Тайна стеклянного склепа

Она взмыла в воздух, как дирижабль или самолет.

Я семнадцать лет провел в Тибете и его окрестностях, истоптал все Гималаи, но впервые видел человека в воздухе. Человек в черном фраке стал неспешно подниматься вверх по веревочной лестнице, потом добрался до своей ассистентки и на мгновение замер. Замер и зал. Вероятно, всем подумалось, что тот достанет ее, качнет, нарушит тонкие нити волшебства и низвергнет в пучину разбушевавшегося посреди арены вполне настоящего шторма. Откуда-то из-за кулис, сверху или с многочисленных дверей стали пробираться холодные порывы ветра, пахнущего солью и тиной.

Мнимый доктор протянул к Зои трость. Он стал водить под нею и над нею, может, в яростной попытке достать артистку, спихнуть с подкупольной высоты, а может, давая понять зрителям, что та не висит на тросах, ее искусство не фокус.

Спустившись, он склонил голову на грудь, свесил безжизненно руки, точно кукла, у которой внезапно кончился завод. И свет перестал его освещать, словно отвернулся от поверженного противника. Прожектор освещал только Зои. Та вдруг ожила, задвигалась, принявшись извиваться и творить разнообразные фигуры в воздухе, разгоняя руками тучи и являя чудеса удивительной змеиной гибкости. Она подлетала к зрителям, некоторых подхватывала и уносила с собой под купол, невзирая на протест и режущий слух вопль отчаяния, потом возвращала обратно.

Несколько секунд под потолком развевалось разноцветье юбок. Я надеялся, что это были другие циркачки, нарочно подсаженные к зрителям. Сложно представить, что испытывает простой смертный, вдруг оказавшийся на такой высоте, поддерживаемый лишь хрупкими руками пусть волшебницы, но ведь женщины. Надо обладать такой силой, чтобы удержать всех этих дам, которых Зои с необъяснимой легкостью выдирала из удобных кресел. А может, Зои не была женщиной, ведь не была она и Элен Бюлов.

Зал дрожал от ахов и охов и непрекращающихся аплодисментов; время летело стремительно. Зои показала еще несколько чудес, которые отпечатались в моем сознании как картинки из яркой книжки, я не вполне понимал, в чем суть фокуса. Уже одно то, что бесстрашная девушка забралась на такую высоту и пролетала над ареной кверху ногами – было чудом. Я не заметил, как вода на арене исчезла, был постелен мягкий бархат, а посередине, зевая, уже восседал большой тигр. Зои принялась танцевать с ним забавный танец, похожий на вальс, при этом гигантских размером зверь держал лапы на ее хрупких плечах, исполнила трюк со змеями, которые ползали не по земле, а по воздуху, словно по невидимому стеклянному столу, и уехала верхом на трех слонах, аккурат в точности таких же, какие были изображены на афише. Слоны величаво протопали на арену, склонили перед ней свои украшенные золотой сетью хоботы. Зои легонько, словно ступала по воздуху, взобралась на спину одного из них, и вся удивительная компания исчезла за занавесом.

Свет в зале зажегся, представление окончилось, зрители стали подниматься с кресел, шумно обсуждая безукоризненную работу иллюзионистов. Были крики «На бис!», но артисты, как истинные чародеи, не вышли поклониться публике, исчезли, испарились, оставив после себя витать незримому облаку волшебства.

Я впал в наваждение, как ребенок, увлеченный невидалью, – слоны, тигры, змеи удивили немало. Но очнулся и тотчас бросил взгляд вправо – кресло, где сидел Иноземцев, пустовало. Обернулся к Элен, та осталась сидеть на месте и, сияя безмятежной, счастливой улыбкой, смотрела вниз на пустую арену.

– Кто бы мог подумать, Емельян Михайлович, какой успех! Теперь все будет иначе… Они будто одно целое, будто читали мысли друг друга… Через сколько нам пришлось пройти! Такие тернии!.. Чтобы добиться такого понимания.

Глава IV

За кулисами

– Как я рада вас видеть! – Голос мадам Бюлов был взволнован. – Это такой мощный шторм из прошлого! Где вы пропадали? В Китае? Индии? Я слышала, вы укатили в Бомбей. Вы так изменились! Это невероятно! Вас совсем не узнать – высокий, статный. Где ваши щеки? Вы были таким очаровательно кругленьким. А теперь же! От вас остались лишь ваши смешные барашки волос. И только легкая седина выдает возраст и морщинистый лоб. А в плечах столько силы! Ванечка был бы удивлен… До чего же я рада вас видеть!

– Взаимно, мадам, – проронил в ответ я. Я не знал, на чем остановить взгляд: на Элен, одетой в простое элегантное платье нежно-персикового цвета, с шиньоном чуть тронутых сединой волос, собранных под вуалетку, глядевшейся в своем наряде весьма необычно строго, или пустому креслу, где восседала прежде фигура Иноземцева.

– Месье доктор не пропускает представлений своей дочери, несмотря на… – Она запнулась, в глазах ее сверкнули слезы. – Я так рада вас видеть! – повторила Элен и коснулась глаз платком.

Я было открыл рот, чтобы учтиво ответить, но в сознание мое словно стрелой вонзилось это неожиданное: «своей дочери».

– Дочери? – едва ли не вскричал я.

– Да, а что тут такого? Зои – наша малышка, уже третий год исправно заменяет меня на выступлениях мадемуазель Габриелли. Ох, знаете, это так утомительно – переезды, гастроли, постоянный грим, напряжение… Она долго шла к триумфу, это была ее мечта – парить под куполом. Ей всегда нравился цирк. Семейный бизнес, так тут говорят. Забавно, не правда ли?

Я покраснел, улыбнулся, опустил голову, не зная, что и сказать.

– Конечно! Какой же я глупец, что не догадался сразу… – И снова покосился на пустое кресло справа.

Элен заметила этот многозначительный взгляд и немой вопрос, застывший в моих глазах, но промолчала. Вместо того чтобы удовлетворить любопытство старого знакомого, протянула руку.

– Идемте, Емельян Михайлович, мой хороший, я познакомлю вас с ними.

Ярко освещенные коридоры, ведущие в гримерные, были полны людей. Работники арены в ливрее времен Марии-Антуанетты, всюду снующие, выполняющие бесчисленное количество поручений, предпринимали недюжинные попытки увести толпу в холл. Толпа же супротив работникам Медисон-сквер-гарден пыталась пробиться к артистам. Атласные ленты, корзины с цветами, фигуры в пальто, фраках и объемные шляпки – все смешалось в единый многоцветный коловорот.

Наконец я оказался в тишине просторной комнаты, уставленной белой мебелью, две ее стены были сотворены из зеркал в золотых оправах. В углу – столик, заваленный красками для грима, палитрами, кисточками, пуховками, коробочками, шкатулочками, расческами разных размеров. За ним в белом пеньюаре и с сигаретой в зубах сидела девушка, поджав под себя ногу, и старательно отсоединяла черные косы от черных коротко стриженных собственных волос. Подле стояли три дамы и держали в нервных пальцах шпильки. На бесцветных от испуга лицах их было написано такое невероятное напряжение, будто их только что отчитал сам президент Соединенных Штатов.

Девушка осыпала дам отборной салунной руганью. Голос у нее был грубовато-сиплый.

Я застыл в недоумении, глядючи, как та, что была невесомой и воздушной феей Зои, дымя сигаретой, которую даже не потрудилась заправить в дамский мундштук, бормотала ругань и нервно рвала черные пряди из прически.

Элен Бюлов тихо и величественно, как лебедь, прошелестела на середину гримерки, что-то шепнула перепуганным дамам, и те вышли.

И только тогда я обратил внимание на фигуру в черном фраке в противоположном углу. Черную неживую фигуру, словно застывшую в ожидании очередного завода. В одной руке фигура держала белую маску с клювом, в другой – цилиндр.

И фигура эта оказалась вовсе не доктором Иноземцевым, хотя отдаленное сходство имелось в манере держать спину, плечи и голову. Оба одного роста и сложения, оба черноволосы. Но черный фрак поднял лицо и бросил взгляд, полный старательно упрятанной в глубинах души обиды. Ему было не больше двадцати пяти. В смуглом, узком лице с плотно сжатыми губами застыло какое-то удивленно-отрешенное выражение. Быть может, из-за изгиба бровей, придававшего ему сходство с Пьеро, может, из-за широко распахнутых глаз. В чертах угадывались восточные нотки – острые скулы и треугольная линия подбородка. Парень мог сойти за индуса или перса.

Девушка злобно косилась на него, он отвечал не менее яростным взглядом.

По всему было видно, что три дамы здесь были совершенно ни при чем, они просто подвернулись под руку, меж девушкой и юношей во фраке явно пробежала черная кошка, а быть может, даже случился электрический разряд, искусственно сотворенная молния. За мгновение до того, как Элен Бюлов ввела меня в дверь, разыгралась ссора. Которая оборвалась внезапным появлением мадам Бюлов, вынужденной играть роль миротворицы.

– Что стряслось, Зои?

– Они хотели оставить меня вовсе без волос, старые курицы! И без того я похожа на тифозную с этой прической. – Отбросила накладную косу на столик и добавила так же сквозь сжатые зубы, ибо не желала расставаться со своей сигаретой. – Погляди на него!

Элен обернулась к юноше и тепло улыбнулась ему.

– Что вы опять не поделили? Ну? Совсем как дети. Емельян Михайлович, знакомьтесь, это Давид. Старший ребенок и наша гордость. Настоящий ученый! Сегодняшнее представление – его сценарий и исполнение.

– Исполнение, – передразнила ее девушка, с силой выдирая из себя клок волос.

Юноша чуть наклонил голову и тотчас же ее выпрямил, нахмурив брови.

– А это – Зои, – продолжила Элен. – Младшая, страшная задира, вся в меня.

И с непринужденностью расхохоталась.

– А это – Давид, – снова передразнила ее черноволосая, оказавшаяся ужасно невоспитанной девушка. – Это – криворукий ублюдок, а не гордость.

И добавила по-русски, чего я ожидал меньше всего – и того, что услышу русскую речь, и то, что пойму ее, совершенно позабыв, что неплохо владел русским, прожив у господина Р. несколько месяцев.

– Ходячий справочник.

– Я могу идти? – не выдержал юноша. Оскорбление заставило его щеки моментально вспыхнуть недобрым румянцем. Кулаки с силой сжали маску и цилиндр, так что головной убор тотчас затрещал и сломался. Всем видом своим являл он немую, тщательно скрываемую и тщательно сдерживаемую ярость. Еще немного, и он бы накинулся на обидчицу, и спешил лишь затем покинуть комнату, чтобы не претворить в жизнь всем сердцем и душой желаемого.

Зои гипнотизировала его не менее ненавидящими глазами. И помедли он хоть мгновение, то сцепились бы оба, как кошка с собакой.

– Погоди, Давид… – взмолилась мадам Бюлов. – Так скоро? Господин Гершин хорошо знал месье доктора. Тебе не было бы интересно познакомиться с ним ближе, побеседовать?..

– Благодарю. В другой раз, – отчеканил тот. – Я выполнил свое обещание. Я могу идти?

Сложил изломанный цилиндр и маску на столике перед Зои и рванулся к двери.

Мадам Бюлов тяжело вздохнула, когда тот вышел.

– Ну зачем же ты так жестока?

Наконец Зои вынула изо рта сигарету.

– Все напрасно, мама, – заговорила она с торопливой резкостью, белея от негодования и выдыхая слова, как ледяные иглы, – ему не доставило ни малейшего удовольствия ни приготовления, ни само выступление, хотя мы, черт возьми, возлагали, большие надежды на то, что изменит свое мнение, когда услышит, как рукоплещет зал. Его это не тронуло. Завтра студенты бросятся разгадывать секрет заморозки фонтанов, но ему все равно! Зря мы повелись на его условия, написали на афише, что представление последнее и единственное. Он уцепился за это, теперь его нипочем не заставишь принять участие вновь.

С каждым произнесенным словом она отрывала прядку волос с головы. Это было странным зрелищем, составляющим странный контраст с грандиозностью и нежностью представления, демонстрированного ею менее часа назад, в котором воспевались Любовь, Жизнь, трепетное отношение к Природе.

– Он сказал так? – поспешно спросила мадам Бюлов.

– Он сказал: «Я не комедиант!» – бросила Зои. – Может, достанет с ним возиться, все равно что с малым дитем?

Зои была тоненькой девушкой невысокого роста, черноволосой, с чуть опущенными плечами. Издали ее можно было принять за мальчишку из-за несколько нервного и угловатого сложения. Она едва достигла совершеннолетия, но во взгляде ее и перекошенной в недовольстве линии крупного рта было больше брезгливости и яда, чем у иных дам почтенного возраста. Сходство с Элен Бюлов оказалось лишь работой грима. Подведенные веки, накладные ресницы, мягко очерченные губы – все это исчезло после умывания. Остались лишь черные глаза, принадлежавшие месье Иноземцеву, его же впалые щеки и недовольно перекошенное выражение лица, будто она только что лицезрела препарированную лягушку. От Элен Бюлов Зои взяла только аккуратный нос. Но если приглядеться, и тот был каким-то не таким: видимо, девушка успела его перебить. Может, в детстве упала с дерева, может, неудачное гимнастическое упражнение, а может, кто-то не стерпел обидных слов в свой адрес.

– Попроси кого-нибудь, пусть принесут виски, – пробурчала она.

– Зои! – воскликнула мадам Бюлов.

– Нет больше сил с ним возиться! Когда-нибудь я его убью, а сейчас – срочно мне бутылку.

– Зои! – с таким душещипательным материнским негодованием повторила Элен, так искренне всплеснула руками, что в сердце мое метнулось сомнение – была ли она вообще когда-нибудь той неуловимой Элен Бюлов, какой ее знали в девятнадцатом столетии, той невероятной, изобретательной, смелой и ничего не боящейся Элен Бюлов, которая могла одним забавным фокусом перевернуть жизнь множества людей с ног на голову?

Передо мной стояла мать, всем существом своим трепещущая в материнском порыве оградить дитя от капризного безумства. Ловкая и неуловимая Элен Бюлов осталась в прошлом веке, а в новый век ступила почтенная дама, радеющая за воспитание своих отпрысков. Радеющая и от души балующая. Одному Богу было видано, каких усилий стоило ей оставаться в этой роли успешной. Канатоходцу и то было проще удержаться под куполом цирка, чем матери, балансирующей меж непростым характером дочери и любовью к ней.

Мы покинули Медисон-сквер-гарден каким-то потайным манером. Всю дорогу Зои доказывала свое сумасбродство, а Элен Бюлов снисходительно и осторожно в нем участвовала. Не теряя самообладания ни на мгновение.

Спустя час я мчался на заднем сиденье ярко-красного четырехместного «Форда Модал Кей» – модели нынешнего года, выпущенной в начале осени и стоившей доктору Иноземцеву три тысячи долларов – подарок в честь дня рождения дочери.

За рулем сидела Зои, рядом – ее мать. Авто с ревущим бензиновым двигателем неслось со скоростью, которая превосходила, наверное, и скорость парохода, и поездов, и даже всюду снующих зеленых такси. Оно трещало и стонало, спицы на колесах готовы были лопнуть в любую секунду. Зои то и дело резко сдавала то вправо, то влево, объезжая невидимые мне препятствия на дороге. Мы пересекли большой подвесной мост и уже вовсю неслись через картофельные поля островной части Нью-Йорка, называемой Лонг-Айлендом, где еще царили невысокие виллы и сохранилась относительная загородная тишина. Вилла Иноземцева располагалась далеко на северо-востоке острова, едва ли не в самом его конце.

Обе без умолку что-то рассказывали, совершено не обращая внимания на ветер, бьющий в лицо. За бортом голые деревья, кусты и панорама ночного океана мелькали с частотой картинок калейдоскопа, будто попавшего в лапы обезьяны. Я словно очутился в самом центре безумного лихорадочного сна. Оттого что беспрестанно в лицо бил морозный ветер, трудно было дышать. Верх кузова авто спустили – Зои изнывала от жары. От вездесущего аромата виски, что хвостом тянулся за юной артисткой, кружилась голова. Она по-прежнему держала в зубах сигарету, и рассказ ее прерывался бесконечным чертыханьем. Пепел попадал в лицо, залеплял очки и даже подпалил меховой воротник ее куртки.

«Форд», по словам девушки, мог разогнаться до сорока миль в час. Она сообщила это, принявшись за бутылку «Джек Дэниелс», зубами вынула пробку и прямо на ходу меж словами делала добрых пять-шесть глотков. Элен, полюбовно журя, хваталась за руль, чтобы машину не унесло к обочине, или начинала хлопать перчатками по меховому воротнику Зои, чтобы затушить искры пепла от сигареты, свисавшей с уголка рта.

Тибетская закаленность моя рухнула, как карточный небоскреб.

Я стойко сносил отчаянное головокружение, стойко сдерживал подкатившую к горлу дурноту, но в конце концов не выдержал.

– Прошу вас, – взмолился я, – остановитесь хоть ненадолго. Я хотел бы отдышаться.

– Еще чуть-чуть, Эл, – проорала через плечо Зои. – Только не смей запачкать мой салон. Вон, видишь, серую каменную ограду? Это обитель дьявола – моего отца. Почти приехали.

И отвела акселератор далеко от себя, чуть его не сломав, сопровождая скоростной рывок звуками клаксона.

Она, не спрашивая разрешения, перешла со мной на «ты» и ко всему прочему дала прозвище. «Будешь Элом, – сказала. – Емельян Михайлович, как вас моя матушка зовет, – слишком долго выговаривать. Язык сломаешь. А Гершин – мне не нравится. В нашу скоростную эпоху не принято тратить время на длинные, труднопроизносимые слова».

И это было отчасти правдой. Я довольно сносно изъяснялся по-английски, но американскую речь понимал с трудом. Элен говорила привычно чисто, хотя нет-нет сокращала обычный английский, когда обращалась к дочери. Зои же полностью владела американским английским – отрывистым, резким и колючим.

Никогда я и мысли не допустил бы, даже в самых смелых и отчаянных фантазиях, что у месье Иноземцева, у этого чопорного, строгого, немногословного, держащегося всегда отчужденно, дочь вырастет настоящей уличной бандиткой. Даже свет некогда блиставшей мадемуазель Бюлов мерк в сравнении с дерзостью и развязностью Зои.

Я не видел, как подъехали к высокой – пяти или шести метров – серокаменной стене, как миновали ворота, аллею – тоже, ибо очень боялся, что испорчу красивое авто своей новой знакомой. Я зажимал рот рукой и глядел только себе под ноги. Разогнуться смог, лишь когда она заглушила мотор. Вывалился из нагревшегося до высоких температур автомобиля, поднял голову, увидев размашистое кирпичное строение.

Оно скорее походило на амбулаторию, чем на виллу. Неоштукатуренное, лишь в два этажа. И ни единого зажженного окна – дом, видно, уже спал. И аллея тоже тонула в темноте, лишь верхушек сосен касался серебристый свет готовой выползти на небосвод луны. Цепляясь за чугунные перила, взобрался на крыльцо.

Свет в доме зажгли не сразу – некоторое время мы были вынуждены пребывать в полной темноте, нарушаемой смешками и едкими шуточками Зои и легкой трелью канареек, потревоженных шумом, – вероятно, где-то здесь была клетка с птицами. На ощупь, поддерживая друг друга, миновали несколько дверей, и я наконец ощутил под собой мягкий бархат дивана.

Когда лампы под потолком вспыхнули, постепенно разгораясь, первое, что увидел, – Зои. Она протянула мне стакан с едко пахнущей маслянистой жижей. Я так отвык от любого вида выпивки, да и в дороге намучался препротивнейшим его запахом, что мгновенно отказался, но девушка схватила вдруг мою руку, так крепко сжала, что хрустнули суставы ее пальцев, вложила в нее стакан, другую опустила на затылок. Я сам не понял, как виски обожгло мои внутренности.

– Я понимаю, Элюшка, что у вас в Индии, или где ты там жил, не слишком распространен хороший бурбон – к примеру, я предпочитаю «Джим Бим» или бренди, но в этом доме лучше трезвым не быть. Поверь мне, друг, на слово.

Элен лишь развела руками и извиняюще улыбнулась.

– Зои, умоляю… – проронила она тихо.

– Вы… – с придыханием проронил я, – странная девушка…

Сквозь слезы я оглядел ее мужской наряд – темно-серый мужской костюм, воротничок расстегнут, галстука нет. Она стащила с себя куртку и швырнула ее на пол к ногам подлетевшей горничной.

– А отчего мне странной не быть? Знал бы, где я родилась, Эл, и где провела первые восемь лет своей жизни, – ответила она, хохоча. – Но в этом доме нельзя произносить этого страшного слова…

– Зои!

Девушка вдруг поменялась лицом и стала изображать заику.

– Бб-б… Бб-б… Ббю… – забормотала она. Потом, поймав взгляд матери, осеклась, неискренне потупившись. – Ладно, молчу. Все, видишь? Я заткнулась.

Элен улыбнулась, но взглядом успела дать понять, чтобы та держала свой острый язык за зубами. Хотя я ничего не понял. Видимо, имелись здесь какие-то семейные тайны.

Оказавшись во власти приятного тепла, я начал понемногу успокаиваться, вздохнул наконец полной грудью. На заднем сиденье «Форда» дыхание перехватило, и только сейчас отступил этот неприятный спазм в легких, возникший то ли оттого, что ветер беспрестанно бил в лицо, не давая сделать ни вдоха ни выдоха, то ли из страха разбиться, ибо качало хрупкий «фордик» из стороны в сторону, точно джонку в шторм. Откинулся на спинку кресла и украдкой огляделся.

Гостиная месье Иноземцева выглядела эксцентрично, как выразились бы семнадцать лет назад. На окнах не было привычных штор, но я заметил у потолка нечто похожее на лебедки с пожелтевшим канатом, возможно, именно с их помощью опускались и поднимались жалюзи. Стены не украшены обоями, не имели никакой обивки – точно такой же голый кирпич, что и снаружи. Причудливо меблированная и просторная, со множеством фотографических картин на стенах, со всякого рода китайскими фигурками, фонариками и веерами, перемежавшимися восточными музыкальными инструментами, радужными сюзане и какими-то механическими приспособлениями из шестеренок, ремней и деревянных планок, она вызывала чувство уюта и вовсе не отталкивала. В углу против окон стояла клетка с канарейками на подножке, опутанной проводами. На потолке не было люстр. Гостиная освещалась пузатыми лампами, свисавшими вниз, как дрессированные кобры. Единственно тонким нюансом была старинная мебель: мягкая – обитая синим бархатом, массивные шкафы с изображением лилий и с ножками в виде львиных лап, высокие этажерки, украшенные пузатыми ангелочками, прижимающими к пухлым губам золотые горны. Весьма странное смешение стилей.

У доктора была многочисленная прислуга, одетая сплошь в черное. Никаких белых чепцов, рюш, только прямые линии – все, даже перчатки, – из черного матового материала. Чрезмерно суетливые и несколько нервные – верно, из опасения досадить нерасторопностью, они сновали туда-сюда будто черные призраки. Элен часто приходилось делать замечания, трепеща, они роняли дрожащим голосом: «Да, мэм, конечно, мэм».

По мере того как я приходил в себя, стали возвращаться прежние мысли, а вместе с ними и мучившие вопросы. Во-первых, где же сам месье доктор, почему он столь быстро ушел из ложи, почему не снизошел до беседы со старым приятелем? До сих пор держал на меня обиду?

Тут я вспомнил разговор в толпе у крыльца Медисон-сквер-гардена, мол, доктор уродлив и скрывает свое уродство под маской. Быть может, есть веская причина прятать свое лицо от людей, быть может, это какая-то причуда состоятельного господина, в которого теперь превратился русский доктор? Но Иноземцев не был похож на того, кто ради забавы мог навести вокруг себя столько таинственности, чего не скажешь о его супруге…

И взгляд мой невольно вернулся к Элен, натянувшей на себя маску радушной хозяйки. Я даже поежился и дернул плечами, представив сколь глубоко мое неведение в пространстве ее замыслов.

– Очень жаль, что месье Давид так быстро ушел. – Вместо мучившего вопроса озвучил другой, не менее интересующий, сам не понимая, отчего так путаются мысли, и отчего боюсь, что заподозрят в чрезмерной заинтересованности особой доктора.

– Наш Али-Баба – еще тот субчик, – процедила Зои.

– Месье доктор прожил некоторое время в Туркестане, – поспешила вставить Элен.

– В Туркестане! – удивленно воскликнул я. Хотел добавить вопрос, но опустил голову. – Понимаю… Понимаю.

– Давид – текинец, – продолжила мадам Бюлов, – из чудесной гористой местности Закаспия. И чрезвычайно умный парень. Он был самым младшим студентом Сорбонны за всю ее историю.

– Сорбонны! – вновь не сдержал я изумленного возгласа.

– Да, медицинский курс. И даже полгода преподавал хирургию. Мастер на все руки. Первую операцию провел, когда ему минуло пятнадцать – он только окончил первый курс, – продолжала Элен с бесконечной любовью и теплом. Но я сразу понял, что Давид не был ее сыном, хотя она и не делала разницы между ним и девушкой, не выпускающей сигареты изо рта, которая тем не менее унаследовала ее нос. Зои же, пока та говорила о приемном сыне, гипнотизировала мать ненавидящим взглядом. Казалось, юная артистка всем сердцем презирает сводного брата за то, что тот обладал большим количеством добродетельных черт, хоть и был, вероятно, рожден вне брака.

– Здесь, в Нью-Йорке, менее чем за два года Давид умудрился окончить курс физического факультета в Колумбийском университете. Ему позволили сдать экзамен экстерном, приняли докторскую, но оставили преподавать оптику. Хороших учителей в Америке днем с огнем не сыщешь. Давид работает с трансплантологией живых тканей и органов и занимается изготовлением стальных имплантатов. Продолжил дело отца.