Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648

Извращенные усилия образованного класса тратились на сочинение ругательных книг, охотно читавшихся неразборчивой публикой. Кальвинисты призывали всех истинно верующих к насилию и особо предпочитали самые кровожадные псалмы. Но и католики с лютеранами не были невинными жертвами, и повсюду доказательством истинной веры становилась грубая сила. Лютеране нападали на кальвинистов на улицах Берлина; католические священники в Баварии носили при себе ружья для самообороны; в Дрездене толпа остановила похоронную процессию одного итальянца-католика и разорвала его труп в клочки; протестантский пастор и католический священник подрались прямо на улице во Франкфурте-на-Майне, а в Штирии иезуиты часто срывали богослужения у кальвинистов: они тайно пробирались на собрание, умыкали молитвенники из рук молящихся и ловко подсовывали вместо них свои требники.

Подобное происходило не каждый день и не везде. Бывали относительно спокойные годы; встречались не тронутые враждой области; представители всех трех направлений христианства заключали браки, дружили и мирно обсуждали противоречия. Но ни в чем нельзя было быть уверенным. Человек мог быть великодушен или безразличен, местный священник или пастор мог пользоваться уважением всех трех сторон, но везде, явно или подспудно, оставалась опасность вспышки, а центральная власть была слишком слаба или слишком пристрастна, чтобы не допустить пожара.

7

Из-за хронических болезней администрации и нравственного упадка интеллектуальный авторитет Германии и ее социально-культурные достижения начали вырождаться. То тут, то там над толпой современников возвышались великие люди: в Саксонии композитор и музыкант Генрих Шютц, в Силезии поэт Мартин Опиц, в Аугсбурге архитектор Элиас Холль, а в Вюртемберге теолог Иоганн Валентин Андреэ. Однако они выделялись самой своей редкостью; их были единицы. Кое-где предпринимались попытки улучшить систему образования и развивать немецкую культуру, особенно среди правящего класса, но добивались они немногого. Как в политической, так и в интеллектуальной и общественной жизни Германию затмевали соперницы – Франция и Испания; при императорском дворе завели повадки, искусство и одежду на испанский манер, при дворах Штутгарта и Гейдельберга (Хайдельберга) – на французский. Дрезден и Берлин отвергали иностранное влияние и расплачивались за это культурной отсталостью. Музыка, танцы и поэзия ввозились из Италии, картины – из Нидерландов, романы и мода – из Франции, пьесы и даже актеры – из Англии. Мартин Опиц, красноречиво призывая сделать немецкий язык средством литературного творчества, сам писал на латыни, чтобы наверняка быть услышанным. Принцесса Гессенская сочиняла изящные вирши по-итальянски, курфюрст Пфальца писал любовные письма по-французски, а его жена-англичанка так и не посчитала нужным выучиться говорить по-немецки.

Фактически в ту эпоху Германия славилась в Европе только обжорством да пьянством. «Вол перестает пить, когда утоляет жажду, – говорили французы, – а немцы только начинают». Путешественников из Испании и Италии поражали чудовищный аппетит и неумение поддерживать разговор в стране, где богатые люди любого сословия целыми часами молча ели и пили под оглушительный грохот духового оркестра. Немцы не отрицали обвинений. «Мы, немцы, – гласила народная поговорка, – съедаем и выпиваем наши деньги». Valete et inebriamini[6] – такими словами один вельможа, вечно навеселе, имел обыкновение заканчивать письма к друзьям. Ландграф Гессенский основал общество трезвости, но его первый же президент умер от пьянства; Людвиг Вюртембергский по прозвищу Благочестивый перепил двух собутыльников до потери сознания и, сохранив достаточную трезвость, велел отправить их домой в телеге со свиньей. Пьянство охватило все слои общества; молодые господа в Берлине, возвращаясь домой после кутежа, врывались в дома мирных бюргеров и гонялись за ними по улицам. На крестьянских свадьбах в Гессене на еду и питье тратили сбережения, накопленные за год и больше, и свадебный кортеж чаще добирался до церкви уже пьяным, чем трезвым. В Баварии и еще с меньшим успехом в Померании правительство раз за разом принимало законы, пытаясь запретить подобные излишества.

Такой репутацией не стал бы гордиться немецкий интеллектуал, однако патриоты попроще были не прочь прославить национальную любовь к мясу и вину. Они опирались на авторитет Тацита, утверждая, что их предки вели себя примерно так же. Эта своеобразная разновидность национальной гордости, впоследствии достигшая в Германии своего апогея, зародилась еще в XVI веке. Арминия[7] оптимистично превратили в Германа (Германна) и уже начали создавать из него национального героя, а как минимум один ученый пытался вывести прямое происхождение всей германской нации от четвертого сына Ноя, который родился на свет уже после потопа. Словом Teutsch[8] называлось все честное и смелое, и любой правитель, желавший заручиться народной поддержкой, ссылался на текущую в нем германскую кровь и присущие ему германские добродетели. Национальное самосознание германской нации сохранялось нетронутым и служило едва ли не единственной гарантией существования государства, чья культурная и политическая жизнеспособность, казалось, угасла.

Это интеллектуальное бесплодие имело под собой и другую, более глубокую причину, нежели то, что все силы народа поглощал религиозный конфликт. Начали исчезать сами условия, в которых складывалось величие Германии. Ее культура опиралась на города, но города пришли в упадок. Ненадежность транспорта в политически нестабильной стране и сокращение итальянской торговли губительно сказались на немецкой коммерции. Кроме того, в ее денежном обращении царил полный хаос; не было эффективной центральной власти, которая бы контролировала выпуск денег бесчисленными монетными дворами; и князья, и города, и прелаты наживались на чеканке монет, как хотели. Саксонская династия распоряжалась сорока пятью монетными дворами, герцоги Браунншвейгские – четырьмя десятками; в Силезии их было восемнадцать, в Нижнерейнском округе – шестьдесят семь.

Между тем кредитоспособность Германии упала, а из-за рискованных спекуляций один за другим терпели крах крупные банковские дома. Фирма Манлиха в Аугсбурге разорилась еще в 1573 году, а фирма Хауга – год спустя; более крупное предприятие Вельзеров обвалилось в 1614 году, и всемирно известные Фуггеры не сумели пережить бури и вскоре объявили о закрытии, потеряв в общей сложности больше 8 миллионов гульденов.

Все это время шведская, голландская и датская конкуренция душила Ганзейский союз, и во всей Германии только Гамбург и Франкфурт-на-Майне показывали признаки стабильности и растущего процветания.

В сельском хозяйстве упадок проявился даже хуже, чем в городах. После крестьянской войны взаимные страхи между крестьянами и землевладельцами полностью сменили собой прежние отношения взаимных обязательств. Землевладельцы использовали любую возможностью для упрочения своей власти, и крепостной гнет либо ничуть не ослаб, либо даже усилился. Секуляризация церковных земель на севере Германии добавила причин для недовольства, поскольку крестьяне – хотя давно уже протестанты – не были столь же привязаны к сеньору-мирянину, как прежде к епископам и аббатам. Мелкий свободный землевладелец из класса «рыцарей» не отличался высокой нравственностью; как правило, это были ленивые, безответственные и взыскательные хозяева. Пристрастие аристократов к охоте заставляло тщательно охранять опасную дичь, наносившую вред хозяйствам, и крестьяне были вынуждены даром обслуживать охотничьи кампании своего хозяина, которые порой опустошали целые поля.

Нищета, политические беспорядки, религиозные распри, конфликт интересов и личная зависть – все это угрожало в любой момент вспыхнуть войной. А в огне не было недостатка.

В 1608 году столкновение между католиками и протестантами в Донауверте, вольном городе на Дунае, несколько месяцев держало империю на грани катастрофы. Надворный совет с одобрения императора лишил Донауверт прав и вернул католикам тамошнюю церковь, неправомерно захваченную протестантами. Протестантская Германия встретила этот указ бурей возмущения, и, если бы у нее нашелся вождь, могла бы начаться война. Однако межпартийные ссоры затушили костер, ибо города не желали объединяться с князьями, а лютеране – с кальвинистами.

В 1609 году восстание в Чехии вынудило императора гарантировать в стране свободу вероисповедания, но, не считая некоторого ослабления императорского авторитета, инцидент не привел ни к каким заметным последствиям.

В 1610 году смерть герцога Клеве-Йюлиха, не оставившего наследников, вызвала третий и самый опасный кризис. Его земли – Йюлих (Юлих), Клеве, Марк, Берг и Равенсберг – были разбросаны по Рейну от голландской границы до Кёльна и могли служить важным военным плацдармом как для Габсбургов, так и для их противников. Двое претендентов, оба протестанты, заявили о своих правах, и император тотчас же ввел в регион войска в ожидании того, чем решится дело. Это было самое меньшее, что мог сделать император для того, чтобы предотвратить серьезное столкновение между соперниками, но протестантские князья увидели в его действиях попытку захватить земли для собственной династии, а французский король Генрих IV усмотрел в них козни испанского короля Филиппа III, который стремился обеспечить себе этот важный район для операций против голландцев. Генрих IV не колебался; действуя вместе с германскими союзниками, он стал готовиться к вторжению, и лишь его случайное убийство предотвратило европейскую войну. Когда у конфликта не стало вождя, он перешел в затяжные переговоры, пока один из претендентов не попытался решить проблему переходом в католичество. Его соперник, курфюрст Бранденбургский, в надежде заручиться поддержкой крайней протестантской партии обратился в кальвинизм, но из-за этого шага у него возникло столько личных затруднений, что в конце концов ему пришлось согласиться на временное урегулирование вопроса, по которому Йюлих и Берг отошли к его сопернику, а ему остались только Клеве, Марк и Равенсберг.

Пока империю бросало из кризиса в кризис, из которых она каждый раз выходила все с большим трудом, отдельные правители стремились обеспечить собственную безопасность. Первоочередной задачей казалась сильная оборона. Одного путешественника в 1610 году поразило, что даже в самых маленьких городках люди грозили друг другу оружием. Один заезжий англичанин, которого быстро и беспардонно выдворили за ограду герцогского дворца, с негодованием заявил, что дома «этих недостойных князей охраняются голодными алебардистами и заплесневелыми стражниками да парой головорезов, так что их дворцы больше похожи на тюрьму, чем на свободный и благородный двор могущественного владыки». Оружие поставляли союзники, пока не образовалась паутина столь озлобленной вражды, что и самый дальновидный из тогдашних политиков не мог бы предсказать, где плотину прорвет в конце концов и кто на чью сторону встанет. Как выразился главный советник императора, даже сам Соломон не смог бы развязать узел Германии; в империи и за ее пределами каждый дипломат сам решал, что да как, и поступал соответственно в ожидании неминуемого взрыва.

8

В конце второго десятилетия XVII века империя так и продолжала опасно дрейфовать между подводными рифами, и в Европе никто не сомневался в том, что окончание перемирия в Голландии в 1621 году станет сигналом к германской войне.

Амброзио Спинола, генуэзский полководец, командующий испанской армией, тщательно подготавливал свой план нападения. Если ему удастся задействовать во Фландрии людские ресурсы равнин Северной Италии и обеспечить связь между Миланом и Брабантом, он выиграет войну. Силы и деньги голландцев когда-нибудь истощатся. Получая серебро из Испании и пушечное мясо из Северной Италии через Геную и долину Вальтеллину, Спинола измотает врага. Его путь из Милана в Брабант шел через долину Вальтеллину по северному берегу Боденского озера (озеро Констанц), оттуда через Эльзас, на север по левому берегу Рейна, через католическое епископство Страсбург. Нижний Рейн находился в дружественных руках – епископов Кёльна и Трира и нового герцога Йюлиха и Берга. Но между возделанными землями Страсбурга и Трира лежали 80 километров Пфальца, принадлежавшие князю-кальвинисту. Пока этот князь остается союзником голландцев, сухопутный маршрут по Рейну представлял опасность, так что пришлось бы доставлять испанские войска и деньги по морю, что на неопределенный срок затормозит планы Спинолы. Поэтому было чрезвычайно важно овладеть этим участком земли.

Замысел Спинолы, о котором давно уже подозревала противная сторона, сделал Рейнский Пфальц краеугольным камнем европейской политики и выдвинул его молодого государя в первые ряды дипломатических интриг. Курфюрст Пфальцский был не одинок. Страх, охвативший немецкие города после нападения на Донауверт, и еще более сильная паника протестантских князей из-за имперской оккупации Клеве позволили советникам курфюрста убедить по меньшей мере некоторых правителей княжеств и городов позабыть о своей вражде и заключить союз, известный как уния. Формально протестантская, уния по преимуществу была кальвинистской. Она стала отнюдь не малочисленным ядром оппозиции Габсбургам в Германии и получила моральную поддержку от венецианцев и финансовую – от голландцев. Вдобавок король Англии отдал в жены курфюрсту Пфальцскому свою единственную дочь.

Королевские браки в начале XVII века привлекали всеобщее внимание, так что свадьба английской принцессы вызвала ажиотаж. Принцесса Елизавета, единственная оставшаяся в живых дочь Якова I, была одной из самых завидных невест в Европе, и ее прочили в жены и французскому дофину, и наследнику испанского короля, не говоря уже о короле Швеции. Немецкие курфюрсты редко попадали в список претендентов рядом с такими соперниками, и вплоть до последнего момента сторона жениха опасалась, что все их планы сорвутся. Но желание короля выдать дочь за протестанта, решительное вмешательство принца Уэльского и то, что обаятельный молодой жених сразу же завоевал расположение и короля, и его министров, и невесты, и лондонской толпы, – все это способствовало триумфу пфальцской дипломатии. Победа, однако, ни к чему не привела; договаривающиеся стороны преследовали разные цели. Европейские политики видели в курфюрсте главную проблему для Габсбургов, незаменимого союзника голландцев и протестантских правительств, пешку, пусть и огромной важности, но всего лишь пешку в их игре. При этом в самой империи он был вождем протестантской партии и избранным защитником германских свобод. Курфюрст и его министры были немцами; для них главной задачей было ослабление императора, упрочение в Германии княжеских прав и безусловной религиозной свободы. Вражда между Бурбонами и Габсбургами, предстоящая война с голландцами были для них всего лишь картами в игре, которые нужно было так хитроумно разыграть, чтобы заполучить поддержку иностранных держав.

Для курфюрста и его друзей очаг европейской напряженности находился не в Мадриде, Париже, Брюсселе или Гааге, а в Праге. Причина была проста: правящий император Маттиас[9] был стар и бездетен, так что на очередных выборах императора представлялась возможность не дать Габсбургам снова сесть на императорский трон, и протестантское большинство в коллегии курфюрстов получало отличный шанс добиться успеха. В ней числилось три курфюрста-католика, все трое епископы, и трое курфюрстов-протестантов – Саксонский, Бранденбургский и Пфальцский. Седьмым же курфюрстом был король Богемии, где на большинстве предыдущих выборов неизменно побеждал католик и Габсбург. Однако корона Чехии была выборной, а не наследственной, а среди чехов было много протестантов, и если бы какой-то смелый германский принц поднял восстание в Чехии, вырвал бы из рук Габсбургов чешскую корону и вместе с нею право голоса на выборах императора, то протестантская партия в коллегии курфюрстов получила бы численное преимущество над католиками в соотношении 4 к 3, и участь императорской династии была бы решена.

Подобные же намеки делались и во время бракосочетания курфюрста Пфальцского. Таким образом, о чешском проекте знали все, кто подписал брачный союз, но если советники курфюрста рассчитывали на то, что английский король поможет им осуществить планы, то король Англии со своей стороны предполагал, что эта блажь далеких германских олухов никогда не будет играть роли в настоящей европейской политике.

Две проблемы сошлись на одном человеке: европейская дипломатия, образовывавшая широкий круг, включавший Мадрид, Париж, Брюссель и Гаагу; и германская дипломатия, искавшая подходов к императорской власти и короне

Чехии. Обе они упирались в курфюрста Пфальцского. Редко в истории Европы случалось так, чтобы столь многое зависело от личных качеств одного-единственного человека.

В 1618 году курфюрсту Фридриху V шел двадцать второй год от роду, и он девятый год находился у власти. У стройного, хорошо сложенного юноши приятные черты лица и красивые глаза дополнялись необыкновенно располагающими манерами. Не считая того, что порой его охватывало уныние, он был любезным хозяином и приятным собеседником, веселым и непритязательным. Мягкий и доверчивый, одинаково неспособный гневаться, ненавидеть и проявлять решительность, он добросовестно стремился исполнять свои обязанности, хотя очень любил охотиться, играть в теннис, плавать и даже просто поваляться в постели. Судьба-шутница не наделила его никакими пороками, зато одарила всеми достоинствами, совершенно бесполезными для государя. Он не был силен ни телом, ни духом, и нежное воспитание, которое по идее должно было расшевелить его робкую натуру и подготовить к предстоящей архисложной задаче, совсем ослабило даже те ростки твердости характера, которые у него имелись.

Его мать, дочь Вильгельма I Молчаливого, с необыкновенной силой духа хранила преданность своему болезненному мужу-пьянице, но все же удалила сына от неуправляемых вспышек его отца, отправив на воспитание к сестре в Седан, где он жил при дворе ее супруга герцога Буйонского (Бульонского). Этот дворянин был признанным вождем кальвинистской партии во Франции.

Застенчивым мальчиком четырнадцати лет Фридриха после смерти отца вернули в Гейдельберг (Хайдельберг), где он завершил свое образование под присмотром еще отцовского канцлера Христиана Ангальтского (Анхальтского). Чувствительный и ласковый, юный принц поддался влиянию взрослых, которые лепили его по своему желанию, безоговорочно верил в ту миссию, которую они наметили для него, покорно подчинялся их мнению и обращался за советом к своему капеллану или Анхальтскому, как прежде к герцогу Бульонскому.

Никто из них не обладал качествами, необходимыми для разрешения европейского кризиса; герцог Бульонский (Буйонский) был типичным неукротимым дворянином прежнего века, храбрым, благородным, честолюбивым, но не способным видеть что-либо дальше собственного носа. Капеллан Шульц не отличался от большинства своих коллег: фанатичный педант, опьяненный властью над своим чрезмерно совестливым повелителем.

Христиан Анхальтский, самая важная фигура из троих, сам родился князем, но предоставил управление своим крошечным государством Анхальт-Бернбург помощникам, чтобы найти лучшее применение своим талантам в Пфальце. Это был безгранично самоуверенный, энергичный человечек с копной необычайно рыжих волос. Он выказал некоторый талант в военных делах, управлении и дипломатии. Как блестяще, например, он устроил брак с английской принцессой! Однако он и не задумывался о том, что однажды для него настанет день расплаты, когда король Англии поймет, что его втянули в германскую войну. Дипломатические игры Анхальтского с Англией, с Соединенными провинциями, с немецкими князьями, а затем с герцогом Савойским основывалась на простом принципе: он обещал всегда и все. Он рассчитывал, что, когда разразится германский кризис, его союзники выполнят свою часть сделки, прежде чем заставят его выполнить обещанное. Но он просчитался: когда пришла пора, ни один из союзов, которых он так упорно добивался, не выдержал напряжения.

Его величайшим достижением за пределами Германии был английский брак, а в самой Германии – Евангелическая уния. Воспользовавшись паникой, вызванной решением по Донауверту, он создал этот альянс и с тех самых пор поддерживал в нем жизнь. Однако Христиан Анхальтский не относился к тем, кто внушал доверие, и князья, равно как и города унии, уже начали подозревать, что он использует дело протестантов и германских свобод для усиления позиций курфюрста Пфальцского. Сам же курфюрст настолько явно был марионеткой в руках своего министра, что никоим образом не мог развеять этих растущих сомнений. К несчастью, Фридрих оказался совершенно безобидным, но категорически неспособным решать поставленные задачи, так что его союзники плыли вместе с ним по течению к неминуемой пропасти, не имея достаточной уверенности ни для того, чтобы поддержать его, ни для того, чтобы найти повод с ним порвать.

Единственная причина столь явной нечестности Христиана Анхальтского заключалась в том, что он каждый раз обманывал и самого себя; мало кто мог быть так же безапелляционно уверен в том, что является хозяином положения. Вдобавок к самонадеянности он обладал и другими качествами, которыми рассчитывал вызвать рабское поклонение своего господина. Он казался примером всех человеческих добродетелей, преданнейшим мужем и любимейшим отцом, а его дом бы мог послужить образцом для всех германских князей. Легко понять, почему курфюрст по-прежнему в нарушение всех условностей своего времени звал министра mon pere[10], а подписывался словами «ваш смиренный и покорный сын и слуга».

Среди домочадцев курфюрста Пфальцского был и еще один человек, обладавший влиянием, с которым нельзя было не считаться, – это его жена Елизавета. В принцессе крепкое здоровье и жизнерадостность сочетались с твердым характером, умом и красотой. Ее очарование заключалось в яркой внешности и оживленности, и ее почерневшие и выцветшие от времени портреты доносят до нас лишь следы ее былого великолепия. Блеск золотисто-каштановых волос, нежность румянца на щеках и быстрота жестов, меняющееся выражение умных, проницательных глаз и лукавых губ, зеркало того «буйного нрава», который шокировал и очаровывал ее современников, – все это утеряно для нас навсегда. Ее письма дают представление об отдельных вспышках ее храброй и своевольной души, но и о более твердой сердцевине, о смелости и решимости, не лишенной упрямства и гордости.

Брачный союз, заключенный в самых прозаических целях, быстро перерос в брак по любви. Елизавета презирала родной язык мужа и так и не выучилась на нем говорить, ссорилась с его родственниками и устроила беспорядок в его домашних делах, но с курфюрстом она жила в непрерывном медовом месяце, называя его именем героя из модного тогда любовного романа[11], посылая маленькие подарки и предаваясь прелестным перепалкам и примирениям. Однако это было неподходящее для идиллии время, да и курфюрст Пфальцский для нее не годился.

Протестантская партия в Европе и сторонники германских свобод возлагали надежды на Фридриха и его элегантный двор в Гейдельберге (Хайдельберге). Те же, кто верил в политическое и религиозное предназначение династии Габсбургов, обращали взоры в сторону Граца в Штирии, где находился скучный двор эрцгерцога Фердинанда, кузена правящего императора. После смерти в 1598 году Филиппа II семейство испытывало нехватку способных людей. Его преемник в качестве главы династии – Филипп III Испанский (правил в 1598–1621) – был человеком бездарным и непримечательным. Его дочь, талантливая инфанта Изабелла, которая в то время правила в Нидерландах вместе со своим супругом эрцгерцогом Альбрехтом, по причине своего пола и бездетности была лишена возможности играть ведущую роль в династической политике. Ее кузен, старый император Матиас (Матвей), думал только об одном: как оттянуть наступление кризиса до тех пор, пока он сам благополучно не сойдет в могилу. Матвей тоже не имел детей, и семья избрала преемником его кузена Фердинанда Штирийского. Поддержку Филиппа III купили значительной уступкой: после избрания на имперский трон Фердинанд обещал передать феоды Габсбургов в Эльзасе своим испанским кузенам. Это было все равно что пообещать испанскому королю всемерную помощь в транспортировке войск для голландской войны. Задолго до фактического подписания договора по соответствующим условиям были проведены консультации со Спинолой. И опять внутренние проблемы Германии переплелись с европейскими.

Крестник Филиппа II Фердинанд задумал довести до конца труд, начатый крестным отцом. Ему еще в детстве внушили чувство долга перед церковью, ведь он обучался в иезуитском коллеже в Инголынтадте. Впоследствии он совершил паломничество в Рим и Лорето, где, как многие ошибочно полагали, якобы дал клятву искоренить ересь в Германии. Фердинанду ни к чему было клясться. Его не мучили никакие сомнения, и миссия, для которой его воспитали, была для него такой же естественной, как способность дышать.