Ненаглядные пособия (сборник)

«В Америке принято спрашивать: „Вы какой поэт?‟…»

В Америке принято спрашивать: «Вы какой поэт?»В 80-ые можно было услышать от вполне приличных людейс образованием: «Я поэт-сюрреалист».От неожиданности я не могла удержаться от смеха.Они обижались: «Это не шутка, это серьёзно».Как если бы мы сказали, что мы латинские поэты,или акмеисты, или поэты-метафизики.Сначала я думала, что они действительно без комплексовстарых культур, потом поняла, что у них другие правила игры,но долго не умела ответить, какой я поэт. Теперь запростоотвечаю, что я поэт политический, постсоветский,эмигрантский, русско-еврейский, феминистский,испытавший влияния футуризма, афроамериканской поэзиии Нью-Йоркской конкретной школы 60‐х.2008 Автоперевод

Четырнадцать строк

Я пыталась переводить сонеты Шекспира,что непросто даже с моим медиевистским прошлым,и зачем эти две всегда лишние строчки. Отец был мэром,устраивал жильё бродячим актёрам, а перчатки тогдане носили простолюдины. В школе – кстати, она                                                                    в сохранности, —учили латыни, протестантизму и как держать свой заднепобитым. Разыгрывали зрелища Рима, Плавт, Теренций,благочестивые их злодеи морализировали, как скоморохи.Его молодые наставники стали учёными мужьями.Доска, по которой учили алфавит и Патерностер,сторонясь католичества по полит.причинам.Так станешь умным, начнёшь писать шифровкииз мешанины слов исторических с опасностью времени.Остановилась на пятом сонете, талант переводчика мне                                                                    не достался.

Мириам

Когда я вышла из Египта,меня тогда иначе звали, но брат меня не замечал.Хотя уже понятно было, особенно когда в пустыне(распространяются пустыни, в них до сих пор                                                                    немноголюдно),вода и значит выживание, что очевиднее сейчас.Его дела всегда важнее. Народ, законы, уложенья,свиданья с самой высшей силой и для наглядности – чудеспрямой показ. Боренье с идолами женщин, с детьми,возжаждавшими млека, орущими по-арамейскии мёда позабывши вкус. Его совсем другое детство,и он не понял, он не внял, он ощущал с трудом другого,он и в себе-то разобраться не понимал совсем зачем.Он речь держал перед народом, но говоренье в пустотуи монологи монотонны, косноязычны и напрасны.Та люлька, на воде корзинка, он плавал в ней всю жизньпо рекам. Моря, пороги, водосбросы, волны качанье, убаюки.

«Я смотрю в зеркало и знаю, сколько мне лет…»

Я смотрю в зеркало и знаю, сколько мне лет.Себе пеняю, не маленькая и пока живая,и цифра большая, не до мяуканья, кваканья, кукареку.Ищешь примеры для подражанья, косишь глазна патриархов шестидесятых, они на кладбищах,на больничных койках, оформили пенсию, инвалидность.Семидесятники со следами выпитого на их лиц пугают девиц.Восьмидесятые только выросли и пали-пропали,взросло поколение, которое мы не произвели,класс неимущих, святых, песенки их, птенцов молодых.

Выборы: 2009

Вхожу в кафе. Семеро мужчин по лавкам.Двое с компьютерными книжкамипо разным углам. Один фотографв чёрной кожаной курткес двумя цифровыми камерами, сразу завидую,снимает чью-то спину и жёлтый шарф.Человек почувствовал, обернулся, лицо азиата.Юноша в меховой ушанке рядом со мнойоказывается девочкой с сотовым телефоном,обсуждает счёт от дантиста с представителеммедицинской страховки. Няня кормиттрёхлетнего человека яблочным пюре из банки,он ест, и видно, что эти двое действительнолюбят друг друга. Немолодой гей вяжет на спицахчто-то сложное, тёмно-зелёное и голубое.Так мы живём в Нью-Йорке. Ничего особенного,как все. Читаю первую книжку Обамы.Две недели до инаугурации.

«Меланхолия» Дюрера, 1514

Пила, линейка, гвозди, молоток.Песочные часы, весы, рубанок, чернильница.Склонился ангел над точильным камнем.Каменная пирамидка с письменами.Лестница-стремянка. Настенный колокол.Табличка с цифрами и кружка около кувшина на столе.В просвете видно море, маяк и город с радугой над ним.В полёте мышь летучая растягивает перепонки лапок.Часы. И непонятно, зачем мне эта опись, списокпредметов в мастерской алхимика, словно инвентаризация.На маленькой гравюре читаем «Меленхолия I»,римской цифрой. Депрессия по-нашему, боюсь,уже не первая его. Магические символы, словарь,мечта о превращенье одних веществ в другие,концептуальные начала. И почему здесь женщинас распущенными волосами, в веночке, в домашнемренессансном платье, с крыльями орла и с циркулем в руках?Опершись на руку, пытается постигнуть сих наук,найти решенье, раз без неё не обошёлся, позвалв своё сакральное пространство. Её присутствиеему необходимо, оно целебно, по-нашему терапевтично.Возможно, уповает, что ангельские крыльяот чёрной меланхолии спасут.Её зовут Агнес, она его жена.10 сентября, 2010

Замок Chaumont: 20 октября, 2011

1.Здесь живёт Айвон, гид, он водит экскурсии.Француз, его предки с Украины.Он мистик, астролог, архивист,историк, занимался Нострадамусом,эрудит во многих областях. В один прекрасный деньон вёл группу, и кто-то задал ему вопрос.Айвон ответил: «О, мадам, вы Скорпион».Ей стало неприятно. Муж попытался её защитить:«Это к делу не относится, месье, занимайтесь группойи ответьте на вопрос». – «А вы, месье, вы Овен».Супруги испугались и ушли.2.Айвона представили новому садовому дизайнеру,он приглашён для перепланировки сада при замке.«Я слышал, вы собираетесь срубить это дерево».– «Мм… а вы кто?» – «Это дерево центр сада, его сердце.Если сердце вынуть, сад помрёт». Дизайнер решил,что перед ним безумец, и сказал: «Занимайтесь своим делом,а я займусь своим». И срубил дерево, и вскоре умерот сердечного приступа в парижском метро.Автоперевод

«Вот одно стихотворение…»

Вот одно стихотворение,вот окошко в некий град, крюк и скрип, и отворение,там узнаешь, брат и сват, и спасенье от цитат.Вот башкою притулилась в подзаоблачный косякот плезиров рифмованья, мук рожденья и мукисдобно-нежной из руки материнского кормленья,белых прялок, серых прядок грубой шерсти,ниток колкие мотки, пудры-мудры кукованья,крапин знания и дознанья, и царапин от догадок,что к чему вело непрямо, воссоединяя связь.Незаметно вознеслась.Стих от вора-заговора, от икотки-заиканья,от охотки на варенье, на солёное, на зельев бутыле с ребёнка ростом, на домашнее зверьё.Бегство внутрь и тихо-тихо, пенье-зренье, створ-затвор.Незаметно продолжаясь, можно долго продержаться,можно с буквой еръ и ять безмятежно постоятьпросто рядом, как любовь, чтобы жизнь не замечать.Стихнет звук, мяукнет время, звяк цепи пустопорожнийоб колодезно ведро, то ли это просто ложкаоб стаканное стекло, то ль зубок молочный снежный,жизнь с конца живёшь сначала. Откровений полон рот.Стих стишку стишонок шьёт.Октябрь 2012

«Октябрь. Уж золотые гуси висят на ветках…»

Октябрь. Уж золотые гуси висят на ветках,чешуйки рыбок краснопёрых и листья рябушек-пеструшек.Тепло, как в физике, и теплота-величина не ждёт весны.Я поддаюсь чему-то слабо, сожмурю глаз и в объективеувижу вспышку солнцевóда и заводных его игрушек.Мы неодеты-голоноги, и за углом углы угламиврезаются стеклом друг в друга и в марафон перебеганийчерез дорогу ног прохожих. По-летнему отъезды-сборы,бобины, кадры старой плёнки, мельк новостных телесобытийи фестивали трудодней. Случайные пересеканьяи цирковые выкрутасы рекламы в Сéти.                                                               Детство Люверсмоё-твоё и модернизма не отличается ничем,его всё те же составные, пальто навырост, платье в гости,перебиранье нотной гречки. Её рассыпчатый проделтечёт за ворот, вот и манна, бросают соль на тротуар.На башне с флагом полинялым железных вывесок пустынятолкает буквы сапогом, и мокрые скамьи Тавриги,                                                  прости, что вспомнилось.Буддийская святыня печки, и кафель, вафельный алтарь,сияет створками латуни начищенной. И скоромы её разрушим, разрушим сами, мне шестнадцать,не знаю, как сопротивляться, чтобы потом не сожалеть.В подъезде нас встречает цифра, царапки мозаичной даты,год тыща девятьсот четвёртый, год ноль четыре,раз-два-пять, потом вы знаете, что будет,почти что ничего не будет хорошего, но выйдет зайчик.

Конференция

Сижу в старом зале в углу, пришла слушатькруглый стол под названием «Биология души».Участники-знаменитости: нейрохирург, психоаналитик,писатель-биолог, женщина-священник и единственнаясреди них афроамериканка доктор теологических наук.В зале разные люди, интеллектуальный Нью-Йорк,кто есть кто – непонятно, или смотря с какого угла смотреть.Если душа есть физическое тело, которое можно почувствоватьво время клинической смерти, это, говорят, совсем не значит,что Бог есть. Если есть такое место в теле или в мозгу,где всё собирается в точку, в комочек дышащий, в дух и в пух,что с тобой отлетает, или его не бывает, тогда и не отлетает,то, они рассуждают, это тоже не означает, что Он есть.Но если есть душа, то куда же ей отлетать, если не к Нему.Запутавшись в аргументах, я перестала слушать.У пьяного душа влажна, считает Гераклит,и чем она влажнее, тем менее разумна,а коль душа суха, то светится, блестит, на многое способна.А если душа эфирное тело в нашем физическом теле,то кто она этому телу – враг или друг?Тут раздаётся душераздирающий мяук,в аудитории мистический испуг, в окно впрыгнул цап-царапс розовым нёбом, сел и слушает, как будто чья-то душа.Прыжком балетным тренированным, как «Весна священная»,она красна, Стравинский бушует, в мозгу жара, это просто кот.Тут же защитная реакция, будущие осадкиуже готовятся к холодам, к сентябрю-декабрю.Сижу-представляю, выпадет дождик, снег, град со льдом,приступ паники обнаружится в горле комком,в пятку уйдёт душа в страхе, что нет никого никогда нигде,кто душу воспримет в последней беде,и некуда возноситься воображением за ту черту,где разрешения ни у кого не спрошу,просто умру, умру.

Памяти Д. А. Пригова: 26 ноября, 2010

1.Дужка очков отвалилась, выпал винтик.Это случилось на службе.Стало невозможно работать,то есть с людьми – да, а с бумагами нет,не записать. Стало значительно легчеи значительно труднее.2. ЧелсиКогда было больше деревьев,когда был чище воздух,когда я жила в районе,где было меньше туристов,я ходила пешком, можно сказать, гуляла.Хорошо куда-нибудь уехать,хорошо откуда-то вернуться.3.Биологически и ритмическиженское тело живёт не так, как мужское, пока живое,хотя часто подвержено тем же напастям и невзгодам.Я проживаю несколько жизней бессобытийных,частным лицом, пальтом, туфлём, кошельком.И если уеду, то не насовсем, как ты,просто в соседний штат Коннектикут,где попадёшь пальцем в небо, в его предел-беспредел,в городок, где производили Винчестеры и перестали,фабрики встали, они пусты, стёкла в окнах, в основном, целы.Висят объявления, куда приходить на собранияанонимных алкоголиков, анонимных наркоманов.Известно куда, в божий храм, туда пригласят не на суд,на благотворительный суп. Ты, родная мне немчура,хотел возвращаться на родину, не замечая, что вернулся,чтобы не было разницы между нашей и другими странами.Что б ты сказал об этом городе, что лучше жить на родине,пока можно ездить?

Пять селфи

1. 29 апреля, 2011В щавелевом глазу мокрый антрацит,лунный камень, серебро фольги,электрический свет, жёлтые снопы,сено-солома, меня легко погубить.Хотела сказать «полюбить»,но вышло правильно, оговорки считаются.Заставь пятилетнего клаустрофобавойти в цементную трубу на ул. Красной Связи,брось его, агорафоба, на горé ночью в темнотев калифорнийском парке,что вполне могло случиться,и всё, и неизвестно что…2. Офелия: 14 февраля, 2012От первой части ко второй,и к третьей и к четвёртой,когда-то бредила тобой,теперь ты словно мёртвый.Какой-то василиск дурнойвприпрыжку, сон трясучий,как в поезде, но без окна,и в День возлюбленных однатеку по рельсам, как вода,и задеваю сучья.3. В мобильникеСказал по телефону: «Встал утром,записал стихотворение. Вчера не знаюсколько выпил и чего, пил всё подряд,чай, кофе, молоко и с мокрым полотенцемна голове рассол, остывший чай,всё, что стояло на столе».Слушала. Поэзия не терпит, стерпит.Перетерпит запах перегара, смрад табакасо свалкой, нищенствования, провала.Немолодой, больной, с мешками под глазами,все алкоголики похожи друг на друга,и все они как бы мои мужья.4. Вечно временное: 11 февраля, 2017Вся одинаковость и разность,латинско-тюркские посылкии Римский-Корсаков стучитсяс Бородиным. Бородинов другом ряду. Шехерезада,столетней даты город Тихвин.Мы никогда не расставалисьни в снах, ни в мыслях, ни в постелях,а вот и свадьба золотая,иль это осень золотая,мечта когда-то золотая,когда б с тобой мы вместе жили.5. АртритноеЯ понимаю про запястье.Я понимаю про колено.И о неласковости тленак голосовым пропетым связкамя хорошенько представляю.Представишь в будущем старенье,когда глядишь на увяданьесамой себя и видишь осень,и жизнь как телесериал.Ах, вот что это значит «значит»,летá, справленья дней рожденийвсех лет и каждого. И лето,загар, одежды опрощенье,ночной заплыв, как будто в Лету.

Памяти Олега Вулфа: 19 ноября, 2011

Сад вздыхал глубоко,я дышала рядом влажной землёй,шуршали перешептываясь листья.Иду со службы, кончился день.Двигаюсь не спеша на вечер памятичеловека, покончившего с собой,проглотив большое количество таблеток.Вспоминают, как был хорош собойи талантлив, молчат о том, как страдал.Как и при жизни, отказывают ему в том,что был болен и от болимного раз пытался уйти и ушёл.Я постою с садом,сад постоит со мной.

«В поезде напротив меня…»

В поезде напротив менядовольно потрёпанная молодая дамас гривой, крашеной хной,забранной в балетную кичку,возможно, в прошлом балерина.Раскрывает большую сумку,вынимает косметичку, поднимает бровьи очень медленно подбеливает веко.Задумываюсь про «веко». Век.Неловко смотреть на неё и неудобно пересесть.Красит губы морковно-кирпичным матовым гримом.Белая комнатная кожа, не бывает на улице.Достаёт машинку для загиба ресниц и долго держит,начинаю бояться, что может повредить глаз,если поезд толкнёт. Достаёт салфетку и вазелин,чистит и полирует ногти, очень тщательно подпиливает.Всё это делает показательно, но заторможенно.Наконец соображаю, она на лекарствах.Сначала думала, она едет устраиваться на службуи наводит красоту. Понимаю, что нездорова,производит что-то интимное на публике.Может быть, возвращается из психбольницы домой,где её вряд ли хотят обратно. С такими работаю.Закрываю книжку, мне выходить.Она резко говорит, уставившись на меня и вызывающе,что видела во сне свою мать в гробу с книжкой.Это она про меня, нападает. Молчу и думаю,чтó может быть лучше, в гробу и с книжкой,особенно если рядом термос с чаем.2011

Памяти Евгения Львовича Мороза

Полчаса в поезде три дня в неделюсмотрю в окно на пейзаж Бодрийяра,читаю книжку, письма Целана,и не прислоняюсь – свежеокрашенотвоей смертью. Тебя отправили в лагерь,где не бывает весен-песен, куда наши смешные словаветер не донéсит. Ящик писем с речью семидесятыхна берег вынесет, но не их ублюдочная пена у рта.Мы-то нищие разбогатевали духомна недобитом фарфоре, оставшемся после мамыпустым декором, без функции пищи.                                  Ты исторический случайдикции родственной, малопонятной чужим.Неостепенённый шлимазл академический,скитавшийся без карьеры с тумканьем в светлой башкеисточников и истоков, подозревавший, что рокили злой гений мог быть задуман иначе.Помнишь, мы смешивали волосы,они были неразличимы. На прощаньепили водку из глубоких тарелок, стаканы упаковав.Ничего умнее смерти они не придумали в жизни.Сделай что-нибудь глупое, развяжи на ботинках шнурки.2011

Батальные сцены: 2 ноября 2012

Это лошади и люди, это женщины и кони,волки, ослики, собаки, кутерьма и блеск металла,это Соня и Наташа в жизни нашей и война.Это Анна, Долли, Китти, грецкий нос без переносиц,и колена преклонила, бюст без бюста и тритон.И Бернини и Пуччини жаждут жизни на моступред Сант-Анджело – тюрьмою, это ангельская темаи барокко и сирокко, зеркала и терракота с отпечаткамитогда (не для паспортных столов) пальцев скульптора.И кто-то, кто-то некий Никодим, кто поддерживает телото ли снятое с креста, то ли просто помутнело,потемнело чисто поле, стало млосно, так бывает.Надо всё перечитать и запомнить, чтобы помнить.Казеин на мешковине, академия Святого,как мне помнится, Луки припозднилась на полвека,так бывает только с центром, со столичным разгуляем,раз – декорум, два – со шпагой резкий выпад в темноте,только свечи прожигаем, только факелы палим.Сварщик искры мечет в темень, освещает полнолуньесинеблузник Мейерхольд. Если айсберги растают,этот город тоже смоет, станет Китеж,слышишь, милый, из далёка твоего…

Новая мастерская: 3 сентября, 2013

1.Прошлым летом после двадцати трёх лет в Челсимы перевезли мастерскую в Бруклин, в Ист-Вильямсбург,выбросив две трети нажитого имуществаи попрощавшись с двором и садом, который я растила,поливала, и со всеми бывшими там тусовками. Теперь ездимв мастерскую в район с закрывшимися еврейскими бизнесами,с домами, сплошь расписанными граффити.Там шатается юное население с расплывчатыми улыбкамии непроснувшимися лицами, в татуировках с головы до ног,в замедленном действии, отходя после травы.Мы ходим обедать в старую забегаловку на авеню Бушвик,её держит семья из Ливана. Работают с утра до ночии уже наняли беженцев-колумбийцев, легальных                                                                    с документамиили нет, не моё дело. Каждый раз, когда подхожу к кассерасплачиваться, спрашивая, сколько с меня, хозяин смеётся:«С вас, мадам, только миллион долларов». Что ещё иличто нового можем мы сказать друг другу в этой стране?Ем питу с хумусом, читая старые стикерсы                                                                    шестидесятых годовна стене. Последний раз я читала, и это был не Ганди, не он.«Когда Сила Любвипобедит Любовь к Силе,тогда в мире наступит мир».Это Джимми Хендрикс, дети мои.2. 20 октября, 2013Мы выходим из метро с линии L на Гранд-стрит,и он говорит: «Смотри, облака написал Магритт».Останавливаемся на углу рассмотреть небо,и он говорит: «Пошли отсюда, этот магазин смердит».Пробую урезонить: «Рыбные магазины пахнут рыбой».«О’кей, – ускоряет шаг, – не знаю, почему он меня не трогает,неплохой художник, но слишком уж умствовал со своим„Это не трубка“». «Его мать, – отвечаю, – утонула,покончила с собой, может быть, ты из‐за этого подумало нём, имею в виду запах рыбного магазина».– «Дикая ассоциация, – отвечает, – ты всё представляешьчерез опыт травмы». Защищаюсь: «Конечно. Смотри,какие весёленькие названия твоих работ – Атомный гриб,Ядерный антрацит, Метеоритный взрыв». – «Видишь, —– смеётся, – я об этом и твержу, мы не столь ужнеподходящая друг к другу пара».Автоперевод

«Мои стихи такие-то и такие…»

Мои стихи такие-то и такие,теория разберётся, рифмы в умескажут, который час сейчас,не вчера вечером. Вот бассейн, вот столб,Пётр и Павел, и Пауль Целаннесётся, как угорелый, с цветамииз сада матери, не с её могилы.– Я не понимаю, не понимаю времени.«Глазные стёкла от солнца» —говорит, имея в виду солнечные очки.Нормальная лингвистическая ошибкаиностранца, несколько в паранойе.Сомневается, о чём это, кто кого видит,обозревает, следует за, потому чтоневозможно следовать впереди,и продолжает идти рядом.Задал вопрос, который час,какое по-английски время.Время купить новые кеды.Автоперевод

Судный день (Yom Kippur): 13 сентября, 2013

Сыну

Сядь, давай я тебе почитаю книжку,сказку о Золотой рыбке или о Золотом петушке.Бедные и богатые любят золото, это было мне неизвестно,когда я жила на родине. Незнание – сила продолжалосьлет десять примерно. Любила книжки, пластинки,лишние бесполезные вещи, это средство лечитьодиночество, заполнять потери. Детям трудна эмиграция.Некому было тебе читать по-английски The Mother Goose,Vinnie the Pooh. Никто не умел. Обещав тебепутешествие в масштабе эпических героевв интерпретации модернизма – кем я была? безумной?Какое-то время, положим, было похоже на путешествие,семейный эпос обернулся гомерическим смехом,громким, гневным, искажённым гротеском испуганных лиц,дрожащих губ не в состоянии вести разговор о том,что случилось. Так много всего случилось. Я знаю,что случается, когда одинокая девочка становится матерью.У неё появляется компаньон, она заботится о нёмизо всех сил и как можно лучше. Была ли та забота для тебяуж слишком или недостаточной, как жилось тебев двух мирах, в двух климатических зонах,эмоционального холода и жары? Любовь требует денег,даже любовь, даже смерть, тебе известноэто открытие. От чего нелегко исцелить, исцелиться.Суматоха отъезда не оставила временипопрощаться с городом, ни времени, ни желания.Сделаем это сейчас. Жизнь это сейчас, ты знаешь.Это сейчас.Автоперевод

«Мой дед похоронен в Джанкое…»

Мой дед похоронен в Джанкое.Вот думаю, джан армянский бежал от турков и «кое»какое-то кое такое и что-то там ещё, как в куплетахфранцузских. Мой дед развёл виноградник,в глаза винограда не видел, когда покидал местечко.Дом отобрали с садом и пароходик,стали «семья лишенцев». Дед не ревёт, не стогнет,надо от них убраться, от Днепров, от штыков,и лучше на юг, теплее, может, хотел и дальшечерез море, кто знает. Дед Тёмкин Арон молчит,он тебе не расскажет. Шестеро его детей арбайтен,поют на идиш в винограднике том библейском,это их Палестина. Всем выводком собралисьсо Славой, бабушкина сестра-близнячка,перед её отъездом в Америку Кафки сделатьсемейное фото. Только, прошу тебя, не философствуй.Когда выселяли, отцу моему двенадцать,на фотографии ему семнадцать, всю жизнь разбиралсяв дынях, бахча, мандарины, стоял на фруктах,всё, что осталось от Крыма. Раскулачили деда,забрали лошадь, была водовозом, опять разоряют,прямо во время обыска на их глазах и умер,кому нужна такая жизнь? Оставшиеся оттудабыстро уехали. Зятья полегли за отчизну,внуки рассеялись, евреям всегда везёт. Их дети,правнуки той могилы, о ней не ведают,заговорили на разных наречиях, друг другана улице не узнают и могут вполне оказатьсяна разных фронтах враждующих армий,как в Первую мировую. Теперь, говорят,татары закрыли лавочки, и еда исчезла.Моя подружка детства Таля живёт в Хельсинки,татарка, составляет часть русского меньшинства.Этнос я лучше политики понимаю, когда не за кого голосовать.Август, 2014

Из отступившего тысячелетия

Перерыв

Встаёт, разгибает спину,смотрит в окно на голубей внизу на крыше,вспоминает, что нужно сынукупить то-то и то.Надевает платок, пальто,проверяет, на что горазд кошелёк,есть ли в кармане ключ. Запирает квартиру.Четыре коротких пролёта,стеклянная дверь, не приобретшая вид парадной.Воздух. Улица. Переход.В овощной лавке мимоходом корейцу: «Хелло», —проверяет дату на картонке с молоком,берёт коробочку помидор и укроп к салату.За газетой в соседний киоск,после приветствий иранец с фаюмским лицомговорит, что не потеплело.«Да, становится холодней. Декабрь», —забирает сдачу.Мимо цветочного магазина,поздоровавшись с израильтянкой-владелицей,поправляющей на полке в ячейках сухие букеты.Мимо исплаканного лица Варшавского геттов витрине «Ликёры—вина», не прихватить ли к обеду?– ни к чему; про себя подумавши: «Винокурня».Мимо запаха пиццерии на углу,в её открытом окне торчит итальянец,опираясь на по локоть голые руки,словно он нарисован.Кивнув ему, добавляет: «Холодно».Дальше, ответив несколько разосклабившимся соседям,мимо китайского ресторана на углу напротив.Стоя на переходе,смотрит в перспективу квартала,где на ярком небе располагается парк,как чугунный памятник шевелюре Людвига ванБе… не опоздать бы в банк.Теперь канцелярский товар,здесь побудет;кончается бумага для пишущей чужой машинки,характер которой соответствует её хозяину,им обоим и собственному названью «Грома-колибри».Надо найти для него открытку,заодно поздравить кого-то с чем-то.Ветерок. Газета.Вспоминает, есть ли хлеб-соль, что в холодильнике, каковы запасы,надо когда-нибудь постирать,когда было метено в последний раз?Взгляд, зацепившись за итальянца,живую витрину, снова на парк,потом под ноги на каких-то сорок-ворон,что облюбовали клён, живущий у самых окон.Хочет дышать – гулять – бродить,но мёрзнут руки, полны покупок.«Как это можно забыть перчатки в такуюпогоду?» – близкий голос матери, которой большенет. Не сразу справляется с замком,входит в дом.Нью-Йорк, 1987

Отрывок из неопубликованной книги

Одним из способов определения хорошей жизниявляется то, как мы проводим отпуск.Поездки в места паломничества туристического,будь то Кижи или Валаам, где лежат заморённыеинвалиды войны. Мексика с остатками архитектурыацтеков-детоубийц. Пусть археолог с антропологомк такой информации привыкает, это их предмет изученья,а я не обязана. Или Колизей с эхом рыка звериногопогибавших людей и животных. Смотришь на развалины:– Если такое с камнями сталось, что-то с нами будет…Или на могиле Эмили Дикинсон.Расстояние от дома, где жила почти безвыездно,показываясь на люди редко, до кладбища,где похоронена, метров двести. Экскурсоводша сказала,чтоб повернули у бензоколонки, – и сразу увидим.То есть, от кровати, на которой засыпаланапротив фотографии отца с усами,до места, где спят вечно, пять минут хода.Делит тот мир, как и этот, с прежней компанией:мама, папа, сестра Лавиния. Локализация опыта.Присутствие жизни внутри холстинного платьяв маленьком женском теле, и рядом совсем – могила.Интимность комнаты, безвыходность,экономия на свечных огарках, писание текстовна конфетных обёртках, чтоб не просить у отцана бумагу – это ей неловко, незамужней, старой деве.Почему нас тянет на места захороненийисторических лиц и собственных предков —стоишь и смотришь на вздутые жилы корней деревьев,выросших у ограды и ей, возможно, знакомых,как на памятник самый желанный – природы, свободы,слушая слова спутника: там, где они пьютземную влагу, корни переплетаются с её костями.1990