bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 11

Разухабистое застолье на двоих

Разухабистое застолье на двоих разгладило Антону Германовичу душу. До рассвета гуляли, как в старые времена, когда Антон Германович только- только окончил «вышку», Высшую Краснознаменную школу КГБ, и начал службу в военной контрразведке, а Илья Петрович получил место ветврача в питомнике для служебных собак. Познакомились они случайно. Присели однажды за один стол в служебной столовой, перед каждым – по два киселя, оба сластенами оказались. Поулыбались друг другу, понасмешничали, ну и свели знакомство. И вот сейчас, как в те далекие годы, точно так же – наперебой – советовали друг другу плюнуть на все и всех и не откладывая начать новую жизнь. Умничали, вспоминали про «долгий ящик» и сетовали в тостах, что не такой он уже и «долгий», то есть некуда больше откладывать, коротковат да мелковат стал ящичек, хотя ноги протянуть можно, ну такой-то размер ящичек завсегда предоставит, так задуман.

– А ведь жизнь еще не окончилась… Не-ет! Давай, чтобы жилось…

Вот только никак не мог Илья Петрович в толк взять, что проблемы Антона Германовича гложут отнюдь не семейные – в семье-то все у него налажено более-менее.

– И не в службе, Илюха, дело. Со службой тоже вроде бы все ничего. Даже не знаю, как тебе и сказать. Житейские, короче, старик, проблемы.

Так и назвал их, и повторил настойчиво:

– Житейские.

Возможно, затем повторил, что самому это слово показалось слишком расплывчатым, неточным, в сторону уводящим. Попытался было собраться и разъяснить, где они коренятся, эти не поддающиеся определению проблемы, в чем? Если и в самом деле отделить их от семейных забот и дрязг на работе. Получилось сбивчиво и все больше про политику. Да что там – только про политику и выходило, а тут рассвет. Потому хлопнул себя Антон Германович ладонями по ляжкам, плеснул в обе стопки, чтобы не пустыми чокаться, прикинул, добавил еще два раза по столько и провозгласил примирительно:

– Да пошло оно все. Давай, брат, за нашу новую жизнь! И пусть их всех.

Тост был хорош, но выпивать больше не стоило, лишнее. Для Ильи Петровича – вне всяких сомнений. Так ведь и начал он намного раньше Антона Германовича. Короче, не достучался до замутненных сознаний важный вопрос.

А КУДА ЭТУ ЖИЗНЬ ПРИСТРАИВАТЬ?

«А куда эту жизнь пристраивать? С этой жизнью что? – в который раз спрашивает себя Антон Германович, и вопрос этот хамским образом гонит прочь приятное воспоминание о посиделках со старым другом, будто на седой одуванчик дунули. – Она, дрянь, цепкая! Сама, по своей воле, никуда не денется. И отодрать – черта лысого отдерешь! А с двумя мне уж точно не сладить, не те годы. Хватка осталась, а сноровка уже не та. Даже пытаться не стоит». А ведь было время, когда Антон Германович и несколькими жизнями жил. Одновременно. И не все были праведными, а некоторые так и вовсе. И ничего, управлялся. Правда, жена Маша временами скандалила, было дело. Но ведь примирилась же, в конце концов, по крайней мере, для видимости. Работа такая, служба. Эти слова изобретены специально для женщин. Толково, надо признать, сработано. Наверное, и Зевс говорил так же Гере, будучи уличенным в неверности. А впрочем, Антон Германович ни разу так тупо, как Зевс, впрямую не попадался, разве что на флирте. Осмотрительность – удел тех, кто не может запустить в расшумевшуюся благоверную молнией.

«Машка у меня – золото».

Антону Германовичу взгрустнулось мельком. Так случается: соринка в глаз залетела, вроде как царапнуло чем-то под веком, а моргнул – и нет ничего, полный порядок. «Хорош уже «мирихлюндии» разводить». Антон Германович дважды глубоко вдыхает и выдыхает, но от его манипуляций с воздухом ветра нет.

«Все же новая жизнь – это чертовски заманчиво. Взять и начать с ближайшего понедельника!» – дразнит он себя, отдавая дань давнишней и всеобщей традиции, еще детской, от начала и до конца наивной, как, впрочем, и само детство. Последнее умозаключение добавляет его размышлениям немного горчинки-жалости, совсем чуть-чуть. Кто переживал такое – наверняка поймет, о чем это.

«С понедельника, – повторяет он почти бездумно. – Понедельник – это завтра. Чудной день».

Не день, а помойка

Не день, а помойка – эти понедельники. Чего мы только на них ни сваливаем – и тяжелые они, и дети, найденные по понедельникам на прополке капустных грядок – заведомо неудачники, а машины, собранные в этот день, вообще нельзя покупать. Однако кому-то же достаются и эти дети, и эти машины. Одного этого понимания должно быть достаточно всей остальной, не задетой понедельниками части человечества, чтобы почувствовать себя избранными и счастливыми. Или нет?

Так или иначе, но каждую свою «новую жизнь» мы начинаем исключительно по понедельникам. Возможно, тут и скрыта причина ее недолгого и обычно бесславного воцарения. Чем же наши проверенные, добротно скроенные и вдоль-поперек изученные «старые» жизни так не угодили этому непростому дню? Точно не скажу, но могу поделиться гипотезой. На мой взгляд, «новая» жизнь подсознательно рассчитана только на будние дни, дней на пять, не больше. Если замешкаться и начать ее, к примеру, со вторника, то вполне вероятно, что придется обрывать жизнь недожитой. И вполне возможно, что в самом расцвете. Иначе что же получится: на выходные у всех рыбалка, пиво, футбол, шашлыки, танцульки, девчонки, а ты в трудах и заботах, тобою же выдуманных, попросту говоря – совершенно не у дел. Мыслимо ли такое? Конечно же, нет.

В общем, прозевал понедельник – жди следующего, уповая на то, что опять прозеваешь. Неплохую, к слову сказать, жизнь можно прожить. И будет, что вспомнить.

В один из таких дней – помоек

В один из таких дней – помоек, подернутом патиной, в далеких шестидесятых прошлого века, что кажутся нам, кому ныне к шестидесяти, сплошь беззаботными и потому бесконечно счастливыми, сотканными из выдумок и открытий, шестиклассник Антошка Кирсанов распахнул глаза, получил в них мгновенно тяжелый удар от солнца, моргнул и покосился на покрытый стариковскими желтыми пятнами циферблат будильника.

«Еще две минуты до начала постылой понедельничной жизни», – расшифровал он послание, зашифрованное в цифрах и стрелках.

С ним всегда было так, сколько себя помнил: просыпался не по будильнику, а от необъяснимого внутреннего толчка, бессовестно и беспощадно вышвыривавшего из снов. Завидный дар. Жаль, нельзя было выменять за него одно-два сочинения без ошибок и хоть мало-мальские способности к математике. Впрочем, «способности», по Антону Кирсанову, чтобы всем все сразу было понятно, это «маза», она же «пруха», когда ничего не нужно делать, и домашние задания тоже, их – в первую очередь. Просто ходишь себе в школу, получаешь пятерки – и все. Поразительно привлекательное толкование, очень добротное, мне в шестом классе такие не удавались. И уж поистине гениальной задумкой был пункт раздачи оценок «способным» прямо в школьном фойе. А когда тепло, то и на улице, прямо у входа, под деревьями, чтобы ни минуты лишней на школу не тратить. Стол со стулом на улицу вынести, и. «Фамилия? Получи «пять»! Свободен! Следующий!»

Увы, но и мой образовательный марафон, равно как и школьные годы Антона Кирсанова, обошелся без «мазы». Хуже того, в третьем классе детское скудоумие подтолкнуло меня совершить акт человеколюбия и выручить предков, спасти от позора на грядущем классном собрании. В роковой день я битком набил школьные унитазы обнаруженным на соседней стройке карбидом. За это на оставшиеся семь лет был негласно «поражен в правах» и страдал от учительского произвола вплоть до самого выпускного. Кстати, карбид сработал по назначению, школу закрыли на целых четыре дня. Но и собрание состоялось – на пятый. Тему его подправили и начали сразу с меня. Оказалось, учителя все такие обидчивые! «Вони» от них было больше, чем от карбида, а уж он-то по этой части не подвел; надежный продукт. Случись какая потребность сегодня, право слово, не знал бы, чем и заменить его. Внук в этом деле тоже оказался беспомощным, не помощник. Его друзья – тоже. Удивляюсь: у них что, в школе проблем нет? Если ждете, что выскажусь по поводу подрастающего поколения, то считайте, что уже высказался.

В то утро маленького Кирсанова осенило: вот он, самый что ни на есть подходящий день, чтобы начать становиться лучше, пробовать подтянуться до родительских представлений о сыне, за которого «хотя бы не стыдно». К этим словам мама Антона Светлана Васильевна наставительно добавляла: «Это программа минимум-миниморум!» Мама вообще любила совестить сына бесконечными «хотя бы»: «ведро хотя бы вынес», «в магазин хотя бы сходил». Отец, если был в настроении, поддразнивал его «стариком ХотЯбычем». Что касается «минимума-миниморума», то смысл этого выражения Антон понимал так – «меньше некуда», это как обменять стащенные у отца четыре сигареты с фильтром на одну единственную рябую свинцовую биту, выплавленную в алюминиевой ложке. Притом, что при умении и удаче хорошей битой можно было за неделю игры рубль выбить. Ну, скажем, теоретически. Хотя Антону и на практике пару раз удавалось.

Навряд ли такой пример, пусть и жизненный, пришелся бы по душе маме Антона. Впрочем, кто знает, если рубль в неделю, пусть даже теоретически.

Решение начать новую жизнь родилось, вызрело и свалилось в лодочкой сложенные ладони Антона незадолго до звонка будильника, больше напоминавшего песню дятла – колокол изнутри обклеили изолентой в три слоя, а раньше он полдома будил; сильная вещь. Дальше требовалось безотлагательно определиться с масштабом предстоящих перемен и перечнем граждан, которые должны все это заметить и радовать взрослых Кирсановых неподдельными восторгами: «Какой хороший у вас мальчик, везет же! Только завидовать остается.» Размечтался и чуть было свою очередь в ванную не прозевал.

– Ну иду, иду уже, – промямлил Антон заглянувшей в спальню бабуле, выпрастывая ноги из под одеяла: «Тьфу ты, опять с левой.»

Обычное начало для понедельника.

Задача поменять вообще весь уклад своей мальчуковой жизни у Антона разместилась где-то рядом с мечтою о жабрах человека-амфибии и бурке Чапая, то есть сразу и безоговорочно была отнесена к несбыточным. Разумнее всего, да и куда проще ему представлялось начать с обновления той части жизни, что протекала в пределах его подъезда и прежде всего – на кирсановском этаже. То есть. все такое важное, серьезное и ответственное – так выходило – затевалось ради жильцов двух соседних квартир – старперов и не очень старперов в надежде сподвигнуть их на восхваление «хорошего мальчика» в разговоре с родителями Антона. Вот же печаль! Вообще-то Антон справедливо предполагал, что задача добиться признания именно от соседей превращает мечту обрести жабры в сущий пустяк, просто надо как следует захотеть.

Из-под соседских дверей вечно несло чем-то прокисшим и одновременно прогорклым. Антон подозревал, что так воняет кошачья моча. Санька с третьего этажа спорил, что нет, у кошачьей мочи другой запах. У Саньки, к слову сказать, кошка была ярко-рыжей, а у соседей их было пять на две квартиры, и все как одна серые с черным и белым. В этом различии и крылась природа Санькиного заблуждения. «Неправильно как-то Санька кошачьи ссаки нюхает», – подозревал Антон.

А рыжие в самом деле пахнут особенно

А рыжие в самом деле пахнут особенно. Не как все остальные звери и люди – не рыжие. В этом Антон был глубоко убежден. Этот запах его манил, околдовывал. Только рыжая Санькина кошка отчего-то нисколечки не будила в Антоне высоких романтических чувств. Он часто поднимался домой от соседа с расцарапанными руками и иначе как «дрянью» животное не называл. Но с другой стороны посмотреть, как это может быть связано с запахом, цветом? Характер у кошки дурной, вот и все.

Всю прошлую четверть он просидел за одной партой с рыжей- прерыжей Ленкой Агаповой. Даже при легкой температуре и в тяжелых соплях, имея железные основания проваляться законных три дня дома с «О.Р.З.», наплевав на учебники, а вдобавок последующие две недели отлынивать от физкультуры, Антон доходягой тащился в школу. Если заболевала Агапова – наверняка, сам невольно и поспособствовал, – места себе не находил, елозил, маясь один за полупустой партой, являя собой привлекательную мишень для педагогов-вредителей. Те азартно долбили по этой мишени, аки японцы по героическому бронепалубному крейсеру «Варяг» в бою у корейского порта Чемульпо, и Антон раз за разом повторял исторический «маневр» с затоплением – открывал кингстоны и шел на дно. В отличие от «Варяга», он и не пытался отстреливаться, нечем было.

Он и сейчас сидел бы, как прежде, рядом с Агаповой, но классная руководительница, зараза такая, взяла и переместила его на первую парту – вроде как невнимателен на уроках. Ко всему вдобавок еще и другим учителям нажаловалась. Отвратная баба. Антон прикинул, что надо бы ей кнопку на стул подложить. У него была на примете одна такая, больше напоминавшая обивочный гвоздь. Не исключено, что изначально это и был гвоздь, но укороченный за какую-то гвоздевую провинность, немилосердно разжалованный в кнопки, пусть и не совсем в рядовые, однако назад, в гвозди, путь ему был закрыт навсегда, сколько ни выслуживайся. Как с кастрацией. Замечу, что доподлинный смысл этого слова в столь юные годы не был еще Антону известен, хотя слышать он его мог, даже наверняка слышал: обитательницы дворовых скамеек нередко употребляли его в связи с именем итальянского мальчика-гения Робертино Лоретти, не веря в естественную природу его дара. Никому из них, глумливых, и в голову не пришло покаяться, когда выяснилось, что напраслину на мальца возводили.

За кнопку-гвоздь просили фантик от заграничной жвачки. Иностранное подданство бумаженции и на первый взгляд, и на двадцатый было недоказуемо, но факт рождения на чужбине бережно сохранялся в памяти тех, кому привалило счастье узреть ее до того, как оказалась она залапанной и истертой до неразличимости изображения и надписей. Гарантов оригинальности бумажного лоскута, не считая Антона, числилось трое. Они по первому зову могли засвидетельствовать происхождение раритета, поэтому фантик все еще был в цене. Раньше Антон засомневался бы в справедливости такой мены, виданное ли дело – фантик на кнопку? Но теперь на справедливость ему было плевать.

Отвлекусь, пока не вылетело из головы. Кто, интересно, придумал насквозь фальшивый и жалостливый миф, будто педагоги в большинстве своем оказываются беззащитными перед изощренным коварством детей?! Ничего подобного! По моему глубокому, а потому непоколебимому убеждению, господь наделяет учителей ангелами-хранителями из числа отличников «ангельской и хранительской подготовки». Объекты опеки между ними распределяются прямо в день вручения их подопечным дипломов об окончании педагогических вузов. Распределяются, правда, по- тихому, без шампанского, букетов и пышных церемоний. На войну с шампанским не провожают. Нет сомнений, бывает так, что и среди этой элиты «небесных смотрящих» встречаются – не чужды! – «блатные», «сынки», ну и там разные всякие.

Однако за классной руководительницей Кирсанова приглядывал боец не опереточный – настоящий, не сачок. Пусть без фантазии, зато предприимчивый. Дыру в кармане устроил, нелюдь. Распустил пару сантиметров шва, и все дела. Словом, кнопку-гвоздь Антон потерял, так и не успев применить. Да что применить! Не успел даже спланировать каверзу, предвкушением насладиться! Нельзя так с людьми, тем более с маленькими. Даже если ты ангел.

Новому обладателю иностранной бумажки от жвачки эта сделка тоже не принесла удачи. Старший брат, студент, без спроса взял размягченный годами фантик и скурил его, смастерив самокрутку. Ничего другого под руку не попалось. Модничал и хотел покорить однокурсницу лихим духом матерой махры, пока та раздевалась. Ну хоть кому-то в радость, если, конечно, от поджаренного фантика в горле не запершило так, что ни о чем другом даже думать сил не осталось. Антон, в отличие от студентов, безусловно порадовался бы именно такому исходу, потому как чувствительность к справедливости утратил всего лишь на время – и она вскоре вернулось.

Короче, надежды Антона на то, что праведные труды над собой чудесным образом вернут его за парту рыжей зеленоглазки Агаповой, и стали утром первого дня недели наиболее значимым поводом дабы перемениться. Стыдно признать, но был он куда весомее потакания родительским представлениям о достойном продолжателе рода. Совестливый Антон в связи с этим сознавал некоторую неправильность собственных мыслей, мотивов. Но сознавал не очень долго, поскольку рассудил не по годам мудро: «предки, так или иначе, в накладе не будут».

В принципе, взаимосвязь между влюбленностью и трудолюбием весьма сомнительна. Только в старых советских фильмах о перевоспитании лентяев и тунеядцев сюжет выруливал на прописанный в сценарии результат. В моей жизни всегда все было наоборот: больше любви – ниже заработки. А в отношении приоритетов. В отношении приоритетов я целиком и полностью на стороне Антона. Действительно, кого, скажите на милость, должно занимать дурацкое их ранжирование при таких-то благих намерениях, с которых.

И НАЧАЛСЯ ДЕНЬ БЕСКОНЕЧНЫХ НАДЕЖД.

И начался день бесконечных надежд. День амбиций и благостных стартов всех «новых жизней», пропади он пропадом, чертов безрадостный понедельник. За сотню секунд с коротким хвостом, остававшихся до звонка будильника, пять минут торопливого умывания, Антон успел все в общих чертах продумать, спланировать и даже отчасти претворил в жизнь. Однако уже в первые послеобеденные часы дал знать о себе нрав известного своей предсказуемостью дня недели. Может быть, звезды как-то не так встали, раскорячились, но было еще светло и проверить не представлялось возможным.

Во второй половине дня у Антона случился затык. Или затор. Не «облом», то есть не катастрофа, не кризис, но все равно жаль, что так скоро.

Непредвиденное нагрянуло в самый ответственный момент. Антон уточнял черты, черточки, или «чёртички» в собственном характере, «несносном» по определению бабушки, «чёртички», обреченные на изживание. Или изжитие? Как думать правильно, Антон Кирсанов не знал. Чертовски жаль, что фильм «Найти и обезвредить» вышел экраны лишь в восемьдесят втором или третьем году. Опоздал, одним словом. Антон как заклинание повторял бы его название. Он и искал – настойчиво, бескомпромиссно. Так ему самому казалось. Упорствовал, пытаясь вычленить в себе непригодное для употребления в новой жизни. По гамбургскому счету, жизнь Антона уже менялась, претерпевала обновление, пусть и исподволь, но неизбежно, потому что с таким строгим метром он подходил к себе впервые. Однако упрямое «лишнее» никак давалось, намертво засев в окружающей его «породе», – видеть видно, а не изымешь! Оставался единственный выбор – поменять все нажитые привычки целиком, без остатка, но к столь откровенному радикализму Антон, как известно, не был готов. «Колесо спустило – весь велик на помойку? Шиш!» – заключил он непривлекательный план жирной точкой. Будто вымазал большой палец чернилами и ткнул, куда подобает, острием фиги. «Только о неудобоваримом речь».

«НЕУДОБОВАРИМОЕ»

«Неудобоваримое». Именно таким словом, изысканно, совсем нетипично для отечественной школы, завуч Ираида Михайловна определяла поведение Кирсанова-младшего, подразумевая тщетность потуг уникального педагогического коллектива – «Один кандидат наук, аспирант, целых два заслуженных учителя! Вы только вдумайтесь!» – привить ему любовь и стремление к знаниям. Или наоборот: сначала стремление, потом любовь.

Эта женщина была Сухомлинским, Ушинским, Пироговым, Люксембург Розой и Берией Лаврентием Палычем в одном лице. О Палыче.

Извините, что совершенно о другом, но на днях я выпивал с друзьями под пельмени «От Палыча» и, того не желая, наговорил о себе, да и о других столько лишнего, что до сих пор неловко. Простите пожалуйста, если кто читает. А Пирогов Николай Иванович, по-моему, больше прославил себя в операционных, и его взгляды на воспитание я назвал бы скорее политическими, нежели педагогическими воззрениями. Ираида же Михайловна ставила Пирогова на первое место. Во всем оригинальничала!

Речь завуча про «неудобоваримое» Антон, вечно бранимый за несобранность, внимательно выслушал и слово запомнил, как и еще одну существенную деталь, прозвучавшую среди завучевых причитаний. Смысл слова «неудобоваримое» ему можно было не уточнять, Антон в любом случае не ожидал услышать о себе от классной руководительницы ничего хорошего, с чем в душе был категорически не согласен, но душу Ираиде Михайловне предусмотрительно не открывал. А мог бы аргументированно поспорить. Вон, ребята со двора, с которыми резался в «биту», в «буру» и «секу» всегда говорили о нем: «Тоха – классный парняга! Фартовый пацан, не фраер какой заплеванный.» Но до спора с Ираидой Михайловной Антон ни разу не снизошел. Наверное, правильно поступал. Кроме прочих неприятных ассоциаций, «неудобоваримое» напоминало ему о бабушкином супе из потрохов, который он не только не ел, но даже запаха не выносил – начинало мутить. Так что, в сущности, понимал, о чем речь.

Совсем другое дело

Совсем другое дело: откуда к школе приблудился второй «засрак»?! Кто он, и как они с пацанами могли прохлопать такое событие? Вот что не на шутку заинтриговало Антона.

Смачное словцо «засрак» привнесли, а точнее ниспустили до их уровня, в долину «мелюзги», старшеклассники. При этом никто не удосужился прояснить юной смене, что именно оно означает. В самом деле – какие мелочи. «Пользуйтесь, коли нравится, и валите отсюда, кто не курит», – было категорично объявлено младшим. Как на «первый-второй рассчитайсь». Возможно, знали недоросли о том, что «засраками» невежливо, и поэтому за глаза называли заслуженных работников культуры. В школах же трудились заслуженные учителя или какие-нибудь Отличники народного образования («отнарозки»), Передовики индустрии передачи знаний («пердиперзы»), Ударники вакцинирования детства и юношества тягой к познанию. («романтики хреновы»). Если только эти гордо звучащие титулы я не сам придумал. Скорее всего нет. Или не все.

Как бы то ни было, в компании Антона, но и не только, словечко «засрак» прижилось опенком на пне – крепко-накрепко, не требуя никаких разъяснений своей сокращенной природы, то есть не пробуждая в школьниках исследовательский энтузиазм. Можно сказать, бесполезное с точки зрения образовательного процесса слово – никуда не зовет. Однако, факт оставался фактом – преподавателя истории никто в кругу подопечных иначе не называл, только «засраком». Возможно, что и сами педагоги промеж себя, за глаза, с коллегой по цеху не церемонились, грешили мстительно против коллегиальной этики – историк по жизни был на редкость непривлекательным типом – заносчивым кривлякой и ужасным занудой.

Нынче, как оказалось, в полку «засраков» прибыло, и Кирсанову не терпелось донести новость до друзей-приятелей. Впрочем, кем бы ни прирос список школьных знаменитостей, позиции историка при любых обстоятельствах остались бы непоколебимы: право первенства в клане «засраков» в масштабах отдельно взятой школы за ним закрепилось навечно.

И тем не менее. Неужели физрук? Веселый краснолицый толстопуз со своим неизменным «Ну чего вы как мешки с дерьмом болтаетесь, это же тур-ник. Подтя-ягиваться! Барабанова! Подтя-ягиваться – это не висеть. Мама родная. Это не вниз!» Этот мог бы. Образно и доходчиво выражался физрук, как и должно настоящим наставникам. Четкость команд привлекательно оттеняло едва различимое бормотание слов, вроде бы связанных с происходящим, но никак не вяжущихся с атмосферой школы и детством. Вот такой парадокс. Нет, учителю физкультуры почетное звание не светило. Он, слов нет, мужик достойный, а предмет его подкачал – не хватает в нем обстоятельности для значительных достижений. Жалкий предмет. Но ведь празднует же он что-то последние три недели – подальше от учеников на занятиях держится, окна нараспашку, а в зале и без того колотун. У историка, «засрака номер раз», все наоборот: предмет достойный, сам же историк – жалкий.

В общем, распирало юного Кирсанова от любопытства, – кто же стал в школе вторым «засраком»? Будто гранату учебную проглотил, не будучи стопроцентно уверенным, что учебная. Отчего-то не удивился, когда выяснилось, что позицию «засрак-два» заняла сама Ираида Михайловна. Расстроился: надо же быть таким простофилей и не догадаться?!

Историк, стоя на умозрительном постаменте, украшенном позолоченной цифрой «один», приняв позу Фамусова «Кто хочет к нам пожаловать – изволь.», смотрел в сторону завуча и презрительно кривил рот.

А в целом – достойная друг друга сложилась парочка. К примеру, физрук и историк смотрелись бы, как два полюса нездорового образа жизни: недостаток калорий, сжигаемых мизантропией, и избыток оных от регулярного пьянства. Впрочем, какой из меня моралист, только насмешничать и могу. Словом, «засрак-раз» и «засрак-два» выглядели разделенными злой судьбой и поздно друг друга нашедшими близнецами.

На страницу:
3 из 11