Николай Самохин. Том 1. Рассказы. Избранные произведения в 2-х томах

– Посмотрите на это уникальное сооружение, – пригласил он, поднимая на ладони ежа. – У него сотни иголок, и каждая имеет самостоятельную подвеску. На первый взгляд, они шевелятся беспорядочно – не так ли? Но вот я ставлю его на землю. Обратите внимание, как слаженно они действуют при видимой хаотичности. Куда он ползет, позвольте спросить? Он ползет не на северо-запад, а именно на юго-восток – в сторону моря. Потрясающе! Идеальный луноход! Человечество еще тысячу лет не сможет построить такой механизм. – Тут в глазах у Паганеля появилась какая-то мысль. – Ну-ка, дайте мне нож! – приказал он, не спуская глаз с ежа, и жестом хирурга протянул в сторону руку. – Ведь в них должна быть сейчас икра. Черт побери! Икра морских ежей! Знаменитое тонизирующее средство! Это поставит меня на ноги.

И взяв свой охотничий тесак, Паганель принялся безжалостно крошить уникальные сооружения природы на глазах побледневшего папы.

– Чувствую прилив сил, – сообщил он после десятого примерно ежа. – Заметно поправляюсь… А вкус какой! Это вам не из баночек. Рекомендую, – Паганель подцепил икру на кончик ножа и протянул папе. – Можно без соли.

– Кушай, кушай, – сказал папа, отворачивая лицо. – Мы здоровые – нам ни к чему…

ГЛАВА VI

Куда девалась рыба? Повседневные заботы.

Бой с комарами.

Уже пятый день мы живем в палатках в бухте Посьета. Жизнь наша протекает так.

Папа, проснувшись утром, на скорую руку выпивает полчашки растворимого кофе и ныряет в море, чтобы вынырнуть только к обеду. Папа – главный наш добытчик. Гребешками, трепангами, икрой морских ежей он уже накормил нас и теперь хочет подстрелить рыбу. Но рыба ему не попадается, о чем он и сообщает нам всякий раз с большой растерянностью.

– Нет рыбы, – говорит папа, обводя нас тревожным взглядом. – Совершенно нет. Просто удивительно.

– И скоро совсем не будет, – успокаивает его Паганель. Рыбные запасы, говорит Паганель, основательно подорваны – это общеизвестный факт. Подумать только, еще лет пять назад он покупал в магазине свежую стерлядь. По три рубля за килограмм. Теперь Паганель готов отдать за килограмм двадцать три – но кому отдавать? Рыбы нет даже в Одессе. Завалящего бычка не найдешь. Один хек серебристый. Это в Одессе – скумбрийной, ставридной и кефальной! «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил». А теперь что он туда приводит? Шаланды, полные свежемороженого хека?

Если Паганель знает за одесскую рыбу, то дяде Коле известно все про обскую. Раньше в Оби было очень много рыбы. Она там, можно сказать, кишмя кишела. Дядя Коля сам, когда еще был студентом, ловил стерлядь на том месте, где теперь построена Обская ГЭС. Он брал обыкновенную бельевую веревку, привязывал к ней ржавый крючок, цеплял червяка и забрасывал эту пустяковую снасть в воду. Стерлядь хваталась, как сумасшедшая. А недавно вот дядя Коля по своим журналистским делам плавал по Оби. Он проплыл почти три тысячи километров, от Новосибирского водохранилища до Карского моря, но рыбы так и не обнаружил. Только один раз шкипер самоходки угостил его кусочком полусырого язя, да еще в городе Нижневартовске дядя Коля встретил как-то человека, несшего на прутике двух чебаков.

Правда, был еще третий случай – в самых низовьях, почти в Обской губе. Однажды прямо к сидевшему на бережку дяде Коле выплыл из камышей катер без опознавательных знаков, весь увешанный по надстройкам осетрами. Но когда дядя Коля спросил у небритых мужчин, управляющих катером, где они взяли рыбу, те грубо ответили: «А тебе какое дело, крыса!» – и уплыли обратно в камыши.

– Апше, я очень опасаюсь, что уже ближайшие наши потомки будут всерьез полагать, будто рыбу добывают из рыбных консервов, – подводит итог Паганель.

Папа после таких собеседований обычно говорит:

– Пойду все же попробую еще. Только бы мне ее встретить –

уж я не промахнусь.

И он опять ныряет в море – на этот раз до ужина.

В промежутках между ныряниями папа воспитывает меня: за то, что я карабкаюсь к лагерю по скалам, обдирая колени; за то, что плетусь как черепаха в обход, когда могла бы пулей взлететь по скалам; за то, что не хочу идти в воду; за то, что отказываюсь вылезать из воды; за то, что сижу сложа руки, как барыня; за то, что суюсь не в свое дело… Методов воспитания у папы несколько. Чаще других он употребляет показательный, или – как я его про себя называю – метод вопросов и ответов.

– Малыш, а что сейчас на моем месте сделала бы мама? – спрашивает он. Отвечать нужно так:

– Мама взяла бы ремень.

– Заведомо, – кивает папа. – А я что делаю?

– А ты ограничиваешься замечанием.

– Вот именно, – соглашается папа. – А ты что должна делать?

– А я должна это ценить.

– Молодец, – совсем уже благодушно говорит папа – Соображаешь.

Это метод понарошечный. Папа любит демонстрировать его перед дядей Колей и Паганелем, чтобы показать им, какое у него хорошее взаимопонимание с дочерью.

Второй метод – заугольный. Его папа не любит демонстрировать. Поскольку углов здесь нет, папа уводит меня за палатку и там, раздувая ноздри, сдавленным голосом спрашивает:

– Ты чего добиваешься, дрянь?! Хочешь, чтобы я немедленно отправил тебя домой? Ты этого хочешь, говори?

Можно, конечно, ответить: «Ага, хочу», – все равно ведь папа не отправит меня одну за пять тысяч километров. Но, во-первых, я понимаю: дети – а я, в глазах папы, ребенок, да еще и настырный – не должны так отвечать. И во-вторых, мне кажется, что если я так отвечу, раскаленный докрасна папа просто разорвется на мелкие кусочки.

– Не хочу, – говорю я, потупясь.

– Ну, смотри! – Папа трясет пальцем перед моим носом. – Последний раз предупреждаю! Последний!

Дядя Коля рубит дрова для костра, моет посуду, проветривает палатки, ходит за пресной водой. Целыми днями он хлопочет, трубка его, не переставая, дымит, отчего дядя Коля напоминает маневровый паровоз, снующий туда-сюда по рельсам.

К морю дядя Коля относится как к одному из обязательных дневных дел: раз уж приехали за тридевять земель, надо купаться, ничего не попишешь. Раза три-четыре за день он спускается на пляж, с озабоченным видом сбрасывает одежду и быстро отплывает метров на пятьдесят. Потом так же быстро возвращается и бегом выскакивает на берег. Дядю Колю бьет крупная дрожь.

– Б-б-большая теплоотдача, – извиняется он. – Очень скоро замерзаю. Даже в теплой воде.

– Напрасно ты не хочешь нырнуть, – ласково уговаривает его Паганель. – Ты лишаешь себя двух третей удовольствия. Там, под водой, совершенно потрясающий мир.

– Б-б-боюсь, – говорит дядя Коли, прыгая на одной ноге. – Ну его к лешему. В-вода в уши нальется.

Паганель, больше всех грезивший морем, не купается вовсе. Он сидит на берегу, скрестив по-восточному ноги, и радуется, глядя, как ныряют другие.

– Правда ведь, замечательно? – заглядывает он нам в глаза. – Ну, сознайтесь, что это прекрасно. Помните, я говорил: здесь лучше, чем на Черном море!

У Паганеля такой довольный вид, словно он лично подарил нам и этот живописный мыс, и маленький пляж, усеянный ракушками, и поднимающийся напротив двугорбый остров с белым маяком. Один лишь раз за все время Паганель сам окунулся. Он торжественно надел ласты, выполнил полное йоговское дыхание, по всем правилам – пятками вперед – забрел в воду, отплыл метров на десять, нырнул, красиво взбрыкнув ногами, достал со дна маленького уродливого гребешка, сказал: «Потрясающе!» – и тут же вернулся назад.

Дядю Колю, кроме большой теплоотдачи, терзает еще бессонница. Обнаружилось, что он не может спать в палатке. Дядя Коля считает, что это из-за комаров. Не потому, что они кусают его. Мы все спим в спальных мешках, выставив наружу только носы: мешок комар прокусить не в силах, а с носа его всегда можно сдуть. Дядю Колю угнетает комариный писк. Лучше бы уж волки выли, говорит он, это, наверное, легче. А комариный писк действует ему на нервы. Особенно, когда комар вьется где-то в ногах, тычется бесполезно, не находит лазейки, начинает раздражаться и взвизгивать. Это раздражение передается дяде Коле, ему в такие моменты хочется сказать:

«Ну что ты там зудишь?! Лети сюда – вот открытое место. Кусай – только замолчи!»

Так он лежит по целым ночам и злится.

Правда, какую-то пользу можно извлечь даже из бессонницы, говорит дядя Коля. Например, он любуется восходом солнца, который мы регулярно просыпаем. Еще дядя Коля знает, что по утрам из поселка прибегает собака – вылизывать наши миски, сложенные под кустиком.

Но польза пользой, а бессонница здорово подкосила дядю Колю. Он еще более заострился, потерял аппетит, под глазами у него появились синие круги. Поэтому на третью ночь они с Паганелем решили дать комарам генеральное сражение. Сначала они пытались выкурить их, для чего развели внутри палатки, на листе фанеры, костер из сырой травы и, размахивая полотенцами, стали гнать комаров вон.

– Ну как, летят? – спрашивали они нас. – Вылетают – нет? Вылетают ли комары, плохо было видно, но сами дядя Коля с Паганелем скоро выскочили из палатки. Минут пять, наверное, они сидели на земле и страшно кашляли, мотая головами. Трава в палатке между тем подсохла и вспыхнула огнем. Нерастерявшийся папа залил пожар компотом, выбросил тлеющую фанеру наружу и принялся топтать ее ногами.

– Может, вы просто подожжете палатку? – спросил он. – Тогда уж заведомо все комары погибнут.

Дядя Коля с Паганелем ничего не ответили. Они покашляли еще немножко и приступили ко второй половине операции. Теперь началась борьба с отдельными уцелевшими комарами. Дядя Коля с Паганелем, включив фонарики, брали летящего комара в перекрест, снижали на стенку палатки и били кедом.

Туго натянутая палатка на каждый удар отвечала пушечным выстрелом. Зенитчики вошли в азарт. Палатка гудела. В Посьете лаяли растревоженные собаки. В конце концов с моря подошел сторожевой катер, осветил нас мощным прожектором, и оттуда сердито крикнули:

– Эй, на берегу!.. Вы что там, с ума посходили?!

Сражение пришлось остановить. Но дядя Коля не сдался. На следующий день он сходил в поселок, вернулся с бутылкой коньяка и, потрясая ею, грозно сказал:

– Ну, я т-т-ебе покажу!

…В эту ночь дядя Коля спал, как убитый.

Папа аккуратно ведет дневник. Каждый день он ухитряется выкроить минутку, достает маленький пузатый блокнотик и мелким почерком заносит в него разнообразные данные: температуру воды, облачность, количество пойманных гребешков, мелкие происшествия и свои вытекающие размышления.

Дядя Коля, которому в силу профессии его полагается быть нашим летописцем, ходит вокруг папы со страдальческим лицом, заглядывает через плечо и стонет:

– Меня надо расстрелять, – говорит дядя Коля. – Поставить к стенке и безжалостно кокнуть, как злостного растратчика.

Сам он вел записи только первые два дня, а потом охладел к этому делу. Красивая планшетка его, где в специальных гнездах хранятся отточенные карандаши и авторучки, беспризорно валяется на земле, об нее вечно все спотыкаются и отшвыривают ногой в сторону. Яростнее всех отшвыривает планшетку дядя Коля.

Вообще дядя Коля говорит, что сам не в состоянии объяснить, как он при таком отвращении к перу и бумаге, при таком варварском неумении работать, сумел все же написать несколько книжек и почему эти книжки получились такими, что его пока не подвергают за них гражданской казни с конфискацией имущества.

…Прекраснее всего наши вечера здесь, когда мы, поужинав, завариваем чай, разливаем его по кружкам и папа начинает рассказывать нам о звездах. Заводит такие разговоры обычно дядя Коля. Он знает небесную географию еще хуже, чем земную, из всех созвездий умеет отыскать только Большую Медведицу и поэтому всякий раз просит папу:

– Ну-ка, Володимир, покажи мне еще, где у нас созвездие Лебедь?.. Ага… А это… Как оно?.. Рака и щуки? Папа показывает сначала неохотно, а потом увлекается сам и начинает интересную экскурсию по созвездиям и туманностям.

Мы лежим у потухающего костра, смотрим в небо, слушаем, как негромко шумят деревья, как пошлепывает внизу море о камни – и полуостров наш постепенно превращается в маленькую планету, медленно плывущую куда-то в пространстве.

ГЛАВА VII

Наши практичные соседи.

Вечер культурных развлечений.

Рядом с нами на мысе расположились туристы из Москвы. Вернее, это мы расположились рядом с ними. Место для лагеря ходил выбирать Паганель, и тогда еще, вернувшись, он сказал:

– Там уже стоят две палаточки, но, думаю, они нам не помешают. Ребята вроде симпатичные – я уже познакомился с ними. Все – молодые инженеры из Москвы.

Когда мы подошли к этому месту, палаток стояло уже четыре. Я сразу поняла, что инженеры из Москвы опытные туристы. Их было восемь человек, но они умудрялись одновременно выполнять столько работы, что казалось, будто людей на полянке вдвое больше. Вот что они делали: закрепляли последнюю палатку, рубили дрова в два топора, ремонтировали ботинки, драили песком один большой котел и четыре маленькие кастрюли, заряжали кинокамеру, осматривали в большой бинокль морские дали, развешивали для вяления рыбу-горбушу, стирали штормовки в алюминиевом корыте, надували резиновые матрацы и выколачивали пыль из одеял.

При этом они успевали еще и загорать, поворачиваясь к солнцу разными местами, чтобы не спалить какую-нибудь одну часть тела.

– Бог в помощь! – крикнул Паганель. А папа спросил: «Рыбка здешняя?»

– Нет, сахалинская, – ответили туристы. – А крабы – шикотанские.

– Так вы, значит, уже оттуда? – обрадовался Паганель. – А мы как раз туда собираемся.

Туристы неопределенно шевельнули плечами: дескать, глядите – дело ваше.

– Вот! – поднял палец Паганель. – Век живи – век учись. Заметьте, как поступают умные люди: сначала едут на холодные, туманные острова, а потом уж в солнечный Посьет – отогреться после трудного путешествия.

Туристы согласно шмыгнули носами: дескать, ага – мы такие.

– Проворные молодые люди, – негромко проворчал дядя Коля. – И на островах раньше побывали, и здесь успели застолбить лучший участок.

Участок москвичи, действительно, выбрали самый лучший. Здесь был единственный пологий выход к морю, единственный спуск к маленькому пляжу на внутренней стороне мыса, единственная тропа к колодцу с пресной водой и единственный пятачок, не засеянный картошкой, что мы обнаружили гораздо позже.

– Ничего! – бодро сказал Паганель. – У нас местечко не хуже.

– И он повел нас вперед по густой траве, под которой, как мы потом выяснили, находилось картофельное поле.

– Здесь, – Паганель указал на дикие заросли какой-то высокой, переплетающейся травы. – Ну, придется маленько расчистить. И ветерок тут, на вершине, конечно. Зато комаров не будет. Разумеется, тайфун – если он случится – нас отсюда сдует. Но, полагаю, далеко мы не улетим – вон те деревья задержат палатки.

Место, и верно, было надежным. Не считая тропинки, которую стерегли москвичи, со всех сторон нас окружали неприступные отвесные скалы. Здесь, наверное, запросто можно было выдержать длительную осаду превосходящих сил морских разбойников.

– Спускаться к морю мы будем через лагерь соседей, – решил Паганель. – Думаю, они не станут возражать.

Так мы поселились рядом с москвичами.

Правда, к морю через их лагерь мы не ходим. Папа в первый же день отыскал другой спуск. Он начинается сразу за нашими палатками. Надо пройти через высокие лопухи к обрыву (он сначала не очень крутой и травянистый), по ложбинке съехать на пятой точке до первого выступа, потом, прижимаясь спиной к скале, пройти несколько метров по наклонному узенькому карнизу до горизонтальной площадки, повиснув на руках, достать ногами следующую площадку, оттуда, прыгая с камушка на камушек, спуститься к полоске из зыбких водорослей, прибитых к берегу, а уж по водорослям (если их за ночь не смоет волнами) легко добраться до пляжа.

Ходит через лагерь москвичей один Паганель. Паганель говорит, что он неравнодушен к молодежи и не может пропустить лишнюю возможность пообщаться с нею. А эти ребята ему особенно нравятся. Нравятся своей основательностью, здоровым рационализмом, спокойной уверенной силой и независимостью суждений. Москвичи снаряжены, действительно, хорошо. Кроме палаток, спальных мешков, котлов, кастрюль, надувных матрацев, большого корыта, на которое мы сразу же обратили внимание, – у них есть еще гидрокостюмы, акваланги, кинокамеры, ледорубы и много всяких других вещей. У них нет только вьючных лошадей. Но зато имеются важные документы, прочитав которые, все местные власти должны обеспечивать им содействие катерами, паромами, лодками и другим транспортом. И вообще, они не просто так путешествуют, а снимают по дороге фильм о подводном мире, который рассчитывают продать за большие деньги Клубу кинопутешествий.

Распорядок дня у них очень строгий. Когда мы часов в девять утра только спускаемся по своей тропинке умываться, покрывшиеся гусиной кожей аквалангисты, бесшумно, как диверсанты в приключенческом фильме, уже появляются из воды с полными авоськами трепангов. Бородатый командир их дает ныряльщикам пару раз дохнуть свежим воздухом и снова гонит в море.

Потом туристы здесь же, на берегу потрошат свои трофеи: режут большими ножами трепангов, выколупывают из раковин гребешков, полощут в каком-то растворе ежей и морских звезд и раскладывают их по картонным коробкам со множеством специальных отсеков.

Разговаривают они между собой короткими фразами, как хирурги во время операции:

– Женя, нож!

– Держи угол!.. Хоп – довольно!

– Бэби – вода?

– Двадцать градусов, – четко отвечает Бэби.

– Пойдешь еще?

– Да. На сорок минут.

– А воздуху осталось?

– На сорок две.

Иногда кто-нибудь из них посещает нашу стоянку, и тогда нам становится неловко: за наши неимпортные ласты, за маски с заклеенными изолентой трещинками на стеклах, за единственный закопченный котелок, представляющий из себя магазинную кастрюльку с продетым сквозь ручки куском ржавой проволоки. Гость небрежно перекидывает наш скромный улов и говорит:

– Мелковаты ежики. Самые крупные ежи вон на той косе.

– Ого! – говорим мы. – Так ведь до нее – только на подводной лодке…

– Без аппарата, конечно, трудно, – соглашается гость.

– Гребешки едите? – спрашивает он. – Мы из них варим суп. Вкусно.

Тут Паганель, как бывший одессит и специалист, начинает объяснять, что гребешки хороши не только в супе, но также и сырые, жареные на сковородке с маслом и прямо на костре в собственном соку. Попутно он сообщает, что в морских ежах есть ценная икра, а трепангов надо сначала кипятить в течение четырех часов, затем обжаривать и лишь потом есть.

– Ага… Угу, – внимательно слушает гость. – Вон что… Неужели?.. А то нам суп уже приелся… Так-так… Ну, спасибо.

– Ручаюсь, что после этой информации они удвоят уловы, – говорит довольный Паганель.

Соседи, и точно, на другой день удваивают улов. Паганель не перестает восхищаться москвичами. Он говорит, что после общения с ними начинает как-то светло и оптимистично смотреть в наше будущее, оно представляется ему в надежных руках.

Дядя Коля, наоборот, не разделяет этих восторгов.

– Черт-те что! – сердито удивляется он. – От кооперации они, что ли? По договору?.. Ведь это еще две-три такие бригады – они море опустошат.

Дядя Коля все ждет, когда туристы устанут от заготовок и займутся каким-нибудь приличным делом: станут играть в волейбол или плавать наперегонки. А в последнее время у него появилась новая надежда. Накануне дядя Коля познакомился с местным рыбаком – высоким костлявым парнем с вертикальными глазами. Они выпили с ним на причале рыбоучастка две бутылки красного вина, после чего рыбак, царапая деревянными пальцами дяди Колину куртку, стал открывать ему свою душу. Рыбак говорил, что нет правды на земле.

– Вот, мы пашем, так? – говорит рыбак. – Берем гребешка, мидий берем и так далее. План даем – как с пушки. Мало – два плана даем, раз для народа требуется. А на острове Попова завод не успевает перерабатывать. И тогда начальство привозит нам аванс. Или спирт забрасывает. И мы запиваем. Вглухую. И завод спокойно перерабатывает улов.

После этой встречи дядя Коля ходит и мечтает вслух:

– Может, и эти орлы запьют, – говорит он – Хоть бы запили.

Но эти не запили. Они, наоборот даже, придумали механизацию. Как-то утром я рано проснулась, вышла из палатки и увидела дядю Колю, сидевшего на краю обрыва.

– Глянь-ка сюда, старуха, – позвал меня дядя Коля. Я подошла.

Внизу под нами соседи уже вели промысел. Они спустили на воду свое корыто, один из них, шлепая ластами, подталкивал его вперед, а два других, выныривая, перегружали в корыто улов из авосек.

Дядя Коля выколотил о камень трубку, поднялся и грустно сказал:

– Здравствуй, племя… Младое, черт побери, незнакомое.

К вечеру дядя Коля затосковал окончательно. Он протер мокрой тряпкой свою заграничную куртку, сменил шнурки на ботинках и объявил, что пойдет сегодня в клуб. Хватит, сказал дядя Коля, он не в силах больше терпеть это безобразие. Может, в кино ему повезет. Вдруг покажут каких-нибудь молодых романтиков или каких-нибудь старомодных чудаков, абстрактных гуманистов, шизофреников, наконец, каких-нибудь…

Я стала проситься с дядей Колей.

– Ни в коем случае! – сказал папа. – Во-первых, тебя не пропустят на вечерний сеанс. Заведомо.

Но дядя Коля поставил меня рядом, и я оказалась чуть не по плечо ему.

– Вот что делает акселерация, – сказал тогда дядя Коля. – Она же почти невеста. Если спрятать косу под платочек, то в полумраке поселкового клуба ты вполне сойдешь за взрослую даму, старуха. Впрочем, я думаю, ты окажешься там далеко не самой юной.

В клубе была в этот вечер большая программа: сначала концерт агитбригады студентов нашего, между прочим, электротехнического института, потом – кино, а после кино – танцы под студенческий оркестр.

– Считай, уже повезло, – сказал дядя Коля – Посмотрим на земляков. Это надо же – в какую даль ребята забрались!

Перед концертом на сцену вышел руководитель бригады – кандидат каких-то наук, рассказал, в скольких местах уже побывали студенты и как хорошо их встречали трудящиеся. А под конец объявил, что сейчас прочтет лекцию о наших достижениях в области науки.

– У-у-у-у! – разочарованно загудел зал.

Кандидат благодарно поклонился, как после бурных аплодисментов, взошел на трибуну, достал из внутреннего кармана толстый пласт бумаги и начал лекцию. Его никто не слушал. В зале лузгали семечки, хлопали стульями, переговаривались, мяукали, в последнем ряду потихоньку играли на двух гитарах и пели хором. Только четыре солдата, приехавших на побывку, сидели по стойке смирно, положив на колени фуражки кокардами вперед.

– Господи! – прошептал измаявшийся дядя Коля. – Надо же сворачивать. Как можно скорее сворачивать – неужели он не понимает!

Мяукавшие тоже, видать, надеялись, что лектор вот-вот закруглится.

Но кандидат был человек крепкой кости. Он все бубнил и бубнил, и в конце концов ему начали подхлопывать и кричать: «Дядька, смойся!»

– Эти люди правы, – сказал дядя Коля. – Они не сделали ему ничего дурного. За что он так надоедает им?

В перерыве дядя Коля спрятался за колонну – он боялся встретиться с кандидатом, который был ему немного знаком, чтобы не травмировать того после жуткого провала. Сам кандидат, однако, разгуливал по фойе с довольным видом, ничуть не был огорчен, улыбался и солидно кивал направо-налево.

Увидев такое дело, дядя Коля ужасно расстроился. На него прямо жалко было смотреть – казалось, он вот-вот разрыдается.

– Все! – сказал он. – Конец!.. Я ничего не понимаю в этом мире! Режьте меня на куски – я ничего больше не понимаю!

Он хотел тут же уйти из клуба. Кое-как я уговорила его остаться. Так что мы посмотрели еще и концерт, и фильм «Подсолнухи». Только на танцы не решились оставаться.

…Луны не было, но мы хорошо знали дорогу и безбоязненно шли в темноте. Только перед лагерем москвичей дядя Коля включил фонарик.

– Не перетоптать бы вундеркиндов, – сказал он. – Такая потеря для будущего.

Но «вундеркинды» не спали. Они сидели вокруг едва тлеющего костра и были расположены к задушевности.

– Из кино? – спросили они, осветив нас тремя фонариками. – Как вам понравились «Подсолнухи»?

– Э-э-э, видите ли, – сощурился дядя Коля. – Разумеется, Софи Лорен, как всегда, очаровательна. И Марчелло Мастроянни играет талантливо… Но, по-моему, на этот раз очень тонкая психологическая проблема сведена где-то к мелодраме, а это снижает…

– А вам не кажется, что мы стали слишком избалованы? – сказал строгий молодой голос. – Избалованы всеми этими новомодными приемчиками, подтекстом, философичностью?..

– Ну-у… в какой-то мере, конечно, – затоптался дядя Коля. – Но вот война, допустим… Нельзя же так лубочно…