Фили были выколоты глаза. В изголовье у него лежал тот самый туз червей с загнутым левым углом. Дверь в палату была закрыта (ключ у старшего), окна – тоже. Охранявшие палату следили друг за другом, а за ними за всеми следила камера. За камерой тоже было кому следить.

Наутро тела без ведома Васи Сахара были эксгумированы и исчезли в неизвестном направлении. Может, вверх; может, вниз. Может, ещё куда.

Вася потерял свою ответственную должность. И, разумеется, исчез. Бесследно. Сержант догадывался, на что он шёл, когда соглашался на эту непыльную работу, за которую ему платили как премьер-министру какой-нибудь коррупционной державы – так, что он построил коттеджи в городе двум своим сыновьям. Поговаривают, что Вася лежит в том самом месте, где так и не угомонился сгинувший Щелкунчик. С другой стороны, ходит слух, что он подался в Молдавию, на родину предков. Слухи, контрслухи – это вполне в духе ДН ПП.

Последнее, что слышали от Васи Сахара (правда, этих людей так никто и не видел), были слова, которые он произносил, дивясь их смыслу:

– Филипп, он, правда, был старше за меня на два года, говорил: «В Плутоне нет ни одного живого и здорового человека. Ни одного! Попомни моё слово. Вот чтобы у меня язык отсох и глаза ослепли». Сум, су-ум…

Можно не сомневаться, что при этом Вася сначала перекрестился, а потом отёр свои усы.

Не помогло».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

3

3.1.

У Алисы были рыжие глаза. Верите? Неправдоподобно?

Ладно, вру. Зеленые – больше устраивает?

На самом деле глаза были черт-знает-какие, практически – русые. Понимаю, что все на свете должно быть определенно, в том числе цвет глаз, но что поделаешь, если реальность срамит наши ожидания. Тем хуже для реальности?

Тогда вам лучше взять в руки другой роман. Я же ни на буковку не отойду от истины. Излагаю все так, как было. Знаю, что неправдоподобно, но так было.

И ещё запомните, пожалуйста, на всю жизнь. Если я, духовный аристократ, говорю «так было», значит, так оно и было. Если бы вы оказались одинаковой со мной породы, вы бы никогда не унизились до требования «предъявите доказательства». Вы бы знали: духовный аристократ органически не способен врать в делах чести. Вы бы знали: не верить мне – значит, унизить себя.

Этот кодекс чести кажется утопическим; на самом деле это единственная духовная реальность.

– Я женился, как и обещал, – сказал я Алисе, ковыряя десертной вилкой в пироге под названием сыромак – тот, что подают в заведении под названием «Салодкі фальварак». Алиса пригласила меня на чай в это уютное местечко, где пахнет чем угодно, земляникой, ванилью, только не катастрофой.

– Знаю. И это доказывает, что ты любишь меня: ведешь себя, как мальчишка. Ты пока не готов к любви.

– А ты готова?

– Да, – просто сказала она.

– Между нами, я так понимаю, все кончено?

Я, кажется, догадался, зачем она настаивала на этом совместном чаепитии: она изящно ставила точку над і.

– Не питай иллюзий, все еще только начинается. А когда ты созреешь, чтобы любить, ого-го… Тебя будет не остановить. Ты горы свернешь. Ты станешь таким, что тебя будет трудно любить, а не любить будет невозможно.

– А сейчас меня любить легко?

– Сейчас тебя еще по-настоящему нет. Ты пока в тугом коконе. Сгусток слизи. Белок. Ты лишь духовный зародыш, не очень симпатичный, как все зародыши, извини. Сейчас ты смотришь на меня однобоко, сверху вниз, и видишь меня в искажённом свете, а потом, когда будешь любить, ты увидишь меня в ракурсе снизу – вверх, и только тогда получишь право смотреть на меня сверху вниз… Это право надо заслужить, Платон. Сейчас ты меня не видишь, ты не знаешь цены ни мне, ни себе.