Женщина и роза. Повесть и рассказы

Женщина и роза

Повесть и рассказы

Мухаммед Зафзаф

Переводчик Ольга Власова

Художник Мухаммед Аль-Касими

© Мухаммед Зафзаф, 2019

© Ольга Власова, перевод, 2019

ISBN 978-5-0050-4151-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МУХАММЕД ЗАФЗАФ (МАРОККО)

ЖЕНЩИНА И РОЗА.

ПОВЕСТЬ И РАССКАЗЫ

ПЕРЕВОД С АРАБСКОГО О. ВЛАСОВОЙ

ЖЕНЩИНА И РОЗА

ПОВЕСТЬ

Между мной и душой моей —

сад камней,

смоковницы, копья, мяуканье кошек,

расстояния, мычанье быков.

Между мной и душой моей —

мир арабов,

журналов, карт, о, мой Боже!

«Я не могу говорить»

Я прибегаю к помощи королевских обрядов,

чтобы приоткрыть щель своих инстинктов,

чтобы разменять чек без капитала

и построить небоскреб

в моих мечтах,

чтоб упасть в пустыню садов,

о, мой Боже!

«Я не могу говорить»

Один мой знакомый-нувориш когда-то, давным-давно, рассказывал мне такую историю:

«Пришло время сколачивать капитал. И не пытайся подражать несмышленым юнцам, которые вопят призывы, далекие от здравого смысла. Говорю тебе: мы в Европе чувствуем себя настоящими счастливчиками – не то, что здесь, в Касабланке. Здесь нами управляет белое меньшинство авантюристов, сводников и торговцев своими же женщинами. Они создают фирмы, выкачивают из них целые состояния и гонят нас из кафе и баров, швейцар или официант широко распахивает дверь перед клиентом-европейцем, а, встав у тебя на пути, он не скажет: «Вход воспрещен», а так вежливо выдавит из себя: «Извините, все заказано». Вот и получается, что ни тебе, ни мне нет места здесь, в этом большом городе, если только у тебя не белоснежная кожа, и ты не говоришь по-французски свободно, как парижанин. А если ты позовешь на помощь полицейского, то он еще, пожалуй, огреет тебя по башке и отведет в участок, чтобы ты понюхал, чем воняет грязь и дерьмо. Да еще, может, заставит тебя отмывать камеру от пьяной блевотины, и все потому, что полицейские – глупцы и невежды, приехавшие сюда из глухой деревни. Перебрались из одного места, где ходили за овцами и верблюдами, в другое, где смотрят теперь за народом, пиная и унижая его всяческим образом. Послушай меня хорошенько! Я не бунтарь и вообще далек от этого. Я просто попытаюсь растолковать тебе, почему я так возлюбил Европу. Я знаю ее так, как квартал, в котором вырос. Не думай, что я дряхлый старик; мне столько же, сколько и тебе. Ну, сколько ты мне дашь? Ах! Не знаешь? Ну, так мне тридцать. Тридцать годков. Я многое повидал. И никогда не соглашусь гнуть спину здесь, в Касабланке, сколько бы мне не посулили, пусть даже тысячу дирхам. Потому что здесь я чувствую, как теряю свой человеческий облик. А вот там ты можешь стать, кем хочешь: королем, императором. Всем, чем хочешь! Там ты сам решаешь, что тебе угодно, а что – нет. И никто не решает за тебя, как это происходит здесь. Ну вот, теперь ты понимаешь меня? Понимаешь, да? Спасибо. Тогда слушай, что я тебе скажу. Я-то пожил здесь и думал тогда, что мир – это то, что я вижу вокруг себя утром и вечером. Но правда не в том. Однажды я остановился на бульваре в Танжере, и внутренний голос сказал мне, что те земли, которые виднеются совсем рядом, за синим морем, и есть волшебный прекрасный мир. Я интуитивно пришел к этому, даже еще не ступая на ту землю. Я не хочу рассказывать тебе о своей жизни. И о том, как я стал жить в Европе. Нет. Не хочу. Просто расскажу тебе немного о том, что меня огорчает. Здесь они все поглядывают на тебя свысока. Каждый из них мнит себя богом. А поговорить с ним – глупец и невежда, даже газет не читает. Когда он смотрит на тебя, ты пугаешься его взгляда, будто он такой важный человек, который вершит судьбы наций. Человек в Европе – полная противоположность этому. Я не хочу говорить тебе о европейской культуре, сравнивать тех и этих. Я только хочу сказать тебе, что люблю Европу. Говорю тебе это не потому, что нашел в тебе единомышленника. Я уже сказал тебе, что хорошо ее знаю, я, если ты любишь приключения, то Европа – самое благодатное место для этого. Здесь ты не можешь украсть даже курицу. А там ты легко можешь заполучить документ эксперта «Общего рынка» и разъезжать с ним по всей Европе, возить с собой какие хочешь драгоценности и наркотики, с легкостью продавать их и возвращаться сюда, чтобы посмеяться над миром и над этими подлыми заносчивыми невеждами. А если они начнут цепляться к тебе, то ты сможешь подкупить одного на них, и он запросто избавит тебя от них.

Скажи мне, ты все еще покуриваешь травку? Все еще ловишь кайф? Ах, друг мой! Анаша – вещь прекрасная, что и говорить! Но скажу тебе одну истину: погубит она весь народ! Люди все больше увлекаются этим, чтобы забыть обо всех своих проблемах, больших и малых. Да? Что? Неверно, говоришь? А я вот утверждаю обратное. Вся молодежь балуется наркотиками. Даже в семьях этим грешат, что еще опасней. Они употребляют и гашиш. А ты знаешь, что гашиш страшнее анаши. Женщины употребляют гашиш, мужчины курят сабзу. Походи, посмотри, если хочешь, увидишь самые разные раскрашенные трубки и трубочки на любой вкус во всех витринах и у всех бродячих торговцев. Как же после этого, дружище, ты можешь говорить, что молодежь не курит травку? Ты – просто мечтатель, а я не хочу быть таким».

Сказав это, мой собеседник-нувориш неожиданно упал на землю. Я попытался выяснить, что же с ним приключилось, и увидел, что он поскользнулся на апельсиновой корке (обычно ноги скользят только на банановой кожуре). С ним все было в порядке, и он продолжил свою речь: «Извини, что упал. Чего только не бывает, помимо воли человека. Вернемся к нашему разговору: итак, я оказался в Европе, в самом Амстердаме. Я провел там четыре года и жил там так, как живут только короли и императоры. Думаешь, я работал руками? Нет, ничего подобного. Четыре года я ничего не делал. Ел, пил, шикарно одевался, спал с красотками. Ты, наверное, спрашиваешь себя, как мне это удавалось? Ответ банально прост. Скажу тебе, здесь нет никакой тайны. Мы переправили гашиш из Австрии. Его посылал нам один итальянец, который живет там, а тот, в свою очередь, получал его из Бейрута. Я не какой-нибудь ушлый торговец или аферист. Я только хотел прожить своим потом и кровью ту жизнь, которой я никогда не жил. Ты считаешь, что люди здесь живут? Нет, они умирают. Я говорю тебе правду: ни хлебом единым жив человек. Там же есть нечто другое, что непременно должен познать каждый. Почему так происходит: кто-то женится и за всю жизнь ему не дано по-настоящему насладиться женщиной, например? Почему женщина выходит замуж и за всю свою жизнь так и не узнает, что такое настоящий мужчина? Это бесчеловечно. Это и было моей целью. Днем я продаю партию или две наркотика, а ночь провожу в ночном клубе, где спускаю почти все. Танцую там со всеми девицами, а потом иду спать с той, которая последней окажется в моих объятиях. Разве ты не думаешь так, как я, что это самая прекрасная жизнь, какую только может пожелать для себя человек? Зачем человек выдумывает мораль, желая отбросить и отвергнуть ее. Называй меня, как хочешь, но я уверен, что любой из этого сброда, который ты видишь перед собой, желает делать так же, как я. Не страшатся же они Бога, не совестятся, когда убивают, врут или закладывают душу дьяволу. Любой их них, стоит только ему увидеть женщину, забывает обо всем, что творится вокруг. Единственная его цель – это трахать и трахать ее до потери сознания. Но уж он не даст спуску своей жене, если та, не дай бог, переспит с парикмахером, что живет этажом ниже, или с булочником, который приносит ей хлеб, или с молочником, да вообще с кем угодно, у кого еще стоит. Не считаешь ли ты их, как и я, глупцами и идиотами? Говоришь, что я слишком суров? Тогда прошу прощения. Ты спросил меня о моей жизни, вот я тебе и отвечаю. Я не особенно умею говорить о подобных вещах. Но все же мне хочется вывести несколько правил, которые прямо касаются тебя. Ты проводишь свою молодость в могиле. Ты когда-нибудь видел могилу, со всех сторон окруженную водой? Это и есть та огромная карта, которую ты видишь перед собой. Ты спрашиваешь меня, скопил ли я большое богатство? Не скажу, что большое. Но живу, как человек, по крайне мере. Моя жена заправляет делами в магазине, где продается кофе. Это – наша собственность. Разве этого недостаточно? При том что я вообще не работаю, ни к чему не прилагаю рук. Как ты думаешь, чем бы я был, если бы остался здесь? Не знаешь? Дай-ка я отвечу тебе сам. Я бы превратился в живой труп, питался бы червями на одной их улиц этого города. Но я, несмотря ни на что, постарался быть человеком. Я усвоил некоторый опыт, который сделал меня зрелым. Ты не считаешь, что за морем есть мужчины? Тот, кто говорит, что там нет мужчин, – подлый обманщик и заслуживает хорошей оплеухи. Вот такой! (Он махнул рукой в воздухе, нанося воображаемую пощечину). Именно Европа породила настоящих мужчин и еще будет порождать. Женщина там равна здешнему мужчине. Оставь эти разговоры про отчужденность, одиночество, о которых рассказывают те, кто сражался за Францию против Германии и освобождал Париж. Те марокканцы на самом деле сами были диковаты, сторонились людей. Если хочешь доказательства, то вот оно: эти дикари лишали невинности, брали силой двенадцатилетних девочек и считали это за доблесть. Какая же это доблесть, дружище? Ты останавливаешься перед маленькой девочкой – будто женщины начисто лишены всяких чувств в этом бренном мире – и берешь ее силой. Разве это доблесть? Вместе с тем они здесь рассуждают о своем особом мире – мире мужчин. Но где же их мужская гордость, когда они посылают в дома к этой горстке европейцев, живущих здесь, своих жен и дочерей, чтобы те чистили им обувь, стирали им исподнее, которое брезгуют стирать их собственные женщины. Они считают это в порядке вещей. Однако, стоит заговорить с любым из них, и он тебе, напыжившись, скажет, что он – мужчина. Прошу, извини меня. Ты говоришь, что я слишком суров к ним. Не стану больше повторяться. Но все же, дай мне закончить этот разговор. Знаешь, дружище (кашляет), со мной произошел один курьезный случай. Меня схватили в Амстердаме и посадили в тюрьму, я провел там шесть месяцев. А когда вышел из тюрьмы, у меня отобрали заграничный паспорт и отправили сюда. Они сочли, что окончательно обрекли меня на прозябание здесь. (Смеется). Не думаешь ли ты, как и я, что они слишком наивны. Догадайся-ка, что произошло дальше? Я немедленно вернулся через Себту. Проделав это так просто, будто съел шоколадку. Проблема посложней была на испано-французской границе. Без паспорта-то, как пересечешь границу? Я всю дорогу думал об этом. Мне ничего не оставалось, как купить карту района около Андея. Итак, дружище, я прошагал пешком восемь километров. А потом обнаружил, что граница уже позади и что я обошел всех пограничников. Потом я исходил всю Францию вдоль и поперек. А оттуда – в Амстердам. Человек должен быть очень смелым. Если ты смел и отважен, то сможешь обвести всю Европу вокруг пальца. А потом? Спрашиваешь, что произошло после? А ничего. Дела шли просто. Дал взятку одному мелкому клерку и получил новый паспорт, поменял в нем свое засвеченное имя. Главное, что я был известен в Амстердаме, Париже и Брюсселе лишь под именем Джо. Как тебе? Правда, замечательное имя? Жена прозвала меня так, я и сохранил это имя и был известен только под ним. Если приедешь туда, заходи ко мне. Найдешь меня в Амстердаме, помогу тебе в любом деле. Надо думать о своем будущем. У такого парня, как ты, да еще с такими идеями здесь нет никакого будущего. Ни в Касабланке, ни в каком-либо другом уголке всего этого счастливого королевства. Советую тебе по-дружески: рискни. Не бойся. Будь смелей»

Когда мы добрались до площади Султанская Гавань, мой собеседник умолк. Он стал озираться вокруг, глядя на кафе, будто искал глазами кого-то. Закашлялся и сплюнул на землю. Отошел от меня на два шага, потом сказал: «Надеюсь увидеть тебя вечером? Ты где будешь?» Я подробно объяснил ему, и он попрощался со мной. И с того дня я больше не видел этого приятеля. Возможно, он был в Амстердаме, Париже, Брюсселе или Штутгарте, кто знает? Исчез, и была надежда встретить его только через несколько лет. Но все же я был твердо уверен в одном: это он вселил в меня новый дух, чтобы я был доволен собой.

* * *

Я почувствовал боль, которая взялась неизвестно откуда, да я и не пытался понять. Расслабившись, я сидел на стуле и пытался заказать что-нибудь еще, кроме крепкого черного кофе. Порой мне кажется, что кофе становится просто какой-то манией, нервы мои на пределе, и я вот-вот взорвусь. Я готов взорваться против самого себя и всего, что вокруг. Поэтому на сей раз я должен заказать что-то нейтральное, если не успокоительное. Я подозвал гарсона, который принес пиво, я тут же выпил его и почувствовал, как среди этой духоты по телу разливается приятный покой и тепло. Нервы больше не казались мне натянутыми струнами, как раньше. Но на самом деле я ощущал, что впустую убиваю свое время. Вместо того, чтобы спуститься к морю или укрыться у себя в комнате в отеле, я выставлял себя напоказ перед редкими прохожими, которые лениво двигались мимо кафе. То же самое я делал и в предыдущие дни, даже в компании с одной немкой, с которой познакомился в ночном клубе «Пейперз». Она ходила на пляж одна, чтобы купаться и менять свою белую кожу на другую, похожую на мою. Она сказала, показав на мою руку:

– Хочу, чтобы моя кожа стала такой, как это.

Под «этим» она подразумевала мою кожу. Сказав так, она схватила меня за волоски на моей руке и потянула так сильно, что меня словно тряхнуло током. Я вздрогнул и сказал:

– Ой, что ты делаешь?

– Я хочу, чтобы моя кожа стала такой, как твоя, а потом мы сфотографируемся вместе.

Однако эта девушка, которая так и не стала такого же цвета, как я, и так и не сфотографировалась со мной, окончательно исчезла, потому что отпуск ее кончился, и она вернулась, чтобы продолжать свою секретарскую работу в одной из крупных компаний ФРГ. Я не ходил с ней на пляж, она ходила одна и иногда возвращалась с каким-нибудь новым знакомым, представляла его мне, потом обнимала и целовала меня перед ним и говорила ему: «Чао!» В этот момент я чувствовал какую-то вину. Что я, старик или калека, который пытается спрятать свое увечье от людей? Нет, физически я не был калекой, а вот душой… Я представлял себе свое тело – тщедушное, слабое, изголодавшееся. Но все оказывалось наоборот: именно такое и было в моде этим летом. Худоба была в моде. Вместе с тем сам я не решался спускаться на пляж, как эти люди, приехавшие со всех концов света. Ты слышишь вокруг себя все языки и уже не различаешь, какой это язык. Познакомиться можно, объясняясь жестами, мимикой.

Когда я почувствовал, что несколько расслабился, то стал прислушиваться к музыке, доносящейся из кафе и наслаждаться ей. Я стал выстукивать ногами достаточно посредственную мелодию, не имеющую ничего общего с этой английской песней, родившейся из jockbox. Мелодия была знакома мне, но я никак не мог ее уловить. Среди этой жары музыка казалась ужасной, громоподобной. Мне нестерпимо захотелось танцевать. Действительно, в кафе какая-то довольно потасканного вида женщина танцевала с молодым испанцем. Танец ей никак не удавался, поэтому она вернулась за свой столик, заставленный разнокалиберными пивными бутылками. Гарсон все никак не мог убрать их со стола. Испанец продолжал танцевать один, делая при этом какие-то женоподобные движения, явно провоцируя ту старуху, которая, судя по всему, имела склонность к лесбиянству. А, может, она – его мать? Или его возлюбленная? Не знаю. Можно было предположить все, что угодно. Ко мне вернулась уверенность в себе. Я достал из кармана сигарету. Пачка кончилась, еще немного, и мне придется покупать новую. Тяжелый случай. Каждую минуту – пачка сигарет, пиво, кофе и т. д. Я подозвал гарсона, и он поставил передо мной еще одно пиво. Я стал с наслаждением потягивать его. Воздух был спокоен, неподвижен, и я ничего не замечал вокруг. Я долго ждал Сюз, которая должна была присоединиться ко мне. Вчера я в первый раз встретил ее. В этой встрече не было ничего удивительного, но все же она была довольно любопытной. Я оставил Алена и Жоржа в маленьком тесном кафе, что у поворота к морю. Было так же жарко, как и сейчас. Я хотел немного подышать воздухом, потому что ноги мои, тело и голова, – все во мне отяжелело, и нарастало раздражение. Раздражение это было еще сильней, чем то, что я испытываю теперь. Я повернул в сторону моря и подумал, что, пожалуй, стоит раздеться, не доходя до пляжа. Под брюками у меня были надеты плавки. Но все же я подумал: «Нет, стыдно… Неловко…". Другие же и думать не думали про этот стыд, который мучил меня. Женщины шли, выставляя себя напоказ в прозрачных бикини, через которые во всех подробностях можно было увидеть все их прелести. Настоящие мужчины и лжемужчины тоже не комплексовали. Никто не думал про стыд. Но стыд этот сидел во мне. Я только вообразил его себе, вбил себе в голову, но очень страдал от этого. Позавчера я видел юношу, который сделал так, как сейчас намеревался поступить я сам: он уединился в уголке и снял брюки и рубашку. Он свернул их, сунул под мышку и направился в сторону моря. Он был без ботинок. И это значительно облегчало ему дело. Меня же охватывало какое-то нечеловеческое чувство при одной только мысли о том, что я могу сделать так же. Позавчера, увидев это, я порадовался в душе, сказав себе: «Вот этот парень мне нравится, сам себе хозяин. Никаких предрассудков, вообще никаких!» Я перехватил его безучастный, безразличный взгляд, скользнувший по мне. Потом он подошел к витрине и, глядя в стекло, пригладил свои светлые взъерошенные волосы: сначала рукой, а потом, не удовлетворившись этим, взял свои брюки и, пошарив в карманах, вытащил расческу и стал причесываться, ни на кого не обращая внимания. Я перестал наблюдать за парнем и направился в сторону моря. На пляже люди, лишенные своей одежды, показались мне ничем, мне подумалось: «Почему они не делают этого в своей повседневной жизни, почему бы человеку не раздеваться каждый раз, когда он чувствует, что ему жарко?» Немного спустя, поразмыслив, я прибавил про себя: «Все же это не одно и то же: море – это одно, а прочая жизнь – другое, там есть контролеры. Человек ничего не может сделать по собственной воле, даже раздеться». Я искренне пожалел людей, хотя, на самом деле, жалел-то я самого себя. Почему бы мне не сделать так, как они, и не отдохнуть? Ах, ведь в мире есть люди, похожие на меня. И их много. Я вспомнил, к примеру, двух своих приятелей-французов, Алена и Жоржа. Я никогда не видел, чтобы они снимали с себя одежду, хотя у обоих были великолепные фигуры. Так я продолжал стоять, потом разглядел каменную лестницу, которая вела вниз, на пляж, длинную, тоскливую лестницу. Я решил вернуться и забрать с собой вниз Жоржа и Алена. Чтобы посмотреть, можно ли искупаться и есть ли там свободное место.

Я снова вернулся к повороту. И вот тут мой взгляд встретился с взглядом Сюз. Она смотрела из-под своих больших солнечных очков. И стала смотреть, смотреть. Я обратил на нее внимание. Она смотрела на меня, повернувшись мне вслед. Я остановился. Она смотрела, не отрываясь. Я махнул рукой, она на секунду замерла, а потом подошла.

– Привет, ты – англичанка?

– Нет.

– Выпьешь что-нибудь?

– Да.

Мы пошли рядом. Я улыбнулся. Для меня это не было банальным приключением. Воздух неподвижен, и девушки томятся, как мотыльки в поле, когда никто их не ловит. Я взял ее за руку. Она вздрогнула, потом расслабила руку, которая тут же вспотела в моей ладони. Я тоже вздрогнул, мы ничего не говорили друг другу. Но мое первое волнение понемногу проходило. Я увидел парня, который вышел из-за поворота, неся под мышкой сверток со своей одеждой. Он спустился на пляж и чем-то привлек мое внимание, Сюз при этом даже и не взглянула на него. Для нее это было совершенно обычным. Сильно разволновавшись, я вытащил пачку сигарет «Салтас». Протянул ей:

– Куришь?

– Да. Но только не на улице. Врач говорит, что одна сигарета, выкуренная на улице, равна сотне. Ты тоже должен быть осторожней.

Я не обратил внимания на ее слова, а, может быть, просто не понял, что она сказала. Я покачал головой и глубоко затянулся. Попытался вдохнуть полной грудью этот холодный чистый воздух. И все же он не был абсолютно чистым. Ни в чем нельзя быть полностью уверенным.

Сюз спросила:

– Куда пойдем? Может, выпьем здесь?

– Нет, два моих приятеля-француза ждут меня наверху, – сказал я.

– Где?

– Там, наверху.

– Хорошо, пойдем к ним.

Я кивнул и отвернулся. Когда мы остановились у дверей кафе, я бросил так и не докуренную сигарету. Поискал глазами за столиками кафе, которое представляло собой нечто вроде крытой галереи с двумя дверями. Одна дверь – обычная, а к другой надо было подниматься по лестнице.

– Где? Здесь? – спросила Сюз.

– Да. Но они исчезли.

– Может быть, ушли?

– Конечно, ушли. Но это не помешает нам выпить что-нибудь. Заходи.

Мы присели за столик в углу и заказали две бутылки «Кока-колы». И тут я впервые хорошенько разглядел лицо Сюз. Она посмотрела мне в лицо, в глаза. И я тоже посмотрел ей в глаза. Мы продолжали молчать, временами обмениваясь взглядами. Потом стали говорить с подчеркнутой любезностью. Чуть позже она попрощалась, и мы расстались, договорившись встретиться сегодня. Вчера она ездила встречать своего брата и его подругу…

…Выпив две бутылки пива, я окончательно расслабился и стал думать о том, что придет Сюз. Позавчера я не успел толком познакомиться с ней, но все же она показалась мне доброй и симпатичной. Она немного опаздывала, поэтому я закурил еще одну сигарету. Из кафе по-прежнему доносилась музыка, и все тот же юноша-испанец соблазнял своим танцем старуху. А у той на столе пустые пивные бутылки продолжали сменяться полными. Я пошарил у себя в кармане. Мне хотелось вывернуть все содержимое своих карманов в обмен на спасение своей души. Это происходило от самоедства. Все же карман и был сильней души. Именно карман решал мою судьбу. Скажу без преувеличения: именно карман придает смысл человеческой жизни. Более того, карман – это и благородство, и уважение, и положение, и моральный дух. Не хочу преувеличивать, но все же люди недопонимают друг друга в постижении истины. Эти «особые» надуманные высокие нравственные принципы существуют только в книгах, ну, скажем, такие как «Благороден тот, кто благороден душой» или «Мудрец – тот, кто преодолел фальшь этого бренного мира». Эти слова годятся теперь для того, чтобы выставлять их в музеях, где люди смогут полюбоваться на них, если у них найдется хоть немного времени, чтобы прочесть их (как никак это – продукт людского разума, разума людей, живших давным-давно). Действительно, эти древние изречения были произнесены в незапамятные времена, когда человек еще не ездил на пляж в «Ролс-Ройсе» и не отправлялся на дискотеку на «Мерседесе». Жизнь предъявляет много требований, а когда человек не отвечает им, его ждет музей или сумасшедший дом. Там он сможет рассказывать о чьей-то чужой, а не о своей жизни.

Пошарив у себя в кармане, я не нашел ничего, что могло бы придать мне еще больше достоинства. Стало быть, достоинство мое ограничено, я не смогу двигаться, если не будет двигаться рука у меня в кармане. Я окинул взглядом кафе. И снова взгляд мой остановился на юноше-испанце, который все больше и больше привлекал к себе внимание. Но еще больше привлекала внимание старуха. Эта сцена лесбиянства в своем смешение красок походила теперь на абстрактную картину. Смех старухи был каким-то утробным, животным. Мне показалось, что голос ее похож на крик обезьяны. Кое-кто из клиентов подбадривал юношу восторженными криками, прихлопывая в ладоши, но все они пили за ее счет. А старуха подняла руку и на виду у всех стала тыкать пальцем в свой золотой браслет. Она покупала их, соблазняла их, требовала к себе еще большего почтения. За какие-то гроши! Ей это ничего не стоило. Одна-две бутылки пива, и уважение приходит, точно собака, униженно поджав хвост.

Я поменял положение, вытянул ноги под столом, звякнули пустые бутылки. Я увидел поезд, который шел через Торремолинос, поезд дальнего следования без обычного паровозного свистка. Я услышал громкий шум. Потом поезд остановился вдалеке, и из него вышли несколько пассажиров, неся в руках пляжные полотенца и зонтики от солнца. Мне подумалось: «Даже в такую погоду купаются. Странно!» А минуту спустя мне подумалось: «Ничего странного. Полдень. Жара». На самом деле было очень жарко. Я встал, стряхнув с себя воображаемую пыль, и ушел, не оставив чаевых, «бакшиш», как говорят египтяне. Я не знал, чем заняться. Сюз все не приходила. Я остановился у железнодорожной насыпи, постоял в раздумье и пошел дальше. Потом как-то незаметно для себя я оказался у поворота дороги, ведущей на пляж. Уже кое-где над витринами поднимали жалюзи. Открыл свои двери и магазин, который находился как раз на пути тех, кто поднимался с нижнего пляжа. На самом деле все происходило не столько для идущих с пляжа, сколько было подготовкой к тому необычайному вечернему оживлению, которое царило здесь каждый день. Я шел медленно. Сунул правую руку в карман, достал «Салтас», чтобы закурить, но тут вспомнил слова Сюз: «Врач говорит, что одна сигарета, выкуренная на улице, равна сотне. Ты тоже должен быть осторожней». Но я никогда не осторожничал. Зажег сигарету и стал нарочито глубоко затягиваться, впуская в грудь и воздух, и дым, и все остальное с явным удовольствием и упрямством…