Николай Самохин. Том 1. Рассказы. Избранные произведения в 2-х томах

– «С бичей в армию!» – вслух прочел первую надпись дядя Коля и посочувствовал: – Отпрыгался парнишка.

Рядом было написано почти стихами: «Дорогая Надя! Шлю тебе я привет – вышли рыбы и конфет!»

«Что делать?» – спрашивали химическим карандашом.

«Делать можно все, – отвечали шариковой ручкой. – Женица или выйти взамуж. Даже можно… сами догадывайтесь».

Под ответом кто-то нацарапал гвоздем: «Правильно твоя губа шлепнула! Делать можно все!»

И поверх карандашей, авторучек, гвоздиков были вырезаны слова: «ТЯПА И БУГАЙ ЗДЕСЬ БЫЛИ».

– Ах, Тяпа и Бугай, Тяпа и Бугай! – вздохнул дядя Коля. – Вас-то куда понесло?.. Куда, вообще, люди едут, старуха?

Я не знала, что ответить. Просто посмотрела вокруг. Все и правда, ехали куда-то. В разных направлениях по вокзалу озабоченно спешили люди: сгибались под тяжестью огромных рюкзаков, несли раздувшиеся авоськи, волокли бьющие по ногам чемоданы…

– Не надо спрашивать их, – положил мне руку на плечо дядя Коля. – Они все равно не скажут правды. Они не знают ее. Я тебе отвечу.

У истока любого путешествия, сказал дядя Коля, начиная с плаванья Христофора Колумба и кончая воскресной вылазкой за город, всегда надо искать энтузиаста – такого ушастого длинноногого человека, со сбившейся набок бородой и вытаращенными от восторга глазами… В целом человечество не любит путешествовать – это надо твердо знать, человечество любит по утрам ходить на работу, покупать месячные проездные билеты на троллейбус, варить сосиски в целлофановой обертке, а по вечерам сидеть у телевизора и размышлять: натуральные или крашеные волосы у диктора Центрального телевидения Анны Шиловой.

Но где-то существует энтузиаст. У энтузиаста нет телевизора. У него есть глобус. Поэтому он в свободное от работы время елозит носом по глобусу, отыскивая места, где невозможно пройти в лакированных туфлях, где имеется наибольшее количество шансов заблудиться, утонуть, вывихнуть ногу и подвергнуться нападению диких животных. Выбрав самое гиблое место, энтузиаст хватает трубку и звонит приятелям: «Старик, есть прекрасная идея! – кричит он. – Есть идея махнуть в тартарары! Маршрут двадцать четвертой категории трудности! Пять восхождений, двадцать бродов и четыре обвала! Кроме того, есть надежда, что потреплет штормиком!..» Легче всего клюют на такое людоедское предложение почему-то люди, которые никуда дальше городского парка культуры и отдыха не выезжали, а штормы и обвалы видели только в кино. Лично дядю Колю, когда ему позвонил такой энтузиаст («Не будем называть фамилию», – сказал дядя Коля), совратило слово «Курилы». Наверное, из-за созвучия с кораллами. Курилы – кораллы – коралловые рифы – голубые лагуны – белые яхты. И дядя Коля согласился.

Однако дальше про энтузиаста. Уже через несколько дней знакомые его бегают по магазинам в поисках кирзовых сапог и телогреек.Сам же он в это время лежит на диванчике и посвистывает в кулак. У него-то все имеется: есть рюкзак, есть спальный мешок на гагачьем пуху, пуленепробиваемая штормовка, палатка, котелок и топор. Все это хранится у него в кладовке с позапрошлого года, когда он заманил вот таких же доверчивых людей в Уссурийскую тайгу, откуда их потом, больных цингой, вывозили на вертолетах.

В самый последний момент, правда, наиболее трезвые люди успевают отказаться от поездки – под предлогом болезни живота. Остаются два-три слабовольных человека, которые больше всего боятся, как бы их не обвинили в отсутствии характера. Очень скоро эти несчастные жертвы начинают понимать, в какую авантюру они оказались вовлечены. Они спят в палатках, имеющих свойство впускать комаров и не выпускать их обратно, умываются ледяной водой, которую терпеть не могут и от которой у них трескаются губы, грызут черствые сухари и получают у костра ожоги первой степени. Но у них не хватает мужества прекратить эти муки в самом начале пути.

Произнеся все это, дядя Коля умолк и задумался. Потом вдруг шагнул к рюкзакам и решительно схватил за лямки верхний. Я подумала, что сейчас он, наверное, взвалит его на плечи и, не оглядываясь, уйдет назад по шпалам железной дороги. Но дядя Коля никуда не ушел. Он отшвырнул рюкзак, выдернул завалившуюся под него планшетку и пробормотал:

– Это надо записать. Это может пригодиться.

Папа с Паганелем вернулись и начали вслух прорабатывать варианты – как нам ехать: через восемь часов на поезде – но зато утром мы будем в поселке Краскино, откуда шесть километров ходу до Посьета, или же через два часа на катере, но тогда мы поздно вечером придем в Славянку, там неизвестно как переночуем и лишь потом на автобусе поедем в Краскино, откуда все те же шесть километров до Посьета.

– Давайте лучше морем, – попросила я.

– Не мешай им, старуха, – сказал дядя Коля. – Конечно, мы поплывем. Но пусть посравнивают. Ученые люди, все же. Иначе они себя уважать перестанут.

Папа и Паганель все сосчитали, перемножили, разделили, внесли поправки и приняли окончательное решение: ехать поездом. Но море сияло под солнцем, вкусно пахло водорослями и мазутом, у причала толпились белобокие теплоходы, над мачтами парили чайки.

– Апше, неплохо бы и поплыть, – вздохнул Паганель. – Подышать ионами. Но тогда мы за два часа не успеем взять Владивосток.

– Возьмем! – заверил его дядя Коля, давно карауливший этот момент. – Заберемся на сопку, которая повыше, и возьмем.

Так мы и сделали. Эскалатор поднял нас на сопку под названием Голубиная, и сначала мы оказались на маленьком базарчике, на «блошином рынке», как их называют во Франции, – сказал папа. Здесь торговали вареными креветками, японскими зонтиками и шерстяными кофточками, магазинными полуботинками на микропорке, сигаретами «ВТ», болоньевыми плащами и школьными учебниками. И вообще, наверное, здесь всем торговали, потому что даже к даме, прогуливающей крохотную японскую собачку, подошли два молодых человека и серьезно спросили: «Почем?»

– Говорил я вам, что здесь почти Одесса! – ликовал Паганель. – Все приморские города похожи друг на друга.

Как в Одессе, наверное, к нам подошел гражданин с тонкими усиками, дружелюбно спросил: «Откуда сами?», а узнав, откуда, посочувствовал: «Из далекой Сибири, выходит».

А потом мы сидели на самом верху Голубиной сопки, на горячих камнях, рассматривали в бинокль прекрасный город Владивосток – почти Сан-Франциско – и ели вареных креветок. Паганель, напрактиковавшийся в своей родной Одессе, шелушил их с необыкновенным проворством и говорил:

– Завтра мы будем черпать это добро ведрами

…Возле зыбкого деревянного причала покачивались два маленьких катера – «Мезон» и «Нуклон» Папа и Паганель пришли в непонятное волнение, стали подталкивать друг друга локтями и перемигиваться.

– Вы чего? – покосился на них дядя Коля.

– Это же элементарные частицы! – кивнул на катера Паганель. – Вот тебе примета времени! Можешь представить, насколько популярна физика и в какие области она косвенно проникла.

Дядю Колю этот факт, однако, совсем не восхитил.

– Хорошо, – сказал он, – что ваша чертова физика не проникла дальше, и поплывем мы не на этих лилипутах, а на судне поприличнее.

И дядя Коля ткнул трубкой в третий, пузатый и крепкий на вид, катер, куда уже шла погрузка:

– На таком хоть в океан.

– Ну, в океан не в океан, – снисходительно сказал папа, пересекший за свою жизнь три океана.

Большинство пассажиров разместилось на носу катера (на баке, сказал папа). Сидели на чемоданах, рюкзаках, на железных крышках люков. Некоторые вскарабкались даже на борт. Тут же играли в прятки два неизвестно чьих конопатых пацана и толстая бабушка быстро вязала чулок, шевеля губами. У всех пассажиров, не считая пацанов, были обветренные мужественные лица бывалых людей. Но прекраснее всех выглядел дядя Коля со своей капитанской трубкой в зубах. Сначала катер бежал ровно, но потом его начало покачивать, и тогда бывалые стали пугать друг друга.

– Вот выйдем из бухты – начнет поливать! – говорили они зловеще.

– Ага, сейчас закуривай!

– Держись за землю чубами! Но с палубы почему-то никто из них уходить не торопился.

Теперь я думаю, что виноват во всем был дядя Коля. Он так спокойно посасывал свою трубку, так небрежно щурился на вспухающие за бортом волны, что остальным пассажирам, видать, неудобно было прятаться от опасности в присутствии морского бродяги.

Первый фонтанчик вырвался из отверстия, в которое уходила якорная цепь.

– Ай-ай! – хихикнул Паганель и попытался закрыть отверстие ботинком.

Из отверстия плюхнуло сильнее, и ботинок моментально промок.

– Только этого не хватало, – загрустил Паганель. – Не хватало промочить ноги сейчас, когда я еще чувствую слабость.

Но грустил он недолго. Большая волна накрыла его с головой, в белой пене мелькнули оба промокших дяди Толиных башмака.

Я схватилась за папу, папа – за якорную цепь – и мы удержались. Все остальные пассажиры уже катились по скользкой палубе к борту. Волны догоняли их, переворачивали, рвали из рук чемоданы и авоськи.

– Спасайте детей и женщин! – страшным голосом закричал дядя Коля. Расставив ноги и согнувшись, он держался за свой чугунный рюкзак, который не оторвал бы oт палубы и девятибалльный шторм.

Первым спас ребенка Паганель. Его припечатало спиной к переборке и прямо в объятия заплеснуло одного из конопатых пацанов.

Паганелю не за что было ухватиться руками – и он спас мальчишку. Следом, подталкиваемая волной, к нему мелко присеменила бабушка с вязанием. Паганель заодно спас и бабушку.

Через минуту в салоне, вымокшие с головы до ног, мы пересчитывали раны. У папы было разбито колено, у Паганеля сочилась кровь из губы, проткнутой бабушкиной спицей.

– Где твой рюкзак? – вдруг спросил его дядя Коля. Паганель, пососав губу, гордо ответил:

– Я спасал детей и женщин!

– Карамба! – прорычал дядя Коля и, втянув голову в плечи, ринулся на палубу. Когда раскисший рюкзак шлепнулся рядом с остальными, Паганель сознался еще в одной потере.

– Очки смыло, – виноватым голосом сказал он.

Дядя Коля, подавив судорожный вздох, расстегнул на нем штормовку и вынул пропавшие очки из внутреннего кармана.

– Потрясающе! – изумился Паганель. – Как их туда занесло? И это всего лишь Японское море. Представляете, что нас ждет в океане?

Дядя Коля сердито сказал, что лучше бы это Японское море, а вместе с ним все другие моря и океаны, в один прекрасный момент пересохли к чертовой матери. Он также ничего не будет иметь против, если заодно пересохнут искусственные водохранилища, материковые озера, великие реки, речушки, ручейки и арыки.

Дядя Коля был очень расстроен. У него промокла трубка, и пользоваться ею снова можно было теперь не раньше, чем часа через полтора.

ГЛАВА IV

Ночлег в Славянке. Мы ищем биостанцию.

Заночевали мы на катере, который остался у причала Славянки до утра.

Команда сварила флотский борщ. Дядя Толя достал большую граненую бутылку с тремя богатырями на этикетке. Один из моряков посмотрел на эту бутылку, цокнул языком и принес пузатый графин со спиртом.

Меня отсадили за отдельный столик и налили такую великанскую миску борща, что я, не доплыв до середины ее, начала клевать носом.

Папа два раза сказал: «Малыш – на боковую», – и забыл про меня, потому что у них за столом завязался интересный мужской разговор.

Раскрасневшийся капитан стащил через голову рубаху и остался в одной майке. По толстым волосатым рукам его плыли русалки и пароходы. Ссутулившийся механик, который, наоборот, не снял даже фуражки с крабом, все повторял: «Лендлиз… Лендлиз». Моряки вспоминали, как во время войны они возили через океан американскую помощь, как боялись японских подводных лодок, как в городе Сан-Франциско, в специальном магазине для русских, они покупали широкие штаны, которые сами американцы тогда уже не носили, и туфли на шпильках. Они до сих пор удивлялись тому, что на всех четырех этажах магазина не было ни одного продавца, а товары лежали навалом – подходи и бери.

Радист, какой-то все время разламывающийся на части и выпрыгивающий из себя человечек, хотя по молодости американских грузов не возил и штанов в Сан-Франциско не покупал, хотел, чтобы его слушали больше всех.

– А вот я!.. – выкрикивал он то и дело. – А вот у меня!.. А вот у моего брательника!..

Дядя Коля уловил наконец момент, когда можно говорить совсем откровенно, и спросил по-простецки:

– Ну, ладно, мужики… Вот вы опытные морские волки. Как же вы нас на выходе из бухты искупали? Знали, небось, что начнет поливать? Чего же не прогнали людей с палубы?

– Да ведь разве вас прогонишь? – сказал капитан. – Народ – он баран. Мы еще специально бортом к волнам развернулись.

– Завсегда так делаем, – признался механик. Тут капитан сообразил, наверное, что сказанул лишнее, и недовольно одернул механика:

– Чего болтаешь, Власыч!

А радист, который задремал было, вдруг проснулся и сказал:

– Да… Почему такое?.. Почему мы другим ничего не рассказываем, а вам – все? Вы какие есть люди?.. Вас утопить надо!

К счастью, капитан с ним не согласился. Капитан зевнул и сказал, что пора спать.

И мы живыми ушли в отведенный нам маленький носовой кубрик.

Опьяневший же радист еще долго шарашился по палубе, стукался о переборки и кричал, что мы наверняка шпионы. Или, того хуже, – корреспонденты. И тогда нас обязательно надо побросать за борт.

…Утопить нас не утопили, но утром подняли чуть свет. Морякам надо было готовиться в обратный рейс.

– Давай, давай, ребята! Не телись! – поторапливал нас радист.

Вдоль берега стояли уютные домики – двухэтажные, с верандами, украшенные цветным кирпичом. «Колониальный стиль», – сказал папа. На сопках, окружавших Славянку, росли непривычные деревья, с высоко поднятой и отброшенной на одну сторону кроной.

Из-за края дымящегося туманом моря выползало огромное солнце.

На витринах закрытых еще киосков лежали диковинные консервы «Банановый джем» и «Славянский ерш».

Подошел маленький автобус, и мы отправились в Посьет. Утро становилось все теплее и солнечнее, сопки, окружавшие дорогу, были очень красивы. От всего этого, да еще от предвкушения будущих удовольствий, у нас возникло прекрасное настроение. Дело в том, что мы ехали в Посьет не наобум Лазаря, а к хорошим друзьям Паганеля, работающим там на биостанции. И Паганель, кроме теплого моря, которое он гарантировал в любом случае, твердо обещал нам лодки, акваланги, пищевое довольствие, а возможно, и отдельный домик.

– В крайнем случае поставим палатки, – говорил он, – но только в крайнем. Думаю, они нам не понадобятся.

За такую щедрость все прониклись к нему большим уважением, а дядя Коля даже один раз назвал его в разговоре «командором».

В Посьете, однако, про биостанцию ничего не знали. Какой-то сжалившийся строительный начальник целый обеденный перерыв возил нас на своем газике по крутым улочкам поселка, сам стучался в двери разных учреждений, спрашивал – но бесполезно.

Наконец мы приехали на берег моря, и здесь водитель угрюмо сообщил начальнику, что бензин кончился.

Потом он посвистел маленько и сказал:

– А станцию эту я знаю. Она не здесь, она под Славянкой работает.

– Ты что же молчал, Петрович? – обиделся начальник.

– А-а, вам хоть говори, хоть не говори…

– Тьфу на тебя, малахольного! – в сердцах плюнул начальник.

– Ну, что? – спросил папа, когда мы вылезли из газика. – Назад в Славянку?

– Никуда я дальше не поеду, – сказал дядя Коля. – Хватит! – и он сбросил на землю рюкзак, отчего глазевшая на нас собака испуганно шарахнулась в сторону.

– Да и куда ехать-то? Вы посмотрите вперед.

Мы посмотрели.

Прямо перед нами коротким сапожком уходил в море красивый, как на цветной открытке, полуостров. «Голенище» этого «сапога» занимали длинные строения рыбоучастка, возле ворот которого мы стояли; у «каблука» лепилось несколько домиков, а «носок» – зеленый и тупой – врезался в море, и у окончания его кипели белые волны.

– Да-а, – вздохнул Паганель. – Швейцария!

– Ну, Швейцария не Швейцария, – хмыкнул папа, не раз бывавший в Швейцарии.

– Нет, не Швейцария, – сказал дядя Коля. – Это настоящий Капри!

– Ну, Капри не Капри, – пожал плечами папа, которому доводилось бывать и на Капри.

– Во всяком случае, – заметил дядя Коля, – если существует рай на земле, то он должен выглядеть именно так. Или примерно так. Вступим же во врата рая, – он показал на калитку рыбоучастка, – пока в них не возник архангел с берданкой.

ГЛАВА V

Дяди Колин рюкзак. Среди картошки.

Первые дары моря.

Лучший укладчик рюкзаков среди нас дядя Коля. Он говорит, что это у него врожденный талант. Потому что опытом дядя Коля похвастаться не может. Ни туризмом, ни альпинизмом он не увлекался, в походы не ходил, у костров не ночевал и палатки в бурю не ставил. Просто дядя Коля однажды видел, как укладывал рюкзак какой-то знаменитый турист, мастер спорта, и этого ему оказалось достаточно.

А мастер так утрамбовал свой рюкзак, что между вещами невозможно было просунуть палец.

И действительно, рюкзак у дяди Коли уложен научно. Во-первых, все твердое и остроугольное помещается внутри, а все мягкое – по краям. Поэтому дяди Колин рюкзак не трет спину, не давит, его можно швырять, пинать ногами, ставить сверху контейнеры без боязни раздавить что-нибудь.

По виду рюкзак у дяди Коли самый маленький, но по весу ему нет равных. Когда дядя Коля роняет его на землю, земля явственно вздрагивает. Прежде чем надеть рюкзак, дядя Коля напружинивает мышцы, делает несколько вдохов и выдохов, наклоняется – и рывком, как русский богатырь Василий Алексеев свою штангу, кидает рюкзак через плечо. Рюкзак издает короткий снарядный вой и шлепается на худую дяди Колину спину. «Aп!» – выкрикивает дядя Коля, сгибаясь в коленях. Находиться в этот момент рядом с ним небезопасно – можно получить контузию.

Вообще дяди Колин метод укладки можно было признать идеальным, если бы рюкзак время от времени не приходилось распаковывать. Первый раз это пришлось делать в Посьете, когда мы устраивали лагерь. Дядя Коля распустил на рюкзаке все веревочки и какое-то время стоял над ним в глубокой задумчивости. Затем попытался просунуть внутрь палец. Палец не просунулся. Тогда дядя Коля ухватился за что-то там двумя руками, раскрутил рюкзак, как молот, и кинул – рассчитывая, наверное, что рюкзак полетит, а то, за что он ухватился, останется у него в руках. Но то, за что он держался, не выдернулось – и вцепившийся мертвой хваткой дядя Коля исчез вместе с рюкзаком в окружавшем площадку кустарнике.

После этого они приступили к распаковке вдвоем с Паганелем.

Паганель взялся за углы рюкзака, а дядя Коля за то самое, неподдающееся, внутри него, и они, раскачиваясь по команде, стали дергать рюкзак каждый в свою сторону. На четырнадцатом рывке рюкзак с пугающим звуком взорвался. Паганель полетел в кусты, а дядя Коля на этот раз – в сторону моря, к обрыву. Дядю Колю спасла раскрывшаяся, как парашют, палатка (это за нее он, оказывается, все время держался).

– Ну что? – горделиво спросил мастер укладки, когда исцарапанный Паганель выбрался из кустов.

– Потрясающе! – признался Паганель, выплюнув изо рта полынь. – Одного не могу понять: как она в рюкзак залезла.

– Хо-хо! – сказал дядя Коля. – Залезла! У нас залезет! Это у вас, физиков, не залезет, а у нас, у лириков, залезет! Но вот уж установка – по твоей части. Учти – я в этом деле ни в зуб ногой. Так что – командуй.

Паганель растерянно посмотрел на гигангскую кучу брезента, веревок, застежек и ответил, что вообще-то ему, конечно, приходилось в своей жизни сотни раз устанавливать палатки. Он, будьте здоровы, ставил их и ночью – на ощупь, и в проливной дождь, и в пургу, и в гололедицу. Однако, заметил он, это, безусловно, какой-то особый тип палатки – и предстоит повозиться. Хотя, впрочем, принцип, разумеется, один – прежде всего нужно отыскать днище.

Мы с папой давно установили свою палатку, выбрали и расчистили место для костра, папа достал ласты, маску, привязал к поясу авоську и ушел на первую подводную охоту… А дядя Коля с дядей Толей все еще барахтались в складках брезента, сдавленными голосами выкрикивая:

– Тяни за этот конец!

– Стоп! Не тяни!

– Где вход? Где-то должен быть вход!

– Закрепляй! Закрепляй, кому говорю!

Наконец палатка поднялась. Господи, что это было за строение! Громадный островерхий шатер с окнами-бойницами и входом, пригодным для двустороннего автомобильного движения. Наверное, такие палатки ставил князь Ягайло в битве при Грюнвальде. Во всяком случае, средневековый рыцарь в полном вооружении и на бронированном коне мог въехать в нее, не пригибая головы. Дядя Коля с Паганелем долго еще бродили вокруг палатки, аукаясь, – проверяли, хорошо ли натянуты веревочки.

Потом Паганель вытер пот со лба и сказал, что вообще-то не мешало бы попробовать море. Однако лично ему с этим спешить, пожалуй, не стоит, так как он все еще чувствует некоторую слабость. А лучше он теперь поспит. Сон на свежем воздухе, сказал Паганель, поставит его на ноги.

Приняв такое решение, он забрался в успевшую раскалиться палатку и задраил за собой полог – на все двадцать четыре застежки… Мы с дядей Колей сразу осиротели.

Я вдруг представила себе – как будто сверху посмотрела, – что вот сидим мы на этом узком мысу совсем одни, с трех сторон окруженные водой, а все остальные люди где-то далеко-далеко позади нас. И не только люди, но и дома, трамваи, голуби, магазины, телевизоры, цистерны с квасом и тележки мороженщиц. А впереди нас – только море и море, до самой Японии, бесконечное и пустынное, если не считать папы, который плавает в нем вот уже второй час – крохотный и беззащитный, словно пылинка в космосе.

Когда я так подумала про папу, у меня даже мурашки по спине пробежали.

Наверное, дядя Коля почувствовал то же самое, потому что он резко вскочил и прикрикнул на меня:

– Но-но, старуха! Надо действовать!

Надо действовать, сказал дядя Коля, хлопотать, суетиться, придумывать пусть даже необязательные дела – только так, видимо, и следует вести себя вдали от цивилизации. Нам, в частности, сказал дядя Коля, надо запастись пресной водой.

Нарочно гремя и звякая, мы собрали все котелки, бидоны, фляжки и отправились за водой. Но не успели мы сделать и двух шагов, как путь нам загородил сердитый дядька в грязно-белой рубахе навыпуск и с лопатой в руках. Видать, дядька давно уже таился поблизости, дожидаясь, когда мы ступим за пределы своего лагеря.

– Ну шо? – грозно спросил он. – Так и будем топтать картошку?

– Какую картошку? – растерялся дядя Коля.

– Як какую?! – затрясся от возмущения дядька. – Як какую!..

А ото шо? – он ткнул лопатой возле сапога. – Разуй глаза!

Дядя Коля, низко пригнувшись, осмотрел, чуть ли не обнюхал плотный ковер из цветущей сурепки, пырея, еще какой-то травы и честно признался, что не видит здесь картошки.

– А я не бачу, шо ты чоловик! – высокомерно сказал дядька.

– Ну, хорошо, – сдался дядя Коля – Раз, как вы утверждаете, здесь посажена картошка, мы будем ходить по меже. То есть, я хотел сказать, по обочине.

И мы двинулись по меже, которая одновременно была и обочиной, потому что проходила по краю скалистого обрыва, заросшего высокими, почти в человеческий рост лопухами. Под лопухами оказались незаметные сверху канавы и промоины, дядя Коля то и дело оступался, нырял с головой в бурьян и раздраженно бормотал:

– Ах, как мило!.. Чудесно! Проехать шесть тысяч километров. Ночевать на рюкзаках. Голодать, нервничать, мерзнуть. Тонуть в Японском море! И ради чего? Чтобы услышать сакраментальную фразу: «Значит, так и будем топтать картошку?» Кошмар! Где найти приют и отдохновение?

Когда мы вернулись с водой, посреди лагеря стоял еще не успевший обсохнуть папа, а у ног его, как на владивостокском толчке, был разложен первый улов: остроконечные морские звезды и морские ежи. Ежей я не сразу узнала, потому что до этого видела только одного, он лежит у нас дома, на серванте, выпотрошенный, засохший, с повалившимися иголочками. А это были упругие шевелящиеся шары – черные, с длинными сверкающими иголками, и маленькие серые, похожие на замерзших взъерошенных детенышей этих черных.

– Руками не трогать! – предупредил папа, увидев нас.

– Да-да, руками ни в коем случае, – сказал дядя Коля и тут же схватил самого большого ежа. – Черт их знает, старуха, может, они ядовитые.

– Положим, ядовитыми они никогда не были, – снисходительно заметил папа. – Но уколоться можно. Малыш, отойди! – тут же закричал он на меня. – Можешь потрогать звезду. Об нее, по крайней мере, не уколешься. Заведомо.

Из палатки вылез разомлевший Паганель. Сон не принес ему облегчения, он по-прежнему чувствовал себя неважно. Превозмогая слабость, Паганель боком подкатился к папиным трофеям и болезненным голосом начал лекцию: