Женщина и роза. Повесть и рассказы

…Нас овевал легкий ветерок, я расстегнул рубашку, и Сюз сделала то же самое, в вырезе рубахи показались ее большие груди. Она положила руку мне на пояс и обняла меня так сильно, что я едва мог дышать. Мы медленно шли в толпе. Немногие делали так, как мы: обнимали друг друга крепко, крепко, крепко, крепко у всех на виду. (Потом я узнаю, что для нее это значило лишь не упустить случай, который потом мог бы никогда не повториться). Мы шли медленно. И никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Они даже не уступали нам дороги (это и не входит в правила игры, подумалось мне потом). Мы наталкивались на чьи-то плечи, говорили «простите!» с холодной заученной улыбкой, которая заготовлена у каждого из нас для этой цели и для подобных случаев. Мы шли и сами не знали, зачем? Куда? (Это и не обязательно). Мы ничего не говорили. Иногда смотрели друг другу в глаза, и она еще крепче обнимала меня (потому что этот случай мог бы никогда не повториться), и я уже ничего не мог сделать сам. И не знал. почему. Что-то сломалось внутри меня и мешало мне. Кроме того, и это самое главное, я не чувствовал в себе никакого желания. Ах, боже ты мой! Когда это у меня было желание хоть в чем-нибудь? Вот он, секрет этой порчи, этого слома: я ничего не хочу и ничему не отдаю предпочтения. Я только живу и равнодушно подвожу подо всем черту. (Случилось – не случилось, неважно! Все возможно, и все невозможно).

Я повернулся лицом к Сюз, она взглянула в него и поцеловала меня в щеку. Я не знал, что сказать, но в конце концов нашелся:

– Сколько народу! – сказал я. Она ответила, ласково улыбаясь:

– Да. Я в первый раз в Тори. Но представляла себе это.

– Я лично думал, что людей здесь еще больше.

– И этого достаточно. Жара и вся эта толпа – очень утомительно!

– Да, и вправду утомительно!

Мы замолчали. А она еще крепче обняла меня за пояс. Когда я не ответил ей тем же, она немного отстранилась, взяла мою руку и положила ее к себе на талию. В этот момент я понял, что она хотела этим сказать. Рука моя неподвижно лежала у нее на талии. Потом под одеждой я почувствовал тело, теплое, жаждущее трепета и живительной дрожи. Я пропустил ткань ее одежды между своими пальцами. Она вздрогнула и… согласилась спуститься вниз по склону. Мы спускались по склону. Потом Сюз остановилась у витрины и стала разглядывать разные безделушки, традиционные сувениры. Мы увидели небольшую фигурку Дон Кихота из черного дерева.

– Ах, великолепно, – сказала она. – Дон Кихот из Ламанчи.

– Да.

– На своей лошади.

– Да.

Она стала смотреть, нагнувшись к витрине так близко, что ее очки коснулись стекла витрины. Потом она выпрямилась и сказала, показывая пальцем:

– Здорово, правда? А как звали его лошадь?

– Чью лошадь?

– Дон Кихота.

– А кто такой Дон Кихот?

– Дон Кихот из Ламанчи… Из Ламанчи Дон Кихот… Лошадь Дон Кихота.

– Кто это из Ламанчи Дон Кихот? Лошадь Дон Ламанча из Кихота… Лошадь?

– Дон Кихот – лошадь?

– Ах, да. Не знаю.

– Я куплю себе ее завтра.

– Конечно.

Мы продолжали спускаться по склону. Остановились перед отелем. Наше внимание привлекли трое юношей с национальными музыкальными инструментами в руках в костюмах тореадоров. Вокруг них на площади собралась публика. Один из них стал кружиться, наигрывая на блестящей флейте. Сюз прижалась ко мне так сильно, что ее ягодицы оказались у меня между ног. Она довольно долго стояла так, повторяя: «Ах, как прекрасно, великолепно! «Найс, вэри найс!» Один из юношей запел, а на меня неожиданно напал смех, который я с трудом сдерживал. Сюз заметила это и улыбнулась, а юноша продолжал петь, кружась на одном месте, он кружился, кружился, подняв над головой руки и размахивая ими в легком вечернем воздухе. Какая-то старуха-американка схватилась за фотоаппарат, висевший у нее на плече. Она с вожделением смотрела на юношу и что-то шептала на ухо старику, который был вместе с ней. Сюз по-прежнему стояла, прижавшись ко мне ягодицами (потом я обнаружил, что она не любит делать этого в постели). И все же когда внизу живота и в коленях разливается этот жар, на тебя нападает какое-то сладкое оцепенение.

Голос зазвучал громче, круг расширился. Старуха расхохоталась, сверкнула вспышка фотоаппарата прямо в лицо музыкантам. И юноша стал кружиться, не сводя с нее глаз, а тот, что играл на флейте, запрокинул голову, будто взывал к далеким духам в ночи. Я каким-то внутренним чутьем понял, что глаза его явно сосредотачиваются на каждой сверкающей бриллиантами туристке. Круг слушателей стал еще шире, и Сюз сменила позу. Но сладостное тепло в коленях у меня осталось, исчез лишь жар внизу живота. Сзади раздался голос: «Хитанос!» – И продолжал твердить: «Цыгане, цыгане, цыгане…» Трое юношей, услышав это слово, заиграли еще азартней, я заметил на руке одного из них золотую цепочку. Потом она снова скрылась у него под рукавом. Мужчина, который кричал «хитанос!», вышел на середину круга. И стал плясать, совершенно не попадая в такт мелодии. Он кружился на месте, стараясь подражать трем юношам. Музыка кончилась, похолодало. Один из юношей, взяв в руки блюдо из толстого стекла, стал обходить толпу. Мужчина, кричавший «хитанос», сунул руку в карман и вытащил пачку долларов. Он положил на блюдо один доллар. Юноша взял его и сунул себе в карман, освободив место для монет, сыпавшихся в блюдо. Старуха вытащила горсть монет: желтых, медных, и белых, серебряных. Положила их на блюдо и снова схватилась за фотоаппарат, музыканты выстроились в ряд и проделали несколько акробатических трюков, а старуха тем временем фотографировала их. Один из них ушел первым, за ним потянулись и двое других: они направились в кафе, чтобы продолжить там свою игру. Я взял Сюз за руку, а она извинилась перед женщиной, с которой нечаянно столкнулась.

Я дышал жадно и глубоко. Воздух был легким, а толпа вокруг все росла. Музыка доносилась уже с разных улочек и из разных ночных баров. Сюз продолжала обнимать меня за пояс, и мы по-прежнему молчали. Наконец, довольно бессвязно мы заговорили друг с другом. В любом случае мы могли заполнить эту пустоту чем угодно. С наших губ срывались и парили в воздухе слова, вроде «как много людей!», «прекрасная погода!», «замечательная ночь!» и т. п… Мы шли очень медленно и постепенно удалялись от людской толпы, к тому же мы так и не слились с этой толпой. Мы были одни. И других мы видели такими же одиночками: женщин и мужчин, женщин и женщин, мужчин и мужчин. Там совсем не было детей и детей. Я случайно коснулся рукой какого-то особенно чувствительного места на теле Сюз. Она вздрогнула и сильно притянула меня к себе. Я сказал:

– Куда теперь? Там темно.

Она ответила, чуть отстранившись от меня, чтобы поправить на своем плече разноцветный холщовый мешок, служивший ей сумкой:

– И вправду темно. Но мы не пойдем далеко. Торре – маленький городок. Спустимся по каменной лестнице, посидим на скамейке. подышим немного морским воздухом.

– Где? Здесь?

– Да. Перед тем как вернуться в отель. Там, у моря, есть деревянные скамейки.

Я молча согласился, улыбнувшись в ответ. В темноте мы подошли к каменной лестнице. Во мраке я разглядел одного пьяного и какую-то компанию, жавшуюся к перилам. Еще я увидел луч света, издалека освещающего пространство. Но фонари были не настолько яркими, чтобы осветить весь этот мрак, каменную лестницу и деревянные скамейки. Шум не смолкал, до нас по-прежнему доносилась музыка с вершины склона, спускавшегося к морю. Мне она представлялась так: маленькие, катящиеся по склону шарики или невидимые горошины, среди которых царит удивительная гармония, гармония, напоенная запахом, чужбины, ночи и моря. Еще мне казалось, что музыка несет в себе запах морских водорослей. Я глубоко втянул в себя воздух, словно сомневаясь в чем-то, посмотрел на Сюз, которая уже спустилась вниз. Она выбрала скамейку справа. Впрочем, выбора и не было, потому что вторая скамейка не пустовала. Я увидел юношу с густой шевелюрой и девушку, которые сидели, тесно прижавшись друг к другу, и курили, поочередно затягиваясь, одну на двоих сигарету с особым запахом.

Сюз сказала, привязывая свой мешок к спинке скамейки:

– Они, как и мы… Как и мы, эти двое.

– Послушай, как они говорят. Это – американцы, – сказал я, посмотрев на них.

– Англичане. Ты, ведь, не умеешь отличать американцев от англичан, а англичан от европейцев и т.д.? Правда?

Да, действительно, мне это не удавалось, моих познаний в английском на это не хватало. Я различал только отдельные слова. Юноша встал и ушел в темноту. Через минуту он вернулся с еще одной зажженной сигаретой с этим странным запахом.

– Наркотик! – сказала Сюз.

– Да, наркотик, я не знаю сигарет с таким запахом. Поэтому это точно наркотик, да, наркотик, потому что не существует сигарет с таким запахом, да, это – наркотик.

– Да.

Девушка с трудом поднялась со скамьи. Она была маленького роста, у нее не было ни холщового мешка, ни сумки. Юноша поднялся вверх по лестнице и остановился там, поджидая ее. Она продолжала что-то отряхивать со своих брюк. Мы услышали, как шуршит ткань ее широких расклешенных брюк. Она усердно била по ним рукой. Юноша зашагал туда, откуда доносился шум голосов. Девушка последовала за ним и окончательно исчезла из виду. Сюз потеряла к ним всякий интерес, она была занята тем, что что-то искала в своем мешке. Наконец, она достала пачку «Кэмэла» и закурила, не предлагая мне. Я сказал, точно отказываясь:

– Я предпочитаю «Салтас».

– Но они с черным фильтром, очень крепкие.

– Давай выкурим одну. Это замечательно. Ты пробовала?

– Нет.

Мы стали обмениваться сигаретами, а я все думал об этой девушке-коротышке и ее парне. Он оставил ее и ушел, даже не оглянувшись (любой может убедиться, что отношения между ними, возможно, довольно пошлые; в Касабланке, на набережной, я видел девушку, вроде этой, она вышла мне навстречу из густых кустов, что растут над бассейном, и сказала: «Дай мне два дирхама», я сказал: «У меня их нет, как и у тебя». В тот момент я сидел в темноте на каменной скамье. Еще она сказала: «Пойдем со мной». – «Без денег?» – спросил я. – «Нет». Когда она произнесла слово «нет», из кустов вышел высокий длинноволосый парень и сказал ей: «Ну, иди ко мне». Он обнял ее, и они пристроились неподалеку на соседней длинной каменной скамье. Он целовал ее, а потом улегся сверху и я услышал: бульк-бульк, бу-у-ульк, бу-у-у-ульк, я скрылся в темноте, оставив их одних).

Сюз встала и переместилась на край скамейки, раскинула руки, вычертив своим телом крест в ночи. Потом она опустила одну руку на скамью, а вторая рука ее так и осталась лежать, горизонтально вытянутая в сторону севера. Ах, боже мой, можно подумать, что я различал, где север, а где юг. Сюз поднялась и медленным шагом направилась куда-то в ночь, а я во весь рост растянулся на скамейке. Голова моя коснулась висевшего на скамейке мешка, я отстранил его рукой. Закинув ногу на ногу, я курил так много, что сигарета в моих руках сгорела почти дотла. Огонь приближался к моим губам. Сюз вернулась, встала у меня в изголовье, и снова силуэт ее в темноте вырисовывался как крест. Я сказал ей: «Оставайся так».

Она, смеясь, сделала какое-то движение и сказала:

– Нет. Как мертвый. Правда, ужасно? Ужасно, правда? Я не хочу, чтобы ты умер. Чтоб ты умер – нет, правда, ужасно, если бы ты умер.

– Нет, я не стану умирать. Стой, как стоишь. К тому же у нас мертвых кладут по-другому, не так, как у вас.

– Что ты имеешь в виду?

– Вот этот крест.

– Я не верю в бога, а у вас верят в бога?

Сказав это, она опустила руки. Я ответил, поднявшись и сев на скамейке:

– Нет, у нас не верят, да это и не обязательно. Я тоже безбожник. Я никогда в жизни не видел, что там есть в мечети. И мои родители тоже, хотя они и совершенные фанатики. Если бы они услышали, что я вот сейчас стал мусульманином, они убили бы меня.

– Фанатики, но ради чего?

– А ничего. Они не знают. Они неграмотные. Они верят в инстинкт как животные.

Сюз села и расстегнула рубашку у себя на груди. В ночи показались две ее пышные груди без бюстгальтера. Я положил руку ей на грудь, она приблизилась ко мне и поцеловала меня. Я сунул ей руку между ног и уже больше не слышал никакого шума. (Это было как черепаха). Понемногу голоса стали звучать громче. Откуда-то до нашего слуха донесся разговор. Мы на мгновение отстранились друг от друга, хотя наши руки и ноги были переплетены между собой, и по-прежнему это была уединившаяся черепаха. Звук разговора переместился снизу вверх, слился с шумом других голосов, и мы перестали различать его. Мы превратились в мяч. Мы стали мячом, мы стали мячом, опять, снова и снова мы становились мячом, и еще раз, и еще раз мы превращались в него, и вот Сюз окончательно обмякла в моих руках. Она с ногами забралась на скамейку и велела мне освободить ей место рядом с собой. Я немножко отполз в сторону, почувствовав при этом всю жесткость скамьи. А Сюз сделала то, что проделал я минуту назад: легла на спину, вытянувшись во весь рост, положив голову мне на бедро, и согнула ноги в коленях так, что получилось два параллельных равных угла. Я положил ладонь ей на лоб, он был выпуклый и блестел в темноте как далекий свет фонаря в тумане. Я снял с нее очки. Это ей не понравилось. Она сказала: «Отдай». Но я не послушался, а попытался примерить их на себя: сначала на кончик носа, потом на губы. Мне казалось, что я выгляжу очень смешно. Я взглянул на Сюз и увидел, что она закрыла глаза и стала ровно дышать. Очень медленно и осторожно, не открывая глаз, она протянула руку. Я почувствовал прикосновение ее теплой ладони у себя под рубашкой на животе. Она дергала меня за волоски, которые длинным жгутом поднимались к груди. Она продолжала делать так, а голова ее, лежащая у меня на бедре, казалось, становилась все тяжелее. Я пошевелился и стал делать, как она. Я тоже стал делать, как она, я стал делать, как она, так же как она. Когда мы услышали чьи-то голоса, рука Сюз замерла у меня на животе, но глаза ее по-прежнему были закрыты. Компания светловолосых мужчин и женщин поднялась по каменной лестнице, они не обратили на нас никакого внимания. Потом я провел рукой по ее груди. Она опустила ноги на землю и притянула меня к себе. Когда мы снова крепко прижались друг к другу, я произнес:

– Сюз, Сю-ю-ю…

– Да, да-а-а…

– Пойдем, там, у самого подножия склона, есть овраг, на краю склона – овраг, пойдем…

Сначала она отказалась, отошла от меня и медленно направилась к каменной лестнице. А потом, вернувшись, сказала:

– Отели под светящимися вывесками. Слабый свет. Там какой-то странный вход, как будто в сад.

Сказав это, она отошла от меня, направилась к краю оврага и «нарисовала» крест своим телом. Руки ее были разведены в стороны, горизонтально, а голова была наклонена к северу, словно напоминая чем-то. Волосы ее из-за темноты казались черными. Она сделала легкий поворот, а потом, крикнув «Хоп!», спрыгнула в овраг, а я последовал за ней, забрав со скамейки ее холщовый мешок. Это было неизбежно после той «подготовки» на скамейке. Мы сунули мешок под головы и услышали, как кое-кто из насекомых делает так, как мы. Когда я вслушивался в плеск волн рядом, мне казалось, что рыбы делают так, как мы. И когда до нас перестал доноситься шум голосов сверху, я представил, что и они там, в отелях и квартирах, делают так, как мы. Насекомые продолжали делать так, как мы, прыгая друг на друга. Вверх-вниз, вверх-вниз и т. д. Иногда насекомые умолкали, но при этом дышали как-то глубоко и странно, а иногда начинали дышать часто, жарко, стесненно. Я не знаю, что делали рыбы, особенно потому, что вода способна проникнуть в любую щель. Не знаю, как это получалось у рыб, но я был уверен, что насекомые переворачиваются, задыхаются от напряжения, а потом дышат ровно и вдыхают запах друг друга. В особом состоянии они издавали звук, свидетельствующий о разнообразии их затей. Насекомых вокруг нас становилось все больше и больше, повсюду мы слышали множество голосов – в траве, на земле, на ветвях. Это были пары и пары. Когда начинало говорить одно насекомое, другое умолкало, или они дышали вместе, или же вдыхали запах друг друга. Но насекомые не стесняли нас ни в малом, ни в большом в этом овраге (насекомые растут – множатся, их становится все больше, незаметно для тебя – они плодятся повсюду – они существуют и у них нет другого выбора – но все же то, что они делают, приятно – очень приятно – они не стесняют нас – однако я не знаю, стесняем ли мы их -они множатся – множатся, растут числом повсюду – повсюду).

Вот так, и у Сюз есть свой особый запах, отличающийся от остальных женщин. Этот запах мягко и незаметно, легко и неосознанно проникает, проникает в поры кожи, пока не достигнет сердца и не смешается с кровью, преодолев сердечные клапаны. Этот запах проникает в тебя и остается там навсегда, животворный, бодрящий, теплый, как нечто абсолютное.

Сюз перевернулась и прошептала:

– Посмотри, какая ночь! Как красиво!

– Да.

– Послушай насекомых… Ты их слышишь?

– Да… Много голосов.

– А море?

– Тоже слышу.

– Вот здорово! Замечательно!

– Что?

– Эти звуки и всё, всё, ну, всё!

– Да, всё, всё. всё. (Молчание}

– Насекомые делают так, как мы.

– Я тоже об этом думал.

– Правда?

– Да.

– Они переворачиваются.

– Да. И переворачиваются. На земле, в траве, на ветвях.

– Какие прекрасные ночные голоса.

– Не забывай о тех криках, что наверху.

– Крики, гам?

– Да.

– Я их не слышу.

– Может быть, тебе уши засыпало землей?

– Нет. Но я стараюсь не слышать. (Молчание).

– Дай мне сигарету.

– Нет. Не кури. Говори потише.

– Почему?

– А то нас найдут здесь.

– А потом?

– Отведут в полицейский участок.

– Кто?

– Патруль.

Я спросил ее о тех, кто может найти нас так, будто ничегошеньки не знал об этой жизни. А Сюз ответила с такой поспешностью: «Патруль». Я стал говорить тише, боясь патруля. Они действительно злые. Тот человек научил их, как надо пресмыкаться перед своими шефами и хорохориться в пустынных местах перед одиночками.

…………………………………………….

Прошлым летом мы с Барбарой, выйдя из «Пейперза», спустились на пляж – было четыре часа утра – мы были пьяны – и Барбара предложила мне по такой хорошей погоде закончить ночь, спустившись на пляж, проспать там до утра, встретить восход солнца, раздеться на заре и искупаться в море – может быть, мы могли бы сделать это прямо в тот же момент – то есть в четыре часа, сразу как вышли из «Пейперза» – мысль сама по себе прекрасная – замечательная, великолепная – мы спустились в сторону севера – а когда пришли на пляж, походили немного, целуясь – остановились, тела наши ослабели, и мы упали в песок – мы почувствовали сильную усталость, и я сказал Барбаре: «Давай спать здесь» – мы спрятались среди травы – Барбара встала и побежала по траве – из ее уст вырвался какой-то животный крик, так кричат некоторые птицы – я долго искал ее, а когда так и не нашел, она появилась сама – мы легли у подножия ствола какого-то дерева – она подняла подол платья, а я снял брюки – и мы стали делать так, как сейчас – как насекомые – внезапно на нас обрушился свет карманного фонарика – она подняла голову, я поднял голову – мы увидели патрульных, которые громко хохотали – я с трудом поднялся, а Барбара продолжала лежать неподвижно, а этот подонок-патрульный светил ей своим фонариком прямо между ног – он будто обследовал что-то, чего не видел никогда в своей жизни – Барбара испугалась – патрульные потребовали у меня паспорт, но его со мной не было – они сказали мне: «Иди, принеси паспорт, а девушку оставь – я понял эту игру и поднялся наверх – я спрятался и видел, как они вдвоем стали говорить тише и погасили фонарик – потом стали упражняться на ней по очереди – после этого я больше не смог видеть Барбару.

………………………………………………………

Поэтому-то я и испугался, когда Сюз сказала, что они могут найти нас. Я стал говорить тише, от страха по телу моему пробежала легкая дрожь. Сюз сказала, повернувшись на дне оврага:

– Почему ты замолчал? Прекрасная погода…

– Да, прекрасная, но все же…

– Все же, что?

– Ничего, говори потише.

– Я и так говорю негромко. Ты что, испугался?

– Нет. я совершенно не боюсь, и все же говори потише.

Мы довольно долго молчали. Насекомые тоже остановились и умолкли. И рыбы. Вода перестала просачиваться в щели на их телах. Рыбы стали легко подниматься со дна и ловить всех маленьких рыбешек, которых можно было съесть, и тех, что еще меньше. Мы услышали, что крики и шум наверху стали стихать. И разговоры где-то там, у скамеек, тоже. Я напряг слух и с трудом поднял голову. Голоса эти явно не принадлежали патрульным, эти люди были такими же, как и мы. Их голоса очень походили на голоса насекомых. Но вместе с тем и отличались.

Сюз прикоснулась ко мне и сказала:

– Ты о чем думаешь?

– Ни о чем.

– Неправда, у тебя такой рассеянный и мечтательный вид.

– Никакой я не рассеянный, ничего подобного. Я наслаждаюсь природой.

Она расхохоталась, а потом, подавив смех, сказала:

– Романтик! Странно, а я и не знала, что вышла погулять с романтиком.

– Никакой я не романтик.

– На тебе это просто написано.

(Молчание).

– Давай вернемся в Тори.

– Но мы же и так здесь.

– Я хотел сказать: поднимемся наверх, туда, где шум, толпа.

– Хорошо.

Сюз прошла вперед, и мы проследовали мимо деревянных скамеек, которые были пусты. Я снова стал глубоко вдыхать воздух в этом месте, словно пытаясь вернуть странный запах сигареты, которую курили те двое, но напрасно. Я убедился, что это невозможно. Мы поднялись по каменной лестнице. Остановились и увидели бледный свет внизу и ослепительно-яркий наверху. Потом снова зашагали, обнявшись. Оказались среди шума и криков толпы. В это мгновение насекомые перестали наскакивать друг на друга, на этот раз, начали разговаривать, подавая явные и тайные знаки. Иногда насекомые разглядывали витрины и обменивались словами восхищения, любезничали, объяснялись в любви, говорили комплименты и т. п. Насекомые перестали прыгать друг на друга, а на этот раз тоже стали разговаривать между собой. Но все же они приготовились возобновить игру. Теперь, в этот момент, насекомые, гуляя, философствуя и разглядывая все вокруг, делали это, лишь готовясь к вступлению в вечную динамичную игру, игру прыжка, жаркого учащенного дыхания и расслабления после прыжка, мы с Сюз стали двумя огромными гигантскими насекомыми. А чтобы не диссонировать с толпой, мы начали смеяться, разглядывать витрины и обмениваться мнениями по поводу вещей, выставленных там. Мы еще остановились вместе с этими насекомыми перед супермаркетом. Мы увидели, как насекомые входят туда, толкая перед собой маленькие тележки с металлическими корзинками. Они наполняют эти корзинки и идут к девушке, подстерегающей их за кассой.

Сюз сказала, превратившись в огромное гигантское насекомое:

– Зайдем в супермаркет?

– Зачем?

– Посмотрим, купим шоколада и винограда.

Мы зашли туда и сделали так, как прочие насекомые, маленькие и большие. Мы не купили ни винограда, ни шоколада. Купили пачку сушеного инжира. Сюз открыла пачку и протянула мне один очень хороший инжир. Мы стали есть прямо на улице, делая так, как они. То, что осталось в пачке, Сюз положила в свой холщовый мешок, потому что я сказал: «Мне хватит».

………………………………………………….

Были годы – те, что острым ножом врезались мне в память и в душу – когда мы страдали от сильного голода и нищеты – тогда говорили, что весь мир переживает экономический кризис – однако дело было не в мире, который переживал этот кризис – а – в семье – моей семье – поэтому отец возвращался с чем попало, чем только можно было набить себе живот, порой даже с дерьмом собачьим – было трудно, почти невозможно достать хлеба – я не знал, как выглядит настоящий хлеб, на который позже не обращал никакого внимания, когда он лежал передо мной в роскошных и обычных ресторанах – мы ели все, что попало – к примеру, стебли травы – отруби пополам с лебедой – короче говоря, все, что попадалось – все, что угодно – не знаю, как это случилось отцу в тот вечер прийти домой с большим пакетом сушеного инжира, мать разложила его перед нами на циновке, мы с братьями и сестрами сгрудились вокруг него – а отец сверху наблюдал за нами – он уже переел этого инжира – и стал рыгать, как то странное животное, которое я увидел позже в парке «Львиный глаз» в Касабланке – и все же ночь была невыносимой – я с братьями и сестрами спал в лачуге на полу – а отец с матерью на скрипучей кровати делали то же, что и остальные насекомые – потом произошла эта странная вещь – эта лачуга из жестяных листов превратилась в газовую камеру – отец встал – я видел в темноте, как он делал это – делал, как насекомые – делал, как насекомые – прыгал – схватил мою сестру и велел матери зажечь керосиновую лампу, что она немедленно и исполнила – потом он схватил меня за руки и выволок меня вместе с сестрой из лачуги, рыча от злости: