В Портофино, и там…

ЗАБОТЫ ГОСПОДНИ

На лодке мне сидеть надоело. Надоело думать о рыжеволосой красавице, встречу с которой, даже в припадке мании величия я не мог бы причислить к многообещающим знакомстсвам, как и к знакомствам вообще, если быть педантом. На приключение утреннее происшествие тоже ни с какой стороны не тянуло. Конечно, была возможность самому устроить приключение, и понырять в поисках разбитого телефона, только чего ради? Представил себе, как провонявший мазутом, с радужным переливом в волосах, налипшим в районе шеи размокшим бычком «Честерфилда» или «Мальборо» (всё-таки, «Мальборо» – это вкус приключений») бреду среди разодетых и праздных отдыхающих, а в вытянутой руке, на раскрытой ладони – крышка от телефона, аккумулятор и пара кнопочек с цифрами. Отдыхающим до меня дела нет, они выше того, чтобы раздражаться по пустякам, а вот официанты ресторанчиков и кафе недовольно морщатся и стараются не встречаться со мною взглядом, вдруг вздумаю подойти… Это у них от общения с бездомными псами. Правда, здесь в Портофино бездомных собак я не видел, но точно знаю, как на них реагируют официанты в других местах. Вот так совершенно случайно, исподволь, выясняется, что в ресторанах обслуга не местная, подписываются на сезон. Иногородние. «Лимита», по- нашему.

Только зачем мне это знание – вот вопрос.

…И вообще, у меня последние года три под водой уши закладывает, не могу погружаться, раньше такого не было. Доктор пошутил, что Господь не хочет из виду меня выпускать, беспокоится. Ему-то чего переживать?! Даже в шутку не понимаю…

С удивлением заметил, что в туалет на моем причале ни с того ни с сего выстроилась очередь, словно на все Восточное Средиземноморье осталось открытым одно единственное отхожее место, а в остальных в это время хозяйничают уборщицы, перегородив вход швабрами для мытья полов. Пристраивают вялые шевелюры в пластиковые ведра, как головы в сушильные колпаки в парикмахерских, только верх ногами, а болтают также, как и парикмахеры, без умолку. Что им до чужих страданий – своих невпроворот! Пока самому не приспичит, я отлично их понимаю, даже сочувствую. В другое время думаю: «Если бы я так с животным обращался, меня бы уже привлекли за жестокость… А кого, спрашиватеся, за меня привлекут?»

Очередь смешанная, были бы мужики – решил бы, что где-то до срока уже пиво дают. Было бы здорово: все Портофино за четверть часа обыскать можно, если спросить неудобно. А может и на первой же стометровке повезти, здесь все близко. В конце концов, если к пьяным Бог милостив, то и похмельные вправе рассчитывать хотя бы на половину приязни. По мне, правда, все должно быть наоборот: я пью – не мучаюсь, все страдания – позже. Но кто же думает о таких пустяках, если ты Бог? Я бы скорее всего тоже не стал. Прости, Господи…

Так или иначе, пора было срочно сваливать, не ровен час хвост очереди упрется в мою корму и кто-нибудь поинтересуется робко, нельзя ли воспользоваться моим «ватерклозетом»… Ненавижу отказывать.

Если бы не штормовой прогноз на ночь – убрался бы отсюда куда- нибудь. Да хоть на Эльбу – восемь – десять часов хорошего ходу, а по спокойному морю и того меньше. Но не судьба.

Я довольно легко преодолел по воздуху растояние от конца выдвижного трапа до причала. Соскок вышел, возможно, не олимпийским и даже, весьма вероятно, не очень элегантным, судя по реакции очереди, зато без травм. Даже руки не пришлось задействовать. С удовольствием поучаствовал в коллективном выдохе облегчения. Хотел было заметить всем искренне за меня болевшим, что когда находишься в очереди в таулет, и не для того, чтобы руки помыть или кому-то составить компанию, – так резко выдыхать опасно, но решил, что люди опытные – сами соображать должны.

Собирая трап с пульта-брелока, осмотрелся: справа – голландец, слева – англичанин. Голландец стоит вплотную, судя по состоянию – не очень летучий: темно-синие высокие борта просолены как шинели красноармейцев после перехода через Сиваш, буквы странного имени «Три сестры» протекли ржавчиной и совсем не блестят.

«Три сестры»… Ничего не слышал о какой-то особенной популярности Чехова в Нидерландах. Или это другие какие сестры – не Ольга, Маша, Ирина, а, например, Тэсс, Мод и Анук? Ох уж эти голландцы со своими кофейнями и грибами. Подумать страшно, сколько «Мертвых душ», «Преступлений и наказаний» ходило бы сегодня по подмосковным водохранилищам, разреши правительство «мягкую» наркоту. Впрочем, есть люди, у кого с этим делом и без разрешений – полный порядок: недавно рассматривал в журнале макет отечественной яхты «Хождение по мукам». Или это статья так называлась? Надо было читать, а не только рассматривать…

Англичанин расположился слева, через свободную воду. Странно, что в сезон в Портофино пустуют швартовки, но, судя по всему, это случайность, ненадолго. Всяко бывает – зарезервировал, оплатил, опоздал, «Касса назад деньги не выдает». Рано утром, по-моему, и англичанина не было, но упорствовать не стану, не туда смотрел. По привычке глянул на название, не очень результативно, процентов на пятьдесят – хозяева полотенце на просушку через корму перебросили, прочитал только английское «Старый».

С полсотни шагов по инерции фантазировал: «Старый… – блюз, парус, брюзга, осёл, шкипер, аккордеон, шут, квартал, сосед, вальс, башмак, пень, долг, друг, замок, кофе…» Поскольку «старая» звучит и пишется по-английски точно также, перешел на женский род и… почти сразу же оказался перед дилеммой – продолжать или устыдиться собственной невоспитанности…

Узкими улочками, заложив небольшой крюк по Вико Каноника – без конкретной цели, просто захотелось пройтись – поднялся по Виа Рома к «большой» дороге, недалеко от помпезного здания городской портофинской коммуны. Отсюда принято начинать как плановые так и спонтанные путешествия по побережью – здесь стоянка такси.

– В Специю, – бросил небрежно в окно «загорающему» на парковке таксисту. Тот покачал головой:

– В Санта-Маргариту.

По большому счету, мне было все равно, препираться на хотелось, к тому же Санта-Маргарита ближе всех к Портофино.

– Поехали.

На самом деле я сказал «Окей». Звучит с маленьким взрывом во рту, почти также как «Пха…ли», но щеки не надулись, так что выглядел я вполне пристойно.

Таксист снизу вверх осмотрел меня, такого молчаливого и покладистого:

– Пятнадцать. Туда-назад – двадцать пять. Хорошо – за двадцать.

Я выжидал минуту, зачем мешать человеку, пусть сам с собой поторгуется, но он уже сговорился с собой, цена застыла.

– А если назад не сразу?

– Без проблем, вот номер, позвонишь, и я за тобой приеду. Да, все точно, за двадцать пять, как договорились.

– Еще не договорились. Двадцать.

Мне не было жалко денег, просто ленивый торг на солнцепеке напомнил студенческие каникулы в Сухуми, и я подумал, что не буду сегодня привередничать, никакого пижонства: только простое, самое дешевое домашнее вино, поджаренное на углях мясо, хлеб и овощи. Моя персональная гастрономическая машина времени. Машинка времени. Она частенько вывозит меня в одни и те же воспоминания, зато безотказно. Там все по-прежнему, ничего не меняется, если только к лучшему: в воспоминаниях я лёгок на меткое слово, разумен и выгляжу как никогда не выглядел…

– Договорились. Двадцать пять.

– В Санта-Маргариту, потом назад, – киваю я, подтверждая уговор. Словно ни в какое другое место и не собирался. Обожаю Санта-Маргариту. Далась мне эта Специя…

Водитель, полуобернувшись, непонимающе смотрит на меня, устроившегося на заднем сиденье.

– Двадцать пять, – успокаиваю его.

Он сокрушенно качает головой «Как всё-таки с ними трудно…», или «Надо было поступать на юридический»

Неважно о чем он думает, главное, что наконец трогает автомобиль с места.

Всё точно. Сухуми. Или правильно – Сухум?

МАТЕМОРФОЗЫ

С чем-то я явно переборщил, скорее всего с овощами. Вернувшись на лодку и выведя из дремотного состояния ноут-бук, дабы освежить погодные данные, зачем-то то полез в биографию Отто Скорцени. Наверное всему виной шрам на скуле водителя моего такси, напомнивший мне о рыжем мерзавце, которого я невольно искал глазами в порту весь недолгий путь к своей лодке, намереваясь спросить, куда он увел свою спутницу… Не думаю, что пытался по имени «Отто» найти в интеренете портафинский адрес животного, это вряд ли, даже для меня это бьло бы слишком, хотя кое-кто из близких друзей и поскребет недоверчиво ногтем бровь.

Как бы там ни было, но я с головой ушел в подробности удивительной жизни человека с польской фамилией, которую, если следовать правилам, следовало бы произносить как «Скожены», а вовсе не Скорцени. Поговаривали, что одним из немногих, у кого получалось не каверкать фамилию Отто был еще один австриец, звали его Адольф.

Поразительная история: оказалось, что примерно в то время, когда я впервые смотрел «Освобождение» Юрия Озерова, в частности эпизод про спасение итальянского диктатора, все равно потерявшего власть безвозвратно, как шевелюру, хоть и позднее, Отто Скорцени – автор и исполнитель отчаянной миссии – безбедно доживал свой век в испанском Мадриде, находясь под личной опекой генерала Франко, и даже сподобился основать в Испании свеженькую неофашистскую группу. Мне же в то время казалось, что война – невероятное прошлое, куда ближе к революции и Ильичу, чем ко мне. По календарю, кстати сказать, примерно так и выходило – пара лет разницы, а по ощущениям – несколько десятилетий. Каждый день я проживал среди ветеранов той самой войны, а в кино почему-то смотрел в перепачканные окопной грязью, закопченые лица озеровских солдат и ни разу не разглядел в них ни соседей, ни учителей, ни папу с мамой… Деда слегко себе мог представить, наверное, потому, что дед не вернулся… Вероятно то, что я видел в кино, по моим мальчишеским представлениям, нельзя было пережить и все, кто уцелел, дожны были быть на какой-то другой войне.

«…Вот, откуда у Отто шрам. Завзятый дуэлянт… Пятнадцать студеческих дуэлей на шпагах! Серьезный парень. Был. Поединок, удар шпагой по левой щеке…» Я крепко зажмурился, вспоминая кошачью морду: тоже слева. Мне не стоило закрывать глаза, кто-то недобрый в тот же миг изобразил на веках – с внутренней стороны – рыжую ассиметричную морду… Снизу ее подпирал белоснежный воротничок, зажатый лацканами черного мундира, Рыцарский крест прямо по центру… Мои глаза распахнулись шире обычного и видение исчезло, но моргать стало страшно. Я опустил экран компьютера, поднялся, сделал несколько не самых уверенных шагов… Незамеченным, хотелось надеяться, выглянул в щель между двумя задергнутми портьерами, прямо по центру: по причалу прогуливались какие-то люди, вполне обычные. Кота не было, девушки тоже.

«Признайся себе, что и не было их никогда», – протянул сам себе руку помощи.

«Никогда».

Поди разберись, что я имел ввиду этим своим «никогда».

Наверное, я ухмыльнулся, не помню, но должен был: когда я доволен собой, то всегда ухмыляюсь.

Я рывком развинул тяжелую ткань и вышел в кокпит, кивнув приветливо помахавшему мне соседу с «англичанина», чье название начинается со слова «Старый» или «Старая». С таким же успехом – «Старые»…

«Друзья, кости, песни, раны, привычки, уроды, консервы, бабы, газеты… Хорошее название для лодки – «Старина». Что-нибудь этакое, винтажное: темно-синий корпус, много лакированного дерева, штурвал солнышком компас бронзовый, непременно спиртовой… Размечтался, старая жопа, хрыч, болван…»

Я немного постоял, глядя бесцельно по сторонам, сделал вид, что проверяю, хорошо ли натянуты швартовы, провёл ладонью в том месте борта, где по моим представлениям могла остаться отметина от телефонного аппарата. Примерно там ее и нашел. Вот только откуда она взялась и когда появилась? Сто лет не осматривал лодку снаружи.

«А надо бы».

Мне стало смешно – я вспомнил кота в немецком мундире. Я давно замечал, что на свежем воздухе многие ужасы теряют свой зловещий окрас. Обращали внимание, как часто люди, получив от жизни очередной пинок в особо чувствительное место, говорят: «Мне надо на воздух»? Наверное, еще и поэтому нас с детства приучают спасть с открытой форточкой, даже зимой. Не только в закаливании дело.

Вслед за этим я неожиданно подумал, что рыжему хвостатому Отто мундир Русского фельдмаршала подошел бы ничуть не хуже эсесовского. А если еще и поязкой пораненый глаз прикрыть… Вспомнилась «Гусарская баллада» и мурлыкающий душка Ильинский… Игорь Владимирович в роли Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Клянусь, даже лучше бы русский мундир коту подошел, тем более, что, видать, сытно ему живется на портофинских хлебах, упитанный.

Давным давно, в годы начала моей авдокатской практики, еще на родине, один из начальников установил в офисе код сигнализации «1812» и устроил конкурс на лучший словесный пароль, который следовало было передать в охранное агентство. После вполне предсказуемых «Бородино», «Наполеон», «Кутузов», эпатажных – «Наташа Ростова», «Батарея Раевского» и «Шевардинский редут» он сам неожиданно для всех выдал версию – «Голенищев». До этого, признаться, все считали его скучным тупицей. Жаль, что наш недолгий совместный труд, несмотря ни на что, подтвердил правоту первого впечатления. Пароль оказался случайным проблеском мысли, а скорее всего – домашней заготовкой его умной жены Евгении, умненькой женушки Женечки… Умненькой и хорошенькой.

«Интересно, а что сказали бы кадровики, доведись мне устраиваться на работу следующим в очереди после Ганса – Йохана? Про немца забыли бы напрочь. Тогда, спрашивается, какого черта мне помнить о нем, о его рыжем коте, его одиозном тезке?»

Я медленно глубоко вдохнул – «Влажность то какая…» – и резко выдохнул из себя всю эту чепуху, а чтобы она не воспользовалась случайной заминкой и не проскользнула незаметно назад, быстренько вернулся внутрь лодки, включил компьютер – все это, заметьте, проделал, задерживая дыхание, по честному – всего два раза сжульничал, и разом закупориваю все лазейки доброй порцией чистого джина. Пощадил напиток, не стал истязать тоником, и без того он, несчастный, больше чем на половину разбавлен водой. И дурак: с тоником его было бы больше. И не дурак: пока бы лез в холодильник за тоником, точно бы задохнулся, а третий раз жульничать – это уже слишком.

Потом на Портофино излился дождь, будто кто-то наверху взялся строгать бесконечную водяную глыбу на крупной терке. Его первые капли казались мне тяжелыми, жирными и на удивление прочными. Все от того, что они не сразу разбивались в лепешку о палубу, а на долю секунды застывали на ней подобием лягушачьей икры, и только потом разлетались мелочью брызг, расплющенные такими же водяными снарядами. Если не верите, значит на вас неразбавленный джин действует по-другому, скучно действует. Пробуйте, экспериментируйте, Бог вам в помощь… Долго смотреть на дождь оказалось занятием утомительным и я ушел спать. Волна накатывала серьезная и матрац подо мной, подло злоупотребляя земным притяжением, вознамерился получить самый глубокий и подробный отпечаток моего «бэушного» тела, а затем и вовсе сбросил на пол будто неликвид… Временами в мой сон врывался вой натянутых будто струны швартовых, шум, крики, а однажды почудилось, что кто-то пробежал по палубе прямо над головой. Не просыпаясь окончательно, я тем не менее вспомнил, что дверь в салон точно запер.

«А подите все… Вам нужно, вы и бегайте… Все чем могу…»

…И рухнул вместе с лодкой с очередного вала, возможно глубже, чем раньше, так как уже не взлетал более до самого рассвета. Если только телом, но в любом случае, не настолько высоко, чтобы вновь оказаться на койке.

Утром обнаружил, что прижимаю к животу раскрытую брошюру «Спасение на водах». Видимо, ночью замерз слегка, до чего дотянулся – тем себя и прикрыл. Случись что-нибудь отчаяно плохое – так бы и затонул с наглядным пособием в руках. Народ в местной полиции со смеху бы поумирал. Хоть какая была бы от меня польза.

Мне первому было суждено оценить нежное утро после шторма. Дальше известно: желтый предмет, багор…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГНОМ ЖИВ

Если бы я был гномом и прикинулся мертвым гномом, то, возможно, кто-нибудь сжалился бы над моим неживым тщедушным тельцем – жара, все-таки, завоняюсь – и поместил бы на время, до приезда гномо- труповозки, на лед, в мини-бар. Вот бы все удивились…

Я уже сдулся до размеров гнома, еще больше – до детской игрушки, погремушки, вдохновенно бесчинствующей в моей голове, а сжалиться надо мной некому.

Кошмар: гном по-прежнему жив.

Невежливо тяну за глумливый желтый язык никем невостребованной находки – такой же сухой как мой и такого же цвета. Надоело слепо доверять тесту на «взвешивание-позвякивание», есть масса уловок, спросите на заводских проходных.

Мне не нравится название, придуманное для теста. Если бы не сам его и придумал, то сказал бы матом. Лучше: «Тест взвешиванием на позвякивание». Действительно лучше?

Сухой «зип» поддается с треском электрического разряда. Помните школьные уроки физики и эксперименты с натиранием эбонитовой палочки? У мальчиков всегда получалось сноровистее, в то время как девочки действовали интуитивно, но несмело, не имея ни малейшего представления, сколь бесценный опыт приобретают на будущее. Ихтиандр на этих занятиях всегда краснел. Не от старания, видимо тогда уже знал что-то такое, о чем я еще только догадывался.

Раннее-раннее утро, а я уже дважды вспомнил Ихтиандра. К чему бы? Неспроста. Ну конечно: день рождения Ихтиандра приходится на лето, точная дата давным-давно вылетела из головы и не вернулась, но то что летом – можно не сомневаться. Его родители всегда в этот день приезжали в пионерский лагерь с литровой банкой растявшего в пути мороженного… Мы быстро опустошали посудину – родители именинника торопились назад в город, – споласкивали банку в ручье и неслись, липкие и счастливые, назад на территорию, опережая мух и ос. Позже, в армии, осваивая новый отсчет времени по системе МСДП – «Масло съел – день прошел», двадцать граммов масла давали к завтраку, я вспоминал эти банки с морженным: «Банку съел – год прошел»…

ШУМПОМАТЕРИ

В кино на «Человека Амфибию» мы сорвались сразу после школы вместе с приятелем – Шумом, по матери… Фамилия у нее была Шум, произносить надо было в одно слово – Шумпоматери. Фамилия отца Шумпоматери была труднопроизносимой – Эйзенманц или Эйзенгольц, точно не помню. Помню, под псевдонимом Марат Баюнов он читал на местном радио детские сказки. Наверное хорошо читал, я в это время уже интересовался Дюма и сказки не слушал, отсюда и неопределенность в оценке, а мама слушала Баюнова, когда возилась на кухне, ей нравилось, она звала его Кот Баюн и гордилась личным знакомством, все-таки человек искусства. Это в ее понимании, кроме всего прочего, означало – «необычно мягкий и обходительный». Может быть еще что-то из того-же «плюшевого» словаря. Кот Баюн соответствовал. Как-то он возвращался с утренней вылазки за грибами, по дороге решил и нам занести десяток подосиновиков – на жаркое с картошкой. Дверь открыла бабушка. Зрение у нее было никудышнее, очки, как водится, забыты на тумбочке – без других очков их трудно искать, – и Кота Баюна она не признала. Немудрено: на нем – шапка лыжная, телогрейка, под ней – тельняшка, ниже – сапоги, батфорты резиновые, рыбацкие. Но бабушке хватило и тельняшки, полосы незастиранные, четкие:

– Молодой человек… Вы, наверное, краснофлотец? – строго поинтересовалась она. В старости моя старорежимная бабушка неожиданно обнаружила способность с помощью одного точно сформулированного вопроса устанавливать сразу и профессиональную и классовую принадлежность собеседника. Наверное, это свойственно людям, которые чувствуют, как их земной срок понемногу подходит к концу, они подсознательно избегают растрачивать время на лишние слова.

– Краснофлотец? Нет, наверное… Скорее всего нет… Точно нет… А вам, Анна Романовна, очень важно, чтобы я был краснофлотцем? Вы скажите, для вас я с удовольствием им побуду. Если нужно.

Короче, само обояние. Несмотря на скороговорку.

Наследник Кота Баюна, дабы не усложнять мальчику жизнь многосложной фамилией, был вписан в материнский род Шумов. Этот выбор устроил всех, но Отец Эйзенманц или Эйзенгольц в первом учебном году объявился в учительской полюбопытствовать успехами сына: «Я отец Шума… Знаете, Шум, по матери…». На беду, в углу учительской, троица отстающих курильщиков из восьмого класса занималась русским… К слову сказать, и учителя не подкачали – у физика, говорят, даже очки запотели от смеха. Вобщем, приклеилось произвище намертво, хотя прозносить его было намного труднее чем просто Шум, хорошо еще, что не приходилось склонять.

Что касается имени Шумпоматери, то короче люди выдумать не смогли – Ян. На уроках учителям нравилось произносить его имя. «Теперь ты, Ян» – говорили они, когда до звонка оставались считанные минуты. Если бы к вызвали Александра или Наталию, да еще с озвучиванием фамилий, поскольку в любом классе Александров и Наталий было пруд пруди, времени на ответ не осталось бы. Ян же отлично укладывался: до первых признаков звонка (Помните? Легкий шелест, дуновение электрического ветерка, предворяющее сам звонок? Слышат, чувствуют только ученики…) он отчетливо, звонким голосом повторял только что заданный вопрос, иногда, если оставалось время, переспрашивал. Но вцелом, неудачное имя для школы. Я бы хотел, чтобы меня исключительно на время школьной десятилетки назвали в честь водогрязеторфопарафинолечения[2] и фамилию выдали из этой же коллекции.

ИСКУССТВО И ЖИЗНЬ

Целюллоидный Ихтиандр нас обоих сразил наповал. И меня, и Шумпоматери. После первого сеанса мы прошмыгнули за экран и прятались там до начала следующего, уличили момент – и обратно в зал. Сидеть пришлось на ступеньках, в зале было битком.

Дома я улегся животом на ковер, вытянул перед собой руки и долго производил руками плавные волнообразные пассы, пока плечи не затекли и локти не раболелись. Передохнув, попытался задействовать ноги, но катастрофически мешал пол, и ковер шел волнами. Волны, вроде бы, то что и надо, но уж очень пыльно. Под конец я чувствительно сткнулся об пол подбородком и прикусил губу, но Ихтиандр… он же был «за наших», а значит обязан терпеть и страдать. В этот момент мне и пришла в голову идея – как надо играть в Человека – амфибию.

Вечером мама Шумпоматери, вся, как есть, Шум, пожаловалась моей, что Яник почти час пробыл в ванной и воды на пол расплескал – ужас, «хоть бы к соседям не протекло», а я потирал ушибленный, подпухший подбородок и жалел, что мне самому не пришла в голову такая простая идея; ведь сама напрашивалась. Я тут же перезвонил приятелю и попал на маму Шум. Так я узнал, что Шумпоматери летом поедет в Артек, что к соседям по этажу прибился рыжий котенок, что-то про двоюродную сестру Яника и двоюродных братьев… «Старший опять сбегал из дому, за последний месяц дважды… Это очень плохо, никогда так не делай… Их мама опять чуть не умерла. Вот все вы так…» Наконец, удалось заполучить к воспаленной трубке того, кому собственно я звонил, и поделиться гениальной задумкой. Сосредоточиться после вороха вываленной на меня мамой Шум информации было трудно, но удалось.

Идеи и впрямь становятся силой, когда овладевают массами, в этом с Владимиром Ильичом трудно не согласиться. Шумпоматери легко, с интересом и даже с благодарностью воспринял мою идею. И хотя массой похвастаться он не мог – мама Шум всегда жаловалась: «Яничка так мало ест! Такой весь худой кащей!» – мы оба почувствовали, что жизнь наша обретает новый смысл. Будущий Ихтиандр немного печалился, что не в его голове родился гениальный план, но жил он в сравнительно новом доме, с модерновыми одинарными окнами и подоконниками с гулькин нос, а в таких условиях разве можно придумать что нибудь толковое?

СТАРЫЕ ВЕЩИ

Будучи у меня в гостях, Шумпоматери садился за мою придвинутую к окну ученическую парту и мог как угодно долго рассматривать расположенную на подоконнике мою «сцену». Так папа назвал устроенный в гигантском старом аквариуме городок из красных, оранжевых и желтых пластмассовых кирипичей конструктора, машинок и оловянных солдатиков. Последних было столько, что даже частичная переплавка лишила бы бизнеса не одну оловодобывающую компанию.

Когда-то аквариум служил домом для бесчисленных рыбок, керамической иммитации Триамфальной арки в Париже и маленькой бронзовой статуи Свободы, можно сказать – статуэтки Свободы, неведомо как появившейся в нашем доме. Сквозь зеленоватую воду она строго грозила мне факелом, когда я подглядывал в «ответы», решая задачи. Видимо думала, что в руках у нее факел знаний, бедная наивная железяка.

Аквариум все время безбожно тек, его регулярно обмазывали по краям липкой гадостью, но она засыхала и превращалась в хрупкую гадость, через которую с прежним напором начинала сочиться вода. На батарее под подоконником не переводились ржавые потеки, но она терпела, а вот плинтус, дешевый эстет, от негодования вспучился. В образовавшуюся между полом и плинтусом щель можно было засунуть треть ступни, если не бояться, что там кто-нибудь поселился. Я использовал это место в качестве промежуточного хранилица для вырванных из тетрадей страниц с плохими оценками. Если бы эти циферки портили только успеваимость – Бог бы с ними, но они так отвратительно влияли на настроение родителей, что я, любящий сын, просто обязан был что-либо с этим делать.