В Портофино, и там…

Андрей Виноградов

В Портофино, и там…

В конечном итоге вся эта история вышла сплошной выдумкой, кроме, пожалуй, одного, от силы двух моментов. По правде сказать, уже и сам не помню – каких именно. Однако, Господь свидетель, пока выдумывал, казалось, что выдумываю чистую правду.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ШАЛОСТИ ВООБРАЖЕНИЯ

Есть ли хоть что-то в этой жизни, чего не могу я себе представить ни при каких обстоятельствах? Как ни быть?! Разумеется есть! К примеру, президент только что обратился к народу по поводу начала войны или роста налогов – без разницы, лишь бы повесомее новость, – а теперь, переодетый в домашнее, он держит носки на вытянутой руке, морщится, принюхиваясь издалека, решает, стоит ли надевать их завтра, во второй раз. Совершенно, кстати говоря, любой президент, безразлично какой страны. Никаких намеков. Так вот: событие представить могу, а запах – нет. Масштаба личности не достает.

С таким ярко выраженным дефектом воображения и робкой самооценкой я неведомо как дотянул до очередного в своей жизни «пятьдесятневажнокакого» лета и отправился в одиночное плавание по Средиземному морю в надежде, что мои ничтожные по сути своей недостатки и на этот раз не помешают извлечь из заведомой авантюры львиную долю предвкушаемых удовольствий. Напланировал их я, надо сказать, не густо, меньше, чем заслужил, тем не менее и от этих сдержанных, скоромных фантазий мое природное благоразумие с завидной готовностью впадало в тоску и отчаяние. Общий тонус, однако, от этого не страдал, что важно.

Стою теперь на причале – дурак дураком: в одной руке багор, в другой – желтая, тридцать на сорок, если в сантиметнах и «на глаз», наглухо задраенная пластиковая сумка с оранжевой надписью на английском «Грэб Бэг». Что-то вроде «Хватай-беги». Возможно, в такой клади – по предназначению, а не по виду – в мою родную речь затемно контрабандой пронесли понятие «заграбастать». Правда, могло случиться – слово это пошло от нас, иноземцы лишь тару под него подогнали. В таком случае мне, москвичу, страстно хочется заподозрить у слова и им обозначенного явления петербургские корни, продискутировать с кем- нибудь из единомышленников эту тему, но нет уверенности, а раз нет уверенности, то и не спорю. Во-первых, не с кем. Во-вторых, я не филолог, да и спорщик из меня убогий – все норовлю поскорее выпить на мировую.

Нервничаю, от этого всякая ерунда и лезет в голову, хотя причин никаких, я всего лишь жертва обстоятельств и весьма острого, с поправкой на возраст, зрения: два с половиной – три, «плюс» Полагаю, примерно такое же у орла… с приличным налетом. Не у орленка, заметьте, какого зачуханного, жизни еще не вкусившего, а у орла!

Вобщем, углядел «орел» сумочку… Приперло раньше всех прочих на сушу сойти… Размяться, видите ли, решил, восстановить жизнедеятельность организма, а тому только пива подай, остальное без надобности. Будто первый раз…

Я еще раз осмотриваюсь. Никаких перемен. Причал был по-прежнему неопрятен и пуст как старушечий рот.

Наверное, со стороны я напоминаю сильно подросшего – «почти до старости» – деревенского чудака из «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен»: багор сойдет за орудие лова, нехитрая добыча в руках, лицо выражает… С этого места, пожалуй, появляется заметное расхождение с киношным персонажем, причем сразу весьма драматическое; будто идешь по воде – все по колено да по колено, потом – раз, и омут… Нет на моем лице никакой наивности или вопрошающей туповатости, как у героя, произносившего «А чё это вы тут делаете, а?», или «А чё это вы здесь делаете, а?» – за точность цитаты не поручусь, надо бы надо пересмотреть кино. Сегодня моим лицом распоряжаются по своему усмотрению здоровая тупость и нездоровая бледность. Противно сознавать, насколько ладно они сосуществуют. Моя бывшая половина – выученный художник – портретист, «работавшая» барских детей и собак с фотографий, и сменившая на пике карьеры палитру на молоточек аукциониста, наверное оценила бы меня сегодняшнего в следующих выражениях: «Наборосок бессмысленного, выцветшего лица в серо-зеленых тонах. Очень реалистично и достоверно. Мне можете верить, я лично была знакома с натурщиком. И уверяю вас, это недорого, стартовая цена весьма и весьма умеренна. Обратите внимание, как искуссно выполнены глаза – вроде живые, но без всякого выражения; седые пряди забраны на затылке в хвост – такие же блеклые; морщины старого сластолюбца…» Навереное сейчас я даже у «бывшей» вызвал бы толику сострадания и вымолил бы, если не пиво, она его терпеть не могла, обзывала «пойлом для завивки на бигуди», то хотя бы тарелку каши с немушкетерским названием «размазня» и ехидным довеском вдогонку – «Вот вас и двое».

На самом деле я совершенно не голоден, про жену вспомнил из-за скоротечного приступа жалости к себе самому; с чего бы еще? Уже, слава Богу, отпустило. Подумал – само по себе обнадеживающий симптом, – что «Сотбис» – отличная кличка для собаки и даже попрактиковался негромко: «Сотбис! Сотбис, ко мне! Сотбис, дай! Лежать, Сотбис! Фу, Сотбис!» Классно! Но ради имечка собаку заводить вряд ли стоит.

От сумки и багра ощутимо несет соляркой, значит и от меня теперь тоже, а нужен совсем другой дух – надежды. Вот раздастся прямо сейчас с одной из лодок радостный вопль узнавания желтой поклажи и осчастливленный растеряха выставит соседу стаканчик чего-нибудь. Уж я бы точно не поскупился, за спасенное-то имущество. Это же настоящий тост: «За спасенное имущество!» Гуси, наверное так отмечали спасение Рима. Их начиняли гречневой кашей и обкладывали кислой капустой, а они отмечали… Отмечали в людях недостаток человечности и черную неблагодарность. Думали, наверное, открытие… Интересно, в американском суде употребляют это словосочетание, или это исключительно русская образность, в всем градации… Сука ты, к примеру, или сука ты полная… Это я, скорее всего на случай, если прямо сейчас объявляется владелец «Грэб бэга», получает его от меня из рук в руки и говорит: «Спасибо». А я стою, в руках более ничего. А он еще раз: «Спасибо». Что еще мне ему сказать? «Пожалуйста, рад услужить»… Нетушки! Пусть без тостов, можно вообще без соблюдения натужных приличий, если втягость… Просто и по-быстрому, по-людски: «Давай сумку – держи выпить». А я ему – «На! Давай!» Можно и молча, в конце концов главное – внутренний темп и непрерывность действия: «давай- держи-на-давай». Сколько скрытой эмоции, с ума сойти…

Дух надежды стек с лицемерных небес, нынче обидно ратующих за здоровый образ жизни, поструился в воздухе невидимыми ручейками, поизголялся недолго – мне даже показалось, шепоток расслышал: «Поправиться чай мечтаешь, болезный…» – и сдуло его, как это сплошь и рядом бывает, в бесконечно открытое море. Круглые сутки, заметьте, открытое… Пожалуй, и хорошо, что сдуло именно в море: там без надежды вообще никак, труба!

Чувствую себя как артист, вчера утвержденный на главную роль вместо своего самого близкого друга – такое вот тяжелое и одинокое, подчеркиваю, похмелье. Оно же, с другой стороны, тяжелое похмельное одиночество. Очень тяжелая форма. «Тяжелое» – ключевое определение. Поддавшись случайному проблеску мысли и секундному искушению, быстро взвешиваю на руке желтую сумку, качаю несильно, но резко. Прислушиваюсь… Увы: по весу, по отсутвию звуков внутри – шансов практически нет, ноль, голяк. Шельмует, лукавый, тешится. Откуда им, шансам, взяться, если у меня у самого такой же «Грэб Бэг», только размером меньше, и в нем все как в этом, как предписано – вода, аптечка, ракетница, компас… Ничего стрессопоглощающего. Совершенно бесполезный набор, руль и цепь без велосипеда. Сегодня же, если выживу, пересмотрю комплектацию, заочно поспорю с авторитетами и переработаю список того, что необходимо для спасения. В каждом деле необходим творческий подход. Выдумали, яйцеголовые, – компас, ракетница… Одно слово – иностранцы. Наши люди по трезвому делу из ракетниц не палят, а выпьют – все, что стреляет лучше убирать от них подальше, прятать.

Я еще раз напрягаю орлиное зрение и, добившись-таки от окружающего мира относительной четкости, обвожу взглядом короткий неровный строй потрепанных ночным штормом яхт. Даже мне, похмельному и, если без шуток, подслеповатому, особенно по утру, заметно, что некоторым изрядно досталось – царипины, свежие сколы на бортах купальных платформ. В стороне от причала несколько лодок и вовсе валяются на камнях как киты-самоубийцы. Чуть выше их – матрос из портовой администрации. По-видимому, охраняет имущество. Мудро: курорт кишмя кишит богатыми людьми, которые уже и не помнят, с чего начинали; а ну как, ностальгируя на досуге, вспомнят?

Бодро машу матросу желтой сумкой – вполне возожно, что оттуда ее и пригнало, волной или течением, но он отворачивается от меня и закуривает. Не видит, наверное, или как раз наоборот. Да нет, скорее всего, лицо от ветра спрятал, чтобы прикурить сподручнее. Да пошел он… Толкового сторожить не поставят. Я показываю ему средний палец и, поскольку мне кажется, что именно сейчас он меня заметил, старательно делаю вид, что таким незатейливым способом устанавливаю направление ветра. Еще больший идиот чем он.

Слава Богу, в моем ряду затонувших нет. Это и впрямь удача. Здешний порт печально известен коварством невысокого причала с припрятанной под водой гранитной ступенью. Такое впечатление, что обустраивали эту природную гавань, когда море на метр-полтора было мельче нынешнего, но, если знания мне не лгут, а знания неподкупны, все было с точностью «до наоборот».

Телеграфно, не вдаваясь в подробности: на высокой волне и при ветре, беспрепятственно задувающем в бухту с Северо – Востока, легче- легкого разгромить корму о причал и перекроить винты в нечто совсем непотребное, типа свастики. Конечно, бывалые знают: можно отодвинуться от причала до потери возможности на него перебраться, носовой канат – булинь – натянуть до предела, чтобы струной звенел между лодкой и многотонной цепью, проложенной по дну бухты, потом напиться в хлам, не дожидаясь ужина, и проспать все светопреставление. Мое, кстати сказать, обожаемое плавсредство – в целости и сохранности, ни единой свежей отметины.

Тремя меткими плевками привычно сметаю с левого плеча самодовольное лохматое существо, бормочущее в млеющее ухо всякую несуразицу про сплав зрелого опыта и везения. Надо сказать, в моем состоянии обостренного восприятия собственного несовершенства, резкие движения головой категорически противопоказаны, и беспокойство не заставляет себя ждать. Странно, проявляется оно не в висках, даже не в желудке, а ниже… Ничего подобного – гораздо ниже: мизинец правой ноги явно отсыревает, в то время, как все прочие девятнадцать обитателей пары обуви пребывают в комфорте и сухости. Внимательно отслеживаю по джинсам маршрут натекшей с желтой находки жижи, то есть портовой морской воды…

«Вот дерьмо… Так и есть – прохудился, гад…»

Не раздумывая бью по несуществующему мячу. Выходит суетливо и неказисто, однако достаточно для того, чтобы обувка, утратившая хозяйское доверие, описала короткую дугу и плюхнулась в соленую муть возле причала, почти на то самое место, где немногим раньше дрейфовал ярко-желтый предмет. Получилось.

«Какая же я свинья», – справедливо думаю о себе.

В ОКЕАНСКИХ ПОДМЫШКАХ

Море в порту – это маленькие моря, вечные моря-детеныши. Чаще слабые, беззащитные, так и не научившиеся как следует хитрить, путать метеосводки, коварно заманивать простодушных путешественников в смертельно опасные ловушки, мускулами поигрывать. Было бы чем поигрывать… С другой стороны, развернуться им толком негде: отобьют раз – другой бока о бетон, о камни, заплутают в винтах бронзовых, в якорных цепях запутаются – у кого хочешь задор и иссякнет. Лучше всего у них выходит – прятаться от моряков в плохую погоду. Мелюзга. Но им такая жизнь нравится – спокойно, как у океана в подмышке.

Случается, конечно, что разбивают моря-детеныши корабли и кораблики о причал. Но не со зла. Как младенцы неваляшку об пол. И вообще, если честно, такое дело редко без матушки их обходится, без матери-моря, в смысле.

Тихони и лентяи у нее – матери-моря – не в чести. За всеми она доглядывает, но за этими – с особым пристрастием. Если кто, несмотря на все материнские понукания, решит отлежаться по-тихому в сторонке от бури, то прорвется мать-море через все преграды – дамбы, плотины, заросли волнорезов – и уж тогда только держись, никому не сдобровать! Хаос! Знал бы кто, что на самом деле до лодок и людей нет матери-морю ровным счетом никакого дела… Это она так опрысков своих нерадивых на путь истыный наставляет, воспитывает. Слабое, конечно, утешение выходит для пострадавших от морской педагогики, но уж какое есть.

Маленькие моря, из тех что похитрее, стараются лишний раз мать- море не злить, шкодят себе понемногу, но без фанатизма, не беснуются. Аккурат, чтобы в лежебоки не записали. То велосипед умыкнут, что с краю, у самой воды оставлен… Исключительно из вредности стащат, нечего, мол, зевать. На что морю велосипед? Катерок старенький или яхточку, какая поменьше, чтобы не особенно напрягаться, притрут бортом к причалу наждачному – пусть почешутся, немытые. Другие лодки пораскачивают как следует, глядишь – и избавили какую от опеки веревочной, перетерлись канаты… Течениями такую защекотать – одно удовольствие. Если же матушка всерьез за бетонной стеной бушует, то в угоду ей можно напозволять себе чего-нибудь экзотического, ценит она в своих детях выдумку. Например, до столиков-стульев из портовых кафе добраться и с собой уволочь. Мебель всегда к месту: пикники у подводной живности чуть ли не каждый день – с лодок бросают всякую всячину, детвора хлеб в воду крошит, а порой и рестораны на объедки расщедриваются, все понемногу вкусьненьким балуют… К тому же, живут недолго, потому дни рождения справляют каждые четверть часа. А мебели катастрофически не хватает. Приходится рыбешкам, креветкам и прочим кальмарчикам на плаву есть. Диетологи из малюсков ругают их, настаивают, что это неправильно.

Люди, щедрые на еду, с мебелью отчего-то жадничают, большую часть пропаж умудряются отыскать, проявляя недюжинное упорство, и вытащить из воды. Тут, правда, свои хитрости есть – затянуть то, что приглянулось, поглубже под причал и илу сверху побольше навалить. Одноглазые люди с рыбьими хвостами вместо ног страсть как не любят заплывать под причалы. И правильно: нечего им там делаит, там для них – сплошные ловушки: острые углы, железки торчат отовсюду. Сами же и постарались, когда строили.

Есть у морей-детенышей, кроме обязательных забав и маленьких радостей и своя рутина. Приходится няньчиться им изо дня в день с несъедобными отбросами, какие – топить, те, что не тонут – к течениям пристраивать, понемногу, порциями, чтобы не очень заметно было, мать- море терпеть не может все это безобразие, прямо-таки ненавидит. Хуже всего мазутные пятна: не намокают, не тонут, двигаться никуда не хотят, липкие и бездушные. Расползаются пленкой, мешают солнцу с ветром соленую спинку погреть-почесать… Редкая пакость. Находятся, правда, среди маленьких морей модницы, что не просто притерпелись к мазутным неудобствам, но и радуются им без всякой меры, соперничают друг с другом, у кого ярче радужная накидка. «Вот дуры!» – думает о них мать- море, но на самом деле жалеет глупых и с особым упорством охотится на нефтеналивные танкеры, виня их во всех грехах. Может и не догадывается, к чему в конечном итоге приводит ее усердие, а может – знает, все одно – остановиться не в силах. Миссия у нее.

Мать-море никогда не прощает обид, нанесенных людьми её многочисленным чадам, отгороженным от материнского тела каменными и железобетонными стенами, сваями, равно, впрочем, как и преградами, созданными самой природой. Неспешно, по одной лишь ей ведомому порядку, наказывает мать-море всех, кого числит в обидчиках. Случается, разгуляется, залютует в охотку, не досуг ей со списком сверяться… И не сверяется. «Погорячилась. С кем не бывает…» – успокаивает себя мать- море, но на самом деле неловко ей из-за допущенной несправедливости, стыдно, и затихает буря быстрее обычного. Увы, ненадолго.

Мать-море живет по своим часам, никому не дано взглянуть на их циферблат, только самые отважные мореходы, кого она испытывала жестоко, и не раз, обретают способность чувствовать, предугадывать, куда движутся эти стрелки. Я среди них не числюсь, я проснуться без будильника вовремя не могу, своего времени не ощущаю, а тут, на тебе, целое море…

ВТОРОЙ МОКАСИН

«Свинья! Свинья! Свинья!» – три раза обзываю себя, теперь уже вслух. Рассчитываю, что море услышит меня и поймет, что раскаиваюсь, больше не буду обувью мусорить. Почему трижды? Пытаюсь числом заместить недостаток искренности. Я вообще-то во всю эту мистику не очень верю, только опасаюсь. У меня и с Господом выходит примерно также.

Второй мокасин сидит на ноге гораздо плотнее братца-подводника. Рискуя потерять равновесие, стягиваю его при помощи оголившейся пятки, мимики и популярных у нас, у мужчин, невразумительных слов – заклинаний. На трапе щипок неуютного чувства – в самое сердце, зараза, – заставляет меня оглянуться и я вижу, насколько странен, убог, неуместен одинокий башмак, брошенный на причале. Черт бы с ним, конечно, если не водить знакомство с Джи-Джи… Еще три раза повторяю вслух про свинью и добавляю – «Циник!». Прикидываю все вероятные тяготы путешествия босиком до ближайшего бака с отходами жизнедеятельности – его размер специально выбрали, чтобы как можно большее число отдыхающих могло полюбопытствовать, чем питаются мореходы. Неужели им это в самом деле может быть интересно? «Я сошла с ума, я сошла с ума…» Что это? «Т.А.Т.У.»? Это ассоциации с мусором или что-то другое навеяло? Уж лучше про «Нас не догонят…», некому нас догонять, все еще спят. Я возвращаюсь, забираю туфлю, воинственно растопырившую шнурки – «Тоже мне, омар нашелся!» – и примериваюсь зашвырнуть ее в мутные воды под малороссийское «До пары!», но тут на соседней лодке, мне кажется, начинается шевеление… Поспешно сую «полпары» в подмышку, а на камбузе своего судна запихиваю в мусорное ведро. Оказавшийся с неволе башмак с минуту бурно сопротивляется – шумит, шуршит вызывающе, ищет, свободолюбивый наглец, как бы ему распрямиться подошвой. Затем устает, а возможно смирился. Ну хорошо, пойду я ему навстречу, вытащу из ведра, положу на пол… Да хоть на стол – что дальше то?

В конечно итоге, из двух макасин сложился хрестоматийный маршрут пожилых разводящихся пар: помойки разные – судьба одна. Этот предмет я мог бы преподавать, клянусь.

СОЗЕРЦАТЕЛЬ

На палубе дышится намного легче, чем внутри лодки, куда солнце, насмехаясь над убогими уловками в виде плотных штор, тонированных стекол – разве они светилу соперники? – уже запустило триллионы невидимых раскаленных спиц, насквозь прожигающих всякий оказавшийся на пути живой организм, в том числе и мой. Самонадеянный бахвал кондиционер пытается заманить меня обратно в пекло, но я выбираю жизнь без иллюзий – устраиваюсь на носу, на ветерке, и наблюдаю, как посреди бухты в удивительно чистой голубой воде – весь хлам, как и в жизни, шторма прибивают к берегу – местные мужики на двух деревянных рыбацких лодках возятся с тушей то ли дельфина то ли китёнка – с моего места не разглядеть, а послать за биноклем некого. Самому сходить лень.

Дельфин, наверное. По идее, обязан быть дельфином… Portus Delphini, Порт Дельфинов, Портофино… Китов я здесь отродясь не видел, а китенок сам по себе без взрослых китов – явление нереальное. Но это я так думаю. На самом же деле – кто их, китов, знает? Тоже ведь млекопитающие, как и мы. Всякое могло приключиться: молоко порченое, детство не сложилось… Удивительно, но при всех сложностях со здоровьем я отнюдь не утратил способоность мыслить логически.

Мужики рьяно тычут тушу баграми, будто это маньяк, покушавшийся на честь их дочерей, но она лишь пружинит и переворачивается, вспыхивая на солнце искорками последних счастливых, навсегда отложенных в море воспоминаний.

«Под винты скорее всего попал, или другую какую человеческую пакость не пережил», – прихожу я к итогу ленивых раздумий. Не знаю причины, но мысль об обычной, естественной смерти обитателя моря, особенно такого «очеловеченного», как дельфин – я уже точно вижу, что не китенок – почему-то не приживается. По отношению к людям это, наверное, несправедливо, но я себя не стыжусь. Кто, скажите на милость, вправе требовать справедливости от вялого, похмельного человека, если у него даже из курева – и то остались две последние сигареты. Обычные, заметьте, сигареты. Можно обе подряд скурить – никакого проку не будет, дым один.

От нечего делать все же отвешиваю дежурный поклон богам объективности: да, случается – «мрёт» морская живность и без участия человеческого гения, хотя это сильно принижает его величие.

«После недолгой тяжелой болезни королевская креветка…», – формулирую первые строки некролога. «Ну и так далее.» «Вторые» строки не сложились. Неужели это звучит убедительнее, чем «Попала под винт, в сеть, в силки… Нет, силки – это про птиц… На сковороду… Ну не знаю куда еще…» Конечно же нет. «Боже, о чем это я?» И в этот самый миг мне открывается высший смысл существования монархий: ранжирование креветок! Для неподготовленного человека – гарантированный обширный инфаркт, но я-то готов!

Багры-то у мужиков тупые, причальные… Судя по сноровке, не рыбаки. Работяги портовые и скорее всего не из местных. Сезонники, совсем никакой хватки…

На лодках азартно и мелодично переругиваются. До отечественной выразительности перепалка не дотягивает – куда им без татаро-монгольского ига, – но общее впечатление – ничего, сносно. В чем мы итальянцам однозначно уступаем, так это в жестикуляции, а в текстах – нет, даже если не всё понимаешь.

Один бедолага переусердствовал с багром и чуть было не плюхнулся за борт. В последний момент товарищ поймал его за штаны, чудом удерживает. Оказывается, хорошее дело, когда штаны на жопе – мешком. Были бы по фигуре – уже бы барахтался, юродивый, в перегретой водице. Не скажешь, что страна на пике моды живет. Может, и слава Богу.

«Вот так существо разумное, стоит ему возомнить себя властелином морей, превращается в существо зазнавшееся, и срочно нуждается в порке. Живем как на спор – или мы жизнь заломаем, или она нас, а хочется, чтоб по любви, по взаимности… Идиоты». Последнее слово я по большей части адресую тем, кто придумал так поздно открывать бары, но самокритично вношу в список и себя вчерашнего.

Одна из лодок вдруг резко кренится и экипаж с баграми, плеском и воплями оказывается в воде.

«Есть! Ну наконец-то!»

Наверное, я даже подпрыгнул, как минимум мысленно. Именно такой развязки я подсознательно с нетерпением ожидал, почти перестал надеяться.

В первый раз за все утро стало легче, не отпустило совсем, но значительно полегчало. Пытаюсь разглядеть тушу дельфина, не преуспел.

Скорее всего в глубину ушел, от стыда подальше. А что если сам он всё это и подстроил, прикинулся – разумный – дохлятиной, забавы ради? Подумаешь, ткнули пару раз в шкуру тупой железякой… Теперь, поди, заходится, проказник, в хохоте, в ультразвуке своем. Хорошо бы.

МАЕТА

«Что там у вас происходит?!» – доносится с противоположного берега. Видимо там расположен пансионат слепых.

Жаль, что кричат не мне. Я бы мог коротко рассказать, что по ходу подаренного развлечения пытаюсь сообразить, как закрепить и не дать раствориться в похмельном синдроме редчайшему ощущению полной гармонии, родившемуся из чужой неудачи. И еще – на другом этаже сознания, в закутке, не связанном с внешним миром, составляю разговорник для общения с сыном. Старый давно себя исчерпал, его катастрофически не хватает, хронический дефицит тем, приходится что- то выдумывать, но мне не в тягость, это меньшее, что я могу для нас сделать. В моем поношенном организме тестостерона год от года становится меньше и меньше, а значит, по идее, и шансы на взаимопонимание с потомком должны подрастать. По идее… Но не растут, собаки, что твой доллар к евро. Правда, на деле я ничего не предпринимаю, лишь умозрительно отслеживаю котировки шансов. Надо бы изобразить что-нибудь этакое, как-нибудь приятно его удивить. Например, набраться терпения и махнуть вместе куда-нибудь на недельку- другую. Я потерплю, он потерпит… Классный может выйти отдых. Или без отдыха потерпеть?

Говорят, два мужика – не семья. Знаю пару джентльменов, которые с этим не согласятся. Черт, да эту пару весь мир знает… И живем вроде бы недалеко друг от друга, два-три раза в неделю перезваниваемся, видимся почти ежемесячно, а как-то не складывается. Парень весь в мать, у нее все всегда с вывертом… В машине – педали тугие, двери – наоборот – слишком легкие… В больницу попадет – все ей вредно, даже цветы. Толкаешься, как дурак, в часы посещений среди жен-мужей – все с букетами, фруктами, судками, а у меня пустота в руках, моей ничего нельзя. Мужики смотрят и недоумевают, женщины осуждают. Сущая пытка. И конечно же, я сам во всем виноват: «Мог бы догадаться портфель брать с собой. Здесь многие еду в портфелях приносят». Бред какой-то. А возможно, что и не бред, и виноват… Возможно, всё так и есть как она говорила. Но только и у чувств есть чувства, а мое чувство вины грешит гордыней, мерзавка.