Обращение камней

***

Человек – застывшая

в безумии своём идея,

ищущая дорогу домой.

***

На пенсии, карманная чахотка,

спасибо, партия, встречаю юбилей.

Сам-сём, стакан, страна, бутылка сраной водки

и в небе тройка белых голубей.

***

Двадцать первый, красные рожи,

покрывая любовью всех,

замерзает на мусорном ложе

Достоевского всечеловек.

***

–Нет ли билетика лишнего?

Съели билетики.

У смерти не выпросишь жизни,

у жизни смерти.

***

Господи, перескажи, пересмотри!

Рассыпаемся на раз, два, три…

***

Россия напряглась, закатный след

на небесах от ярости багровый.

Виссарион читает "Годунова".

Льют памятник. И Достоевский Слово.

…Француз уже проверил пистолет.

***

Я второго залёта поэт,

по горящей путёвке неба;

те далече и этих нет,

а иных вроде здесь и не было.

Было: поровну зла и добра,

под ножом и под солнцем икали.

Я не помню, забыл, жизнь игра.

Мы в четыре руки начинали.

***

Звезда в ночи.

Мужчина в женщине.

Нож в яблоке.

***

      Дмитрию Растворцеву

Ты хлеба попросил, я отдал хлеб

как слог десятый умершего слова

и замолчал на полных восемь лет.

Ты не придёшь, не скажешь мне: "Хреново

творенье гончара под крышей голубой", –

поскольку ни тебя, ни строчек,

читателям шары не заморочишь,

и жизни вовсе нет как таковой.

***

Немногим больше влаги на глазах,

во лбу две пряди мудрой паутины,

в медкарте записи от древней: "Скарлатина"

и до последней: "Перед жизнью страх".

Весь телефонный справочник исчёркан,

за проживание погашен долг,

и на ночь грелка под ноги, дай бог,

и утром в окна свет, какого чёрта…

***

Снег первый выпал только в январе,

рычащие авто на переходе,

дороги и деревья в серебре

и радость глупая в народе.

Малиновый церковный перезвон

и дребезжащие трамваев перезвоны,

труба простуженная, скрипка, саксофон

играют Моцарта и реже Мендельсона.

***

Закричала трижды птица,

стало в мире веселей,

в Иудее удавился

самый смелый иудей.

И тогда, душой бледнея,

из последних светлых сил

новый мир благословил

самый кроткий иудеин.

***

"Где же ты?" – воззвал к Адаму Бог, –

тот скрывался меж деревьев рая.

И воззвал я у земного края:

–Где ж ты, Бог?

***

Что, червь мой, человек?

Тебе всегда всё мало.

Смерти, бессмертия,

окурка, одеяла.

***

Слепые шли и прозревали,

немые весело болтали,

безногие бежали. Все

висели с мыслью на хвосте

идущего – им чуда мало! –

размазать чудо на кресте.

***

Если бы я знал вчера,

что случится сегодня,

я бы умер позавчера.

Но вот уже сорок лет

барахтаюсь в голубых глазах

с ума сошедшего неба.

Оптимистический уход

У меня осталось тепла на раз понюхать табак,

и на раз очманеть на высокой волне крови,

потому и рифмую здравому смыслу не так,

потому всё больше склоняюсь к херувимской любови.

Из кусочков молвы мой открытый солнечный день.

Из янтарной смолы твои текущие руки.

Я умру не от смерти, не от наших безумных затей,

я умру от бесстыдно уже затянувшейся скуки.

Работягой-пчелой опыляет мозги алкоголь,

шелестят, как бильярда шары, полушария мысли и чувства,

но и право, и лево, мой друг, уже отличаю не столь

откровенно, как и смерть от возвышенной меры искусства.

Сковырнут (не моргну) с междубровья заначенный чип,

и захлопнет зелёное око Божья программа,

в мою мать мою плоть, матерясь, запихают хрычи,

и на том успокоимся я и рóдная мама.

"Вот и всё", – отпуская от нёба язык, прошепчу

и к такой немоте, как сурок, скоро буду причастен,

что о ней на вселенском знакомым и всем прокричу,

выдыхая все лёгкие, чтоб не воскреснуть от счастья.

***

Люди вокруг пугливы,

как скорпионы опасны,

носят пушистые гривы

и злые замыслы, Ватсон.

Ходят вокруг неслышно,

смотрят в меня незаметно

на расстоянии жизни,

на расстоянии смерти.

Продолжая наблюдения

То, что не знаешь, приснится во сне,

то, что не слышишь, откроется в третьем глазе,

ты, как Порфирий, ходи босиком по росе,

и воскресай из откинутых, будто Лазарь.

То не твоё, что запачкано потом рук

или зализано строчками Илиады,

жизнь – вариант из проигрываемых двух,

третьего нам не дано, сказали нам, и не надо.

То, что случилось, не может случиться ещё,

так что вали все грехи на глупость Адама.

Что Вам приснилось, моя сумасшедшая дама? –

Яблочный сад? Взгляд горячечный через плечо?

Сотворение

(Пересказ)

1. Ничего не видно было,

дух носился над водою,

хоть бы облачко проплыло,

хоть бы гад скользнул какой уж.

2. И тогда сказал Бог: "Что же,

это ли благое дело?

Разделю-ка мир негожий:

свет – направо, тьму – налево".

3. Так и стало солнце утром

подниматься, падать к ночи,

день и ночь явили сутки.

День был первый, ладный очень.

4. Небом Бог затем занялся,

создал твердь легко и споро

(надо ж делать, если взялся).

Так и сталось. День был вторый.

5. Создал землю он и море

и засеял щедро землю,

и земля укрылась вскоре

зеленью, дающей семя.

6. И когда всё это создал

Бог, тотчас без промедленья

закрепил на небе звёзды

для времён и для знамений.

7. А затем уж появились

рыбы в море, в небе птицы,

души в тварях воплотились.

Существуйте и плодитесь!

8. И по образу Господню

мужа сотворил и деву,

дал им власть под небосводом

и назвал: Адам и Ева.

***

      Земляку

Он площадь через не могу

с "ура!" и "мамой" на бегу

берёт, как Курскую дугу.

В ушах минуты мерный гул.

И солнце чёрное в снегу.

И спирт из фляги:

"Всех сожгу…"

***

      П-м

Я первая проникну в пустоту,

верней, провисну,

впрочем, я без тела,

пусть остаётся, обалдело

качая в нашей спальне радость ту,

что песню спела;

вот закачались полка, стул, полдня,

в котором уже не было меня.

Я там,

неважно, где,

там-там! –

встречайте! –

призрак, свет, звезду,

я первая с ума сойду,

я жду.

Быть может, здесь,

на солнечной поляне рая,

быть может, рядом,

на огненных подмостках ада,

сыграешь Данте?

Свою мечту.

Я туфли потеряла, крылья сбила,

жду.

***

Рай заселялся,

и первым был фраер с креста,

с лёгкой подачи Христа

нарисовался.

Корабль

Грузили чай, изюм, бананы,

мадам с собачками искала капитана,

волна была спокойна, солнце

дарило человекам свет и стронций,

кровь грела плоть, и раздавались вены,

портал гудел, волна качала пену,

цвели улыбки и глаза влажнели,

играли скрипки, дети в тёмном пели,

а дети в пёстром на песке играли,

сияли плеши, плечи и кораллы.

Кричали птицы, убирали трап,

никто не спрашивал, куда идёт корабль.

Райнер Мария Рильке. Зима

На окнах снег, на крыше грязный след,

тень у стены, пар из колодца,

позёмка, будто шелуха от слов…

Наестся мёртвых яблок и вернётся,

и извлечёт сознанье из часов.

или:

Сорвётся старым снегом с крыш домов,

в седой горячке на тропе забьётся.

Наестся мёртвых яблок и вернётся

остановить сознание часов.

***

Вот и жидкость пошла, крепче держи синицу!

Отпусти в небо божьего журавля.

Господи, жизнь случайна, как невольное "бля"…

А напишут: "Автор закрыл страницу".

Пракситель

      Майе

Званый ужин. Пракситель, Фрина, гости.

Пракситель:

Полёт резца, любовь и красота –

вот жизнь моя; венец творенья – мрамор,

лишённый внешних форм. И простота

являет скрытый мир, как в теле рана.

Прекрасны сила, молодость, мечта,

так абрисы рассеивает даль,

а свет и воздух строят панораму.

Фрина:

…Кричала я: "Пожар! О Зевс, пожар!".

И мой возлюбленный назвал творенье,

что было всех творений для него

дороже. Милый гений

мой не подозревал:

хитрила я. Он мне "Эрота" в дар

отдал (я – городу), таков был уговор.

Плиний:

Ни бог, ни человек не создали б такого,

жаль, время не удержит красоту.

Ты изваял, Пракситель, ту,

к которой шёл весь мир отбить поклоны.

Царь городу хотел простить долги

за обладанье чудом, горожане ж

не отдали нагую, что долг их

в сравненье с долгими, как обморок, ногами?

Неизвестный:

Она стоит с кувшином у воды,

ласкает влага чувственные ноги,

обнажена, как утром мир, о боги!

У ног одежда, будто лёгкий дым.

И вся она желанием объята

покоя, неги, сладострастья яда.

Дух:

Ты в камне создал жизнь, но красота

была смертельней жизни, был разрушен

чудесный сон природы, где-то там,

в глубинных руслах рек, в пучинах волн

седого моря, там растаял он.

Мир лицезрел красу, потом о ней он слушал

побасенки, вторая первой лучше.

Платон:

Она текла, как воздуха поток,

как первый день, была её улыбка,

сияла и стыдилась плоть, меж ног

вставало утро, робко, мягко, зыбко,

по телу разливало крови токи.

Дивились люди, и молчали боги.

Миг смерти камня жизнью задрожал.

Как чудны копии! Что был оригинал?!

Фрина:

По воле мастера я вся в неё вошла,

и твой, Пракситель, дух живёт в богине,

что делать нам на этой половине

вульгарной бытия? Моя душа

давно не здесь, прости, иду не я,

меня уж нет, уходит тень моя…

Пракситель:

Дай руки, Фрина, мрамор холодней

твоих ладоней и грубее кожи

твоей.

Искусство? Нет, желание тревожит…

Достигший красоты небесной здесь –

земли не житель, ибо жив не весь;

земное – смертным, их мечты – богам…

И гений осушил бокал…

***

Или время не в ногу со мной,

или я на полвека хромаю,

кто-то сильный и молодой

пятернёй бытие листает.

Чёрный, красный, зелёный лист…

Как из вечности, из ниоткуда

нарисуется евангелист,

слава господу, не Иуда.

А в зрачках пробегающий зверь,

а в улыбке души простуда.

Говорю: "Анатолий, не верь,

помолчи, легковерный, покуда".

Он не курит и водку не пьёт,

и все байки о Господе знает…

Но уходит мой листолёт,

чуть на правое припадая.

Правда здесь, на моей земле,

приземляйся и бодрствуй с нами.

Тёплый вечер. Идёт кругами

тёмный лист об одном крыле.

***

Синий снег, тишина, воскресенье,

хорошо до отчаянья,

ни луча под небом, ни под богом тени

не сотрёшь, ибо нет случайного.

***

Чуть рассвело и бог мой пьян,

потом пьёт инь и курит ян

(на кухне срам и тарарам),

мой ангел, тонких два крыла,

парит в чём папа родила.

***

О поэтах в прошлом говорим

времени, не знаем в настоящем,

бедный Йорик умер молодым,

колющимся, пьющим, не иначе.

А поэтам с того свету по…,

что шумят на этом крае мира,

что ты пьёшь после Сергея По,

пишешь после Осипа Шекспира.

***

Дали землю, на ней умирать,

кормить голубей, писать стихи,

в моих жилах живёт виноград,

его речь; в Евангелии от тоски

потаённые всё слова;

не развалит почву пропажа плода,

как звезду слеза, шевельнёт едва,

как слезу звезда.

Жак Превер. Яблоко и Пикассо

На белой тарелке

с голубой каймой

сидит круглое

красное сочное яблоко

и позирует художнику.

–Не крутись, – говорит Пикассо.

–А я не кручусь, – отвечает яблоко, –

это ты скользишь глазом

и не попадаешь

в мою сердцевину.

И яблоко начинает

кружиться так, что

художник не успевает

ловить

его удивительный запах,

хотя яблоко

остаётся неподвижным.

***

Дождь, óблака промокший страх,

асфальт размочит и откроет,

и утром по асфальту роет

с посудой тип о двух ногах.

И раздевает камень скульптор,

и расщепляет мир Господь,

и женщину мужская плоть, –

и продолжает нас искусство.

***

И отделил от тени свет,

от тверди воду,

как я подошву от штиблет,

а, в непогоду.

От неприличного добро,

святых от геев,

от мужеской кости ребро,

от всех – евреев.

А в день шестой махнул рукой,

мол, дальше сами.

И закатился далеко

в себя, с усами.

***

      Тихий вечер вечен…

       Геннадий Кононов

Утро, вечер, вечность,

непостижимое лечит,

что не отворено, лжёт.

В печке огонь тёплый,

тосты, друзья, тёлки,

рукопись Кононов жжёт.

Вечер в Пыталове вечен,

и молодой, и беспечный

месяц ущербный встал.

Славно поэту в хате,

топит печку стихами,

теми, что не написал.

***

Дети падшего ангела бродят ночами,

дети светлого пишут стихи под свечами.

Мало места для крыльев и мало для слов

в переулках, на битом асфальте дворов.

То ли луч, то ли глаз, то ли свет от бутылки

замечает писатель сюжетов бытийных.

В тёмном небе луна, и звенят провода,

и уже замолчала с звездою звезда.

Старец Бог ходит в облаце, дует на звёзды.

Утро зимнее блёкло, холодно, поздно.

"Эту ночь запишу, запакую в строку,

спите, милые, мирно на правом боку".

***

Воскресенье. Октябрь. Пора собирать голоса,

на стенах, на столбах, на балконах созрели биг морды.

Дети Авеля вновь расстегнули свои пояса,

дети Каина точат клыки и вопят о свободе.

Урны схавали галочки, фигушки, праздничный мат,

день прожит, недоверьем закатаны норы,

и отдавшие волю, подушки слюнявя, сопят.

Одеваются в пепел небесный Содом и Гоморра.

***

Мне кажется: я умер и живу;

озябший сад, простуженная стая,

едва снежит. Перед калиткой рая

на лавке в ожиданье rendez vous

неспешно на троих соображают.

–Грешил, безбожник! – пальцы загибают…

Мне снится, что я снова оживу,

когда проснусь. И в страхе засыпаю.

***

Нынче твой необычен взгляд,

щёки алы, очи горят,

подойди, я твой верный муж,

я тебя обниму.

И послушалась, и подошла,

словно цветом, с лица сошла.

И узнали мы, что наги.

Боже праведный, помоги…

***

Как января серебряная тень,

как память Пушкину у школы,

как самый первый

в самый первый день,

в последний самый стану – голым.

Уроки русского

Я не проснусь от слов на франсе или инглише,

не гнусавь, дорогая, и не томи,

я не пойму откровенное гоу ту ми,

разорви мои вены спокойным "сунься поближе…"

***

И что возвышало, хранило, влекло, растаяло в дым…

И вот не мужчина уже, а почти херувим,

лежит подле Вас, махрою и водкой храним.

***

Дятел полдень насквозь продолбил,

жук всю ночь до утра прожужжал,

я до донышка жизнь пропил,

я до смерти её продышал,

до ширинки её просвистел,

до шнурков её проморгал,

я звезду просверлил, проглядел,

ничего там не увидал.

***

А если там, в раю или в аду,

ещё раз умереть, –

куда я попаду?

***

На родине всё глаже, тише,

где ж ё-моё, ядрёна мать?!

Земляк такую хрень напишет,

что некогда и почитать.

***

Дождь замазал все окна,

может, вечер уже, может, ночь,

та стена, что на север, промокла,

не звонит с понедельника дочь.

Я ковёр ковыряю в зале,

ты на кухне по делу торчишь.

Мы давно все слова сказали

и теперь, как шпроты, молчим.

Мы теперь старик и старуха

у корыта… Дни наши тихи…

Мы не верим ни смерти, ни слухам

и от скуки читаем стихи.

***

      …И смертные не могут пасть столь низко.

      Геннадий Кононов

С утра понос, в обед донос, на ужин – диарея,

кровит ноздря, под глазом кто-то сдох.

На пересылках долго не болеют

и каждый – бог!

Под баком с нечистью с печальным псом он знался,

делились манной, выли за святых,

и плакал, когда били, улыбался,

когда смеялись: "Бард и божий псих…"

Он бог един, другие боги смертны,

но, к сожаленью, неба день истёк.

Никто не слышал, выл паскудный ветер,

как знаки Морзе подавал Владивосток.

Ухо Ван Гога

Когда ему (уху) в глаз

попало семя яблока,

оно (ухо) начало прорастать

корнями и разделять полушарие

мозга ещё на две половинки.

Тогда Ван Гог отрезал его (ухо),

бросил в мусорный бак

и сказал ему: "Я изгоняю тебя,

теперь ты живи само,

слушай звон монет, которые

бросают нищему музыканту и

обоняй запахи грязных костей,

которые собаки вылавливают на помойках".

***

Осень срезала гонор, и парки дрочат кудель,

осень вся, до ступней, в мандраже паутинном.

Жизнь профукал, как пьяный начальник артель,

распишись под стеной, как Ван Гог под картиной.

В небе сору сгорающего в пол-лица,

звездочётам работы – расплавится разум.

Надо б вычислить сразу созвездье Стрельца,

чтоб потом, когда сплюнет Земля, не промазать.

***

Сойка прилетает под окно

посмотреть сквозь мутное стекло.

У меня есть жёлтое зерно

для пернатых, фей и НЛО.

Для небритых особей – горилка,

для уставших – мягкая подстилка.

А для той, что из моей мечты,

поливаю белые цветы.

***

Бог – это имя.

Отчество и фамилия

убивают Бога.

Бог – это безумие.

Сознание убивает Бога.

Бог – это мера.

Творчество убивает Бога.

Бог – это сомнение.

Вера убивает Бога.

Бог – это пустота.

Жизнь убивает Бога.

***

Двуедино: башмаки и путь,

женская раздвоенная грудь,

свет и тень на старческом лице

и начало нового в конце.

***

Жизнь беспредметна и убога

без смерти, женщины и бога.

***

Смертна роса на цветах полевых,

крест покосился и надпись истёрта…

Если не можем любить живых,

то на хрена любовь наша мёртвым?

***

Себе, рождённому в 45-м

С войны вернулся командир,

посмертный орден у соседа.

Страна тиха, как монастырь.

Рожайте, женщины. Победа.

***

Восток открывает свой плазменный глаз,

и светлую бездну – звёздная скрипка.

Мы смотрим на формулу жизни с улыбкой,

и формула смерти с улыбкой – на нас.

***

Разулся путь, и чернозём

завяз в зубах корней и листьев,

сад в доску пьян, в сучок расхристан

и ворон вечен, мокр и чёрн.

Мужик выходит на поля,

ржаное семя в землю тычет.

Тысячелетия земля

темней Евангелия притчей.

***

Саврасов пишет в сотый раз грачей,

берёзы, подмосковные церквушки,

у золушек уже в слезах подушки,

и ворон гвоздь забил на Ильиче.

На даче дачник начертал черту,

коммунбригады убирают мусор.

Ручей играет молодого Мусоргского.

Зима растаяла, что твой язык во рту.

Весна. В груди хрипит аккордеон.

Саврасов пишет в сотый раз ворон.

***

Крутая туча над испугом дня,

за мерседесом листья волочатся.

Как мало марта… Как немного счастья…

Пока мы здесь, не потеряй меня.

***

Одиноки дни поэтов,

кофе, водка, сигареты…

Береги их на том свете,

ангел жизни, ангел смерти.

***

Я на мгновенье замер, я замёрз

в кусочке льда, в смешном желанье Гёте.

Прекрасно сумасшествие колёс,

прекрасно то, что навсегда проходит.

По городу осенний дождь проходит,

глаза отводит мокрый старый пёс,

он в нашей жизни жизни не находит.

Я на мгновенье замер и замёрз.

***

Холодный день сорит лучами света,

за ветерком ленивых листьев свита,

панель чиста, как совесть президента,

с шести утра кафе уже открыто.

Мне всё едино, старому бродяге,

какой январь идёт навстречу жизни,

я пью за тихий сон моей отчизны,

и сыплет снег над Веной или Прагой.

***

Время пьянства и свадеб,

хлеборобы гуляют деревней,

в мокром рваном наряде

изнасилованные деревья.

+12 – вот всё, что осталось от лета,

борона развалила по тёмному полю губы,

блудный сын воротился со всех четырёх света,

мера нас унижает, излишество губит.

Покорми голубей, позевай на высокие ноги,

сделай бантик из петли, из ноля сделай восемь,

цифру счастья, уходят из жизни и боги…

Округли всё видавшие очи. Осень.

***

Вечор, конечно помню, сыпал снег,

я наполнял хрусталь врагам на ужин,

хор голосов, как в Думе, был недружен,

скабрёзный сленг, от локтя жесты, смех.

Опали свечи, уходить пора,

воронья стая стала слишком белой,

мороз крепчал, увесисты и смелы,

являла звёзды чёрная дыра.

Всё нипочём, и чувства, и слова,

скользишь по разъеложенной дорожке.

Астролог прав, седая голова,

и мы уходим с пылью понемножку.

***

Посчитай меня, официантка,

я – три виски и стакан вина,

ночь расшила жёлтая заплатка,

ночь, как правый глаз твой, холодна.

Расчеши меня, мой ангел сирый,

что напрасно дрыхнуть за плечом?

С клумбы я надрал цветов для милой,

отчитался заодно под Ильичом.

Отпусти меня, творец-создатель,

или мой портрет не завершён?

К разницу курирующим датам

допиши: «был грешен и прощён».

Александру Жданову, вослед

Трубач ушёл, погасла папироска,

смели слова в совок, в ведро, во дворик…

Один ответ на все твои вопросы –

вселенский вой, такая вот историйка.

Скулят собаки, вороны кричат,

в стекле прожилка красная всё ниже,

полпачки Винстона и чёрный чай…

Сейчас февраль глаза твои залижет.

Не торопись, возьми и взвесь

на каменной реснице Будды

и жизнь, как будто она есть,

и смерть, как будто она будет.

***

Апрель протёк, грассирует ручей,

май, наливайся солнцем и флагами,

с теплом появится возможность плыть ногами

у женщин от блистающих плечей.

День распалится в миллион свечей,

бока залижет лодка на приколе.

Весёлый ангел распугал грачей

и тайно курит за сортиром школьным.

Reminiscentia

Идут пьяные лабухи,

друг за другом скользя,

не послать их всех на ухи?

да, наверно, нельзя.

Дым отечества горек,

ухожу в темноту,

я любил страну строек,

да, наверно, не ту.

Отпусти меня, боже,

я раскаянный весь;

жить и веровать можно,

да, наверно, не здесь.

Мимо глаз, мимо снега,

до свиданья, друзья!

Повернуть бы телегу,

да, наверно, нельзя…

***

Он полынь в полонез смерти

обратил, и звенело поле.

И темнела музыка света,

и сияла музыка боли.

***

Деревья падают,

ковры съедают пыль,

мой друг, не правда ли,

я тоже буду был?

***

Киряет с няней, осени листы,

как сказки прошлого, загадочно просты,

в окрестностях чума, вакцины нет ещё,